Глава XXIX

Я только что ушел от нее, полный восхищения и едва ли не страсти. Она заставит меня проливать слезы, когда я буду уезжать из Милана. Какие это нежные слова: видеть ее вновь через десять лет! Ведь множество случайностей могли за это время навеки отнять ее у меня! Увидеть ее вновь и не обладать ею, терзаться мыслью, что ты можешь сказать: "Другие опередили тебя в ее сердце!"

Я только что в течение получаса находился под впечатлением этого возвышенного и нежного характера, от которого я был без ума в год битвы при Маренго. Она рассказывала мне о том, как она умирала во время опасной болезни, от которой ее спасли, выпустив ей четыреста унций крови; о религиозных сомнениях, возникших у нее после этого; о том, что она читала тогда Дюпюи ("Происхождение культов") и в особенности своего "милого Гельвеция"; что поделилась своими сомнениями с г-ном Тюренном и в конце концов от них избавилась.

После того как мое признание было встречено весьма благосклонно, был такой день (если не ошибаюсь, 13 сентября), когда я думал, что проживу месяц в Милане и сделаюсь ее любовником.

Милан тотчас перестал мне нравиться. Что делать, когда я не с нею?

Я искренне проклинаю мою гордость. Если бы она не полюбила меня, я испытывал бы ужасные минуты; мысль, что эта редкостная женщина меня не любит, не давала бы мне покоя среди всех удовольствий.

Она меня любит,- и мною овладевает скука.

Это значит таить в себе источник несчастья. Как бы мне хотелось иметь друга, который беспрестанно выжигал бы каленым железом эту часть моей души!

Не помню, вчера или позавчера я пошел к ней. Я мог обладать ею и остаться или уехать и не обладать ею.

Когда я пришел, она несколько раз повторила мне: "Уезжайте, Бейль, вам надо уехать; уезжайте, уезжайте, тебе надо, надо уехать".

Я противился и притворялся очень растроганным, но в конце концов среди самых нежных поцелуев было решено, что я уеду.

С этой минуты все совершенно переменилось и приняло трогательный характер.

Мы говорили о возможности для меня поселиться в Милане.

- Я бы сразу прогнала всех моих друзей и сказала им: "Мы можем встречаться в театре, если вам это угодно".

Она произнесла это с самой правдивой и благородной интонацией в голосе, и глаза ее засверкали.

Вчера, 14-го, во время нашего свидания наедине, происходившего в час дня и длившегося двадцать - двадцать пять минут, у нее несколько раз выступали на глазах слезы; она безвольно покоилась в моих объятиях; но среди самых нежных поцелуев она ни разу не позволила мне поцеловать ее в бедро. "Что удержит нас от того, чтобы пойти дальше? Это ли способ расстаться? - твердила она, обнимая меня. - Мы все больше теряем голову".

Я чувствовал, что есть какая-то более веская причина.

Я все больше восхищаюсь ею, и это вызывает во мне нежность.

Итак, вчера я отправился разыскивать некоего г-на де Сен-Ромена. Я увиделся с ним только сегодня утром. К сожалению, он чего-то ждет; не будь этого обстоятельства, мы уехали бы завтра. Надеюсь, мы сможем уехать 17 сентября.

Но я вновь увижу Анджелину на обратном пути в Париж; в настоящую минуту мое сердце находит невозможным не видеть ее целый год.

Мне кажется, что, вернувшись в Париж, я сделаюсь скрягой и льстецом, чтобы иметь деньги и получать отпуск для поездок в Милан.

Без нее я все же очень скучаю.

Вчера, после того как мы недолго пробыли наедине, явились докучливые друзья. Я хотел удалиться, чтобы не возбуждать в них ревности; то состояние небытия, в которое я впадаю, уходя от нее, заставило меня остаться до четырех часов. Один за другим явились г-да Видман, Дельфанте, Тюренн, граф д'Азас; я старался быть любезным, но это, пожалуй, еще одна причина для того, чтобы эти господа меня недолюбливали. Единственное чувство, которое они могут питать ко мне,- это ревность.

Прошла неделя с тех пор, как после бесконечно долгой разлуки я снова увидел Анджелину, которая меня не узнала, и я уже оттесняю их, или, вернее сказать, беру верх над ними.

Если бы я пробыл с Анджелиной два часа наедине, в ложе или на прогулке,- срок, достаточный для того, чтобы я успел стать непринужденным,- она воспылала бы ко мне любовью.

Вчера у нее часто навертывались на глаза слезы.

Сегодня утром у нас было свидание у входа в бани. Я очень беспокоился, как бы не пропустить ее. Все удалось как нельзя лучше. Мы поговорили с нею минутку во дворе Аламанни (presso le Cinque vie^*, приблизительно № 2833). Я рассказал ей, сколько я исходил ради нее сегодня утром. "Да, это может вскружить голову",- сказала она со слезами на глазах.

^* (Возле Пяти аллей (итал.).)

Это выражение "вскружить голову" тотчас внушило мне шутливое замечание. Поэтому я стараюсь делать так, чтобы она говорила по-итальянски.

Наше свидание у нее в доме оказалось неудачным. Я застал там ее сестру, глупого красавца-мужа, затем мать, которая так же, как и милейший Боррони, встретила меня с немецкой любезностью, и в довершение всего г-д Тодоро - аббата, который кажется мне замечательным человеком,- Видмана и Тюренна.

Она рассказывала мне с двух часов до без четверти трех в присутствии этих господ, беседовавших вполголоса, о своей болезни, о том, как она умирала, о своих сомнениях и так далее. Все это умиляло меня и вызывало во мне восхищение. Отчего г-жа Дарю не обладает таким характером? Боже мой, какое счастье!