Глава XXVII

Я намерен объясниться в любви г-же Пьетрагруа и выяснить, оставаться ли мне в Милане или уезжать. Ничто тут больше меня не удерживает, кроме нее.

Побывал в Королевском дворце. Там нет ничего выдающегося, кроме зала, где даются балы, и концертного зала, который, на мой взгляд, уступает все же концертному залу Венского дворца.

Зал заседаний Государственного Совета выглядит убого, но он лучше нашего в том отношении, что свет падает сверху и что в нем хорошая слышимость.

Впрочем, это все та же скверная удлиненная форма. Следовало бы строить такие залы в виде полукруга.

У Миланского дворца жалкий вид. Зеркала в нем небольшие и составлены из нескольких кусков, часы омерзительны. Кроме того, следовало бы добавить из мебели сорок или пятьдесят хороших вещей работы Жакоба.

Часы парижские; множество отвратительных старинных гобеленов.

В этом дворце нет ничего красивого, кроме мозаичных полов из искусственного мрамора и росписи Аппиани.

Фрески очень хороши, но почти во всех слишком много синего цвета. Этот цвет придает свежесть и величественность; но, когда его слишком много, получается холодный и мертвенный оттенок.

Видел два - три омерзительных портрета вице-королевы; шея и руки синие, грудь тоже синяя, бесформенная и почти отвислая.

Два портрета императора величественны и создают впечатление настоящей пышности, главным образом благодаря двум богиням победы, изображенным светотенью; но Аппиани сделал из императора человека, вдохновленного свыше. По-видимому, художники воспринимают гения только таким образом, и взору их недоступен тот высший разум, который постигает, насколько это возможно человеку, реальные соотношения вещей и путем хладнокровной осмотрительности подчиняет себе события.

Любовь. Но сегодня утром я был весьма далек от той хладнокровной рассудительности, о которой говорю. Я считал минуты, намереваясь отправиться к г-же Пьетрагруа ровно в час. Наконец наступил полдень, и я оделся. Я был нежен, близок к тому, чтобы сделать пламенное признание, и весь охвачен волнением; но как раз, когда я нахожусь в таком приподнятом состоянии, мне мешает стечение обстоятельств. Спрашиваю привратницу, дома ли г-жа Пьетрагруа. Она отвечает: "Да". Поднимаюсь, сгорая от нетерпения. Хорошенькая молодая горничная, живая и веселая, говорит мне с лукавым видом: "Serva sua, e sortita"^*.

^* ("Простите, госпожа вышла" (итал.).)

Иду в Бреру и, рассматривая картины, стараюсь образумиться, настроить себя на невозмутимый лад и ко всему легко относиться. После таких усилий теряешь всякое изящество.

В два часа нас выгоняют из Бреры; отправляюсь к г-ну Рафаэлли посмотреть, как работают над копиями "Тайной вечери", "Христа" Гвидо Рени и проч. Хотелось как-нибудь убить время до трех часов. Г-н Рафаэлли - кажется, это был он,- невысокий и желчный молодой человек с лицом художника, радушно принимает меня; наконец вижу, что уже половина четвертого, и поспешно ухожу.

Поднимаюсь к ней; но во мне нет больше сладостного волнения, нет нежности. Надо было видеть меня двумя часами раньше. Застал ее одну; стоило бы ей только заговорить в шутливом тоне - и мое признание замерло бы на полуслове, отчего у меня было бы сегодня вечером отвратительное настроение. Я сказал ей бесстрастным, рассудительным голосом, что влюблен в нее, что не был у нее вчера, так как не хочу подвергать себя опасности безответной любви, и проч., и проч.

Она ответила мне (в основном), что я шучу; а когда я стал чистосердечно уверять ее в обратном, она промолвила: "Мне бы очень хотелось, чтобы это была правда".

Вся наша беседа была дьявольски рассудительной по интонациям голоса и по выражению лица. Но так как французы проявляют в разговоре гораздо больше живости, чем итальянцы, она, быть может, не заметила этого бесстрастного тона.

Она тотчас призналась мне, что тоже очень досадовала вчера, когда в четыре часа убедилась, что я не приду; что, желая наказать меня, сегодня вышла из дому.

Затем я наговорил множество хороших вещей, но, по-моему, с видом чересчур бесстрастным. Она перешла со мной на "ты", плакала, становилась еще более нежной, когда я напоминал ей то или иное проявление моей прежней страсти.

То, что я так долго сохранял в памяти множество мелочей, показалось ей, по-видимому, замечательным, я не решаюсь сказать трогательным^*. Когда я хотел поцеловать ее, она сказала: "Получать, но никогда не брать самому". Это правило поведения очень подходит для моего характера, в котором необходимое для выполнения усилие убивает чувство.

^* (Очень забавно перечитывать это в 1817 году (2 ноября 1817 г.), после всего того, что я с тех пор пережил.)

Итак, я не похищал поцелуев, но вскоре получил их. Нежность возвращалась ко мне по мере того, как у меня отпадала надобность в исполнительной власти; я чувствовал себя возбужденным, и если бы наше свидание с глазу на глаз продолжалось долго, я бы дошел до конца.

Она плакала, мы обнимались, говорили друг другу "ты", она это делала беспрестанно. Мы подробно обсудили вопрос о моем отъезде. Она все твердила мне взволнованным голосом: "Уезжай, уезжай, я чувствую, что для моего спокойствия тебе надо уехать; завтра у меня, пожалуй, не хватит мужества сказать тебе это".

Когда я ответил, что буду чувствовать себя слишком несчастным во время этой поездки, она возразила: "Но у тебя будет уверенность, что ты любим".

Говоря о наших отношениях, она заметила с убежденным видом: "Это роман".

Действительно ли она это чувствует? Или говорит так только из кокетства?

Большой вопрос; но если она не влюблена, я постараюсь, чтобы она в самом деле влюбилась. У меня уже сегодня утром был благородный порыв, вследствие чего я разбил стекло своих часов после того, как дал ей прочитать: "Анджелина любит тебя в любую минуту своей жизни"^*.

^* (Такие порывы действительно больше всего внушили ей уважение к моему характеру.)

Вот поступки, против которых невозможно устоять. Она боялась, что румянец волнения нас выдаст. Я поручился ей за себя. Пришел какой-то ученик Песталоцци^*, а затем чичисбей^**. Я был отменно любезен с этими господами. В глазах ее светилась живейшая радость по этому поводу. Боясь, что я не смогу выдержать свою роль, я редко смотрел на нее. Я разговаривал с ученым о Траси, а с чичисбеем - об искусстве, граните и англичанах.

^* (Г-н Скальотти, тупой, как истинный ученый.)

^** (Г-н Тюренн.)

Этот чичисбей, видимо, обладает здравым смыслом, глубиной мысли, тактом и знанием светского обхождения, но у него несчастный и недоверчивый вид; никакого пыла, никакого великодушия, сорок лет. Она усиленно уверяет меня, что он отнюдь не любовник.

Но мне кажется, что она ведет себя очень дипломатично. Может быть, это просто-напросто итальянский характер, который я наблюдаю вплотную.

Эта победа не доставила мне захватывающего наслаждения. Если бы я застал ее ровно в час, все было бы совсем иначе.

Ушел от нее в пять часов, проявив в беседе с этими господами величайшую любезность.