Глава XXIII

Мои воспоминания были свежи, очаровательны; они стали действительностью. Я обнаружил, что люблю теперь г-жу Пьетрагруа. С этой минуты множество мелочей, интересовавших меня в Милане, потускнело. Звон колоколов, произведения искусства, музыка и прочее, все, что пленяет незанятое сердце, становится бесцветным и ничтожным, когда оно исполнено страсти.

Я обнаружил часов в шесть, что люблю г-жу Пьетрагруа; во мне зародилась робость; с этой минуты ужасная хандра наполнила мою душу.

Эта хандра проистекала главным образом от того, что множество небольших источников счастья, порождаемого воспоминаниями, источников, сливавшихся в общий поток, мгновенно иссякло.

Моя коляска наводила на меня скуку, с тех пор как я не сравнивал больше мое нынешнее положение с положением чиновника при главном интенданте Дарю. Ла-Скала не доставляла мне больше удовольствия, возбуждаемого воспоминанием о нежных меланхолических чувствах, испытанных там прежде, когда я занимал положение неизмеримо более низкое, чем нынешнее.

Стоило мне взглянуть на вторую ложу третьего яруса справа - и меня тотчас же охватывало чувство нежности и грусти.

По-видимому, к моему домогательству примешивается большая доля тщеславия, ибо я не жду большого удовольствия от того, что окажусь в объятиях г-жи Пьетрагруа. Анжелина Берейтер, право же, внушила мне отвращение к зрелищу обнаженных бедер, груди и прочего.

Для Мочениго мне будет полезно запомнить, каким образом очарование Милана сразу исчезло, когда воспоминания достигли силы, достаточной для того, чтобы они превратились в действительность; запомнить и мое объяснение этого тем, что многочисленные источники удовольствия, вызываемого воспоминаниями, иссякли, как только я стал видеть во всем лишь то, что могло бы оказать услугу или повредить моей зарождающейся страсти.

Что заставляло меня, например, поднимаясь в третий ярус лож, примечать их расположение, решетчатый переплет нижней половины дверей, если я думал только о том, как войти с изяществом в ложу г-жи Пьетрагруа и какой мне окажут прием?

Вот, если я не ошибаюсь, ценное наблюдение.

Мне было не до него вчера, в семь часов, когда я сидел в партере, исполненный мрачности и гневных чувств к моим соседям; я слушал, без особого внимания, первое действие "Pretendenti delusi" и посматривал иногда на г-жу Пьетрагруа, не различая ее лица, а только шляпу и руку.

Я сохранил достаточно самообладания, чтобы соблюсти свое достоинство и не зайти в ее ложу перед началом спектакля. У меня хватило терпения дождаться начала балета; но зато я просидел у нее весь балет и половину второго действия. Я был там молчалив и несколько серьезен.

Она сразу же сказала: "Не понимаю, что такое с Видманом; у него совсем расстроенный вид". Это было верно.

Мы ненадолго остались наедине; я смутился, но овладел собою и стал расспрашивать ее по очереди обо всех, кого я только что видел у нее в ложе.

Я заметил, что она опасается, как бы у меня не сложилось о ней дурного мнения оттого, что один или двое из этих посетителей клали ей руку на колено, как бы для большей убедительности своих слов. Я тотчас употребил этот прием красноречия. Она пояснила мне, что здесь, в Милане, если бы она стала этим возмущаться, она показалась бы не в меру стыдливой.

Г-н Видман вернулся расстроенный и всецело поглощенный своим волнением (результат непосредственности, чего, пожалуй, не встретишь во Франции). Я подумал, что он ревнует ко мне. Во всяком случае, я стеснял его; ему надо было - может быть, из честолюбия - сказать что-то по секрету г-же Пьетрагруа. Было приятно остаться на время исполнения красивого трио трех помолвленных, но пришлось уйти с Мильорини, как только оно кончилось. Пробыл я там восемь или десять минут; я заметил, что тотчас после моего ухода г-жа Пьетрагруа и г-н Видман стали оживленно разговаривать между собою.

Я спустился в партер. Провел десять минут в ложе г-жи Ламберти. По-прежнему отменная вежливость. Она познакомила меня с величайшим врачом Италии^* и его женой.

^* (Величайший врач Италии - без сомнения, Радзори, автор нескольких трудов по медицине и физиологии, лейб-медик вице-короля.)

Это не избавило меня от гложущей хандры. Я вернулся домой взбешенный: если б я был львом, мне доставило бы удовольствие терзать окровавленные тела, ибо это заняло бы меня и, следовательно, рассеяло, и еще оттого, что я бы утешился, проявив свою силу. Так как мне нечего было терзать, я ограничился тем, что набросился на "Королевский альманах", интересную книгу, которую я просматривал с величайшим вниманием до второго часа ночи.

Просматривая ее, я услышал венецианскую речь чистильщика сапог в гостинице и вообразил, что г-н Видман явился требовать у меня объяснения, так как я понравился его любовнице. Ярость моя усилилась, но я понял, что ошибся.