Глава XXXI

Я отошел и положил письмо под диванную подушку. Г-н Видман много разговаривает с г-ном Тюренном^*. Мне кажется, что ко мне ревнуют.

^* (Тюренн - французский полководец XVII века и теоретик военного искусства. Сходство наружности имен Туркотти и Тюренна явилось причиной того, что в своей рукописи Стендаль постоянно называет Туркотти Тюренном.)

Г-н Видман вступил в разговор с Анджелиной^*, а г-н Тюренн тем временем занимал меня.

^* (Симонетта - вилла в окрестностях Милана. В своих рукописях Стендаль часто называет Анджелу Пьетрагруа графиней Симонеттой, несомненно, в память этой поездки.)

Затем, в одиннадцать часов, видя, что эти господа не дадут мне возможности поговорить с нею, я попрощался с ними и самым благородным образом оставил их в ее обществе.

В этот вечер я, кажется, подвинул свои дела в сердце Анджелины.

Лег спать, усталый до смерти.

Прекрасная погода, теплая, как в июне. В без четверти час я сел в экипаж и объехал Милан вдоль крепостных валов.

Великолепная растительность. Красивый вид на собор со стороны Римских ворот.

У меня только сердце итальянское; если бы в 1800 году я вращался в здешнем обществе, как вращаюсь теперь и как буду иметь в него доступ после месяца жизни в Милане, я усвоил бы итальянские манеры.

Здравый смысл долгое время был у меня в немилости, но надо сознаться, что и я был в немилости у него. Если бы я хорошо знал итальянцев, здравый смысл и проницательность были бы у меня в большой чести, а не являлись бы синонимами холодности и слабого чувства.

Пишу в Милане 20 сентября 1811 года. Мне было жаль отказаться от путешествия по Италии, следовательно, я не был влюблен.

18 сентября я провел с нею три четверти часа наедине^*. Накануне мы полтора часа гуляли вместе; ходили, между прочим, есть виноград в ее дом в одном из предместий города.

^* (Нет, это было в другой день.)

Я испытал приступ нежной грусти и узнал любовь.

Если я не пишу, я все забываю; но, описывая свое чувство, я причиняю себе боль.

Я живо ощущаю, что истинное чувство не оставляет воспоминания.

Я готов был расчувствоваться и бродил по улицам, не зная, чем занять себя; мне предстояло вновь увидеть Анджелину только вечером, у ее матери. К глазам подступали слезы, и на душе у меня было печально.

В семь часов встретился с ней у ее матери. Она была с г-ном Тюренном, который сказал ей, что уедет в Венецию только после моего отъезда. Я почти не успел поговорить с нею. Она вышла из дому за какими-то покупками. Г-н Шапюи, курьер, любезно заговорил со мной о моем путешествии. Он указал мне почтаря, к которому следовало обратиться. Анджелина вернулась, и я тотчас ушел с г-ном Шапюи заказывать себе место.

Мне кажется, что, если бы место в почтовой карете, отправлявшейся через два часа, оказалось свободным, я бы совершил глупость и уехал. Я вел себя как ребенок, я бешено спешил. Я сговорился заплатить 120 франков до Болоньи. Можно было бы сторговаться за 100 франков, но я спешил.

Можете представить себе мое огорчение, когда, вернувшись к милейшей г-же Боррони, я уже не застал там Анджелины. Я слонялся вокруг лавки и наконец встретил Анджелину на Соборной площади. Мы пошли на Дворцовую площадь смотреть комету. Она великолепна и очень заметна; любовь Анджелины тоже очень заметна. У нее был растроганный вид. Я, так грустивший весь день, теперь досадовал, что не могу щегольнуть всей своей меланхолией. Анджелина была в обществе г-д Тюренна и Скальотти. Я простился с нею у дверей ее дома.

19 сентября она пришла в четверть двенадцатого на Дворцовую площадь. Мы сели в коляску и поехали на виллу Симонетту. Мне кажется, что я в самом деле люблю. Она, по-видимому, любит меня тоже. Быть может, я буду обладать ею в субботу, в день моего отъезда. Я нахожу, что она очень неосторожна. Не надо забывать, что в этой стране чувствительности ложный шаг влечет за собой иные последствия, чем в Париже, царстве тщеславия. Впрочем, я порчу мою любовь тем, что говорю о ней. Довольно об этом.

Наше свидание длилось с трех часов до трех четвертей пятого. Я купил Босси. С удовольствием слушал трио из второго акта "Pretendenti" и, придя домой, прочел комедию Жиро, чтобы отвлечься от мыслей об Анджелине и уснуть. На свою беду, я выпил кофе,

(Завтра, двадцать первого, в полночь уезжаю в Болонью; проезд обойдется мне в 120 франков.)

Сегодня утром идет дождь; написал Крозе письмо, которое частично приведу здесь и разовью его отдельные мысли.

Испытываю мрачное и, по-моему, итальянское счастье, весьма далекое от легкой жизни сангвиника.

Характерные особенности. Вот письмо к Крозе:

"...Я спокойно занимался наблюдениями вплоть до первой миланской деревни после Домодоссолы. Женщины, треплющие коноплю при свете пылающей в очаге кострики и поющие хором в одиннадцать часов вечера, напомнили мне Италию дней моей юности. Первое воскресенье, проведенное в Милане, явилось одним из тех редких дней, которые имеют большое значение в жизни, но не оставляют отчетливых воспоминаний^*.

^* (Я ничего не сообщаю Крозе из этих слишком личных подробностей.)

"10-го, будучи в Брере, я завоевал уважение г-жи Пьетрагруа. С этой минуты прощай наблюдение, Мочениго и прочее; звезды померкли рядом с сияющим солнцем.

"Мне кажется, что по возвращении в Париж я стану скрягой и льстецом, чтобы иметь деньги и получать отпуск.

"Итальянцы кажутся гораздо более холодными, чем французы, и держатся почти совершенно естественно. Они проявляют большое внимание к тому, что видят или слышат, и с величайшей проницательностью выводят из этого свои заключения. Такое глубокое внимание придает им известную сдержанность. Есть большое сходство между обликом г-на Тюркотти и г-на Тюренна. Обоим свойственно выражение скорбной проницательности.

"Они отдают себе отчет в том, что произойдет, если они дадут волю своим бурным страстям. Анджелине, несомненно, присуще это чувство, и потому она холодно ответила в тот день, когда я сказал ей, что люблю ее: "Как бы мне хотелось, чтобы вы думали то, что говорите",- или что-то в этом роде. Она не была холодна, но размышляла о последствиях новой любви.

"Полем моих наблюдений в Милане явилось общество г-жи Пьетрагруа, состоящее обычно из людей изысканных, и ложа г-жи Ламберти.

"Я довольно пристально наблюдал г-на Видмана, г-на Джакомо Лекки, г-на Тюренна, г-на Мильорини и особенно Анджелину Пьетрагруа.

"Я убедился в том, что итальянцы обладают полной непринужденностью. Это особенно поразило меня в милейшем генерале Лекки, слывущем миланским ловеласом и, несмотря на это, как нельзя более непринужденном. С какой любовью он говорил о музыке: "...e voi gia sapete che per la musica..."^*.

^* ("...а вам прекрасно известно, что для музыки..." (итал.).)

"- О, ведь он, вы знаете, господин де Бейль, один из лучших музыкантов,- перебила г-жа Ламберти.

"То, что он сказал и что я счел шуткой, была сущая правда.

"Найдите мне во Франции гвардейского генерала, который бы так разговаривал у г-жи Ге или у любой другой женщины, немолодой и принадлежащей к высшему обществу.

"Сравните, например, генерала Лекки с тем адъютантом графа Бертрана, который бывал на улице Терезы.

"Я подметил в этих обоих кружках жизнерадостный тон молодежи, смеющейся надо всем, никогда не стесняющейся и, следовательно, не думающей о том, чтобы казаться веселой. А стало быть, итальянцы гораздо менее подвижны, чем французы. Поскольку здесь беспричинное веселье, не связанное с показным желанием забавлять, не "претит" и не карается эпитетом "смешного", как во Франции, все поведение этих людей преследует комическую цель; боязнь пересудов не заглушает их комической жилки^*.

^* (Грей.)

"Не далее как вчера, например, одна из самых красивых женщин в Милане, г-жа N., приглашает на обед, к шести часам, г-на Герарди; просьба явиться в шелковых чулках. Г-н Герарди, которого она уже трижды звала, ни разу не откликнулся на ее приглашения из-за случайных помех, а быть может, отчасти из лени.

"Вчера г-жа N. велит одному из своих друзей угостить обедом ее и весь ее кружок ровно в четыре часа; она ставит условием, что вернется домой в половине шестого. Является г-н Герарди. Ему говорят, что ждут даму из Флоренции, ради которой его просили надеть чулки. В половине восьмого является величественный лакей и докладывает, что эта дама не может приехать. Г-н Герарди жалуется, что обед запаздывает. Короче говоря, его удерживают под разными предлогами до девяти часов, после чего он отправляется обедать в гостиницу.

"В Париже эту превосходную шутку сочли бы непозволительной и "слишком веселой". Кто бы мог ожидать этого от француза?

"Итальянский характер меланхоличен^*; иначе говоря, своим понятием о счастье он обязан скоплениям желчи, сопровождаемым иногда резью в животе.

^* (Записано 7 апреля 1813 г.)

"Этот меланхоличный характер является той почвой, на которой легче всего развиваются страсти. Его могут увеселять разве только изящные искусства. Именно поэтому, мне кажется, Италия и породила своих великих художников и их почитателей, которые своей любовью к мастерам способствуют их появлению.

"Это вполне объясняет любовь итальянцев к музыке, которая утешает грусть и которую человек пылкий и сангвинического темперамента, подобно Маллену, не может страстно любить, так как она его ничем не утешает и не дает ему неизменно пылкого наслаждения.

"Все это довольно хорошо согласуется с теорией, утверждающей, что изящные искусства обязаны своим возникновением скуке^*. Я заменил бы слово "скука" словом "меланхолия", предполагающим нежность души. Наших французов ничто, связанное с чувством, не может сделать ни крайне счастливыми, ни глубоко несчастными, и их величайшие огорчения происходят лишь от болезненного тщеславия, а поэтому скука рассеивается разговором, где тщеславию - их основной страсти - всегда дается повод блеснуть либо тем, что, собственно, говорится, либо тем, как это говорится. Беседа для них - это игра, неисчерпаемый источник чего-то жизненно важного. Этот французский разговор, который можно услышать в кафе Фуа и других общественных местах, является, на мой взгляд, столкновением двух тщеславий.

^* (Теория Гельвеция.)

"Вся разница в том, что в кафе Фуа, где встречаются мелкие буржуа-рантье, суть тщеславия - это сама тема разговора: каждый поочередно рассказывает о себе нечто лестное. Тот же, кому приходится слушать, ждет с явным нетерпением своей очереди и, дождавшись ее, принимается за собственную историю, ни словом не обмолвившись по поводу рассказа своего собеседника.

"Правила хорошего тона - а в кафе Фуа и в большом салоне они покоятся на одних и тех же принципах^* - заключаются в том, чтобы слушать другого с видимым интересом, улыбаться в забавных местах его небылиц, а говоря о себе, не выказывать своего рода растерянности и беспокойства, отражающих чисто корыстные побуждения, - того, что Менье в Марселе с таким трудом скрывал под вкрадчивым жеманством и что открыто проявлялось у некоторых посещавших нас провансальских маклеров.

^* (В обществе равнодушно настроенных людей доставлять друг другу наибольшее удовольствие.)

"Это плохо скрытое корыстное чувство придает некоторым собеседникам в кафе Фуа вид двух врагов, которых насильно втянули в спор, затрагивающий их кровные интересы.

"В хорошем обществе человек, ведущий разговор, рассчитывает пожать обильные плоды удовлетворенного тщеславия не в самой сути, а в форме собственного рассказа; вот почему выбирается история о чем-то наиболее безразличном для него самого.

"Вольней рассказывает^*, что французы-земледельцы, живущие в Соединенных Штатах, не очень-то довольны своим одиночеством и неустанно твердят: "Это настоящая глушь, здесь и поболтать-то не с кем".

^* (...Соседи делают или отдают визиты. Ходить по соседям и вести разговоры стало для французов столь привычным и настоятельно необходимым, что вдоль всей границы Луизианы и Канады не назовешь ни одного колониста, принадлежащего к этой нации, который бы поделился так, чтобы нельзя было добраться до соседа или не видеть его. Во многих местах на вопрос, на каком расстоянии живет самый дальний сосед-колонист, мне отвечали: "Он - в пустыне, среди медведей, за целую милю от любого жилья: ему даже и разговаривать-то не с кем".

Вольней "Картина природы Соединенных Штатов", примерно стр. 425.)

"Я склонен думать, что эта целительная беседа - верное средство от французской скуки - недостаточно волнует душу и поэтому не способна развеять итальянскую меланхолию^*.

^* (Беседуя с кем-нибудь, немец и итальянец стараются главным образом вызвать к себе сочувствие, тогда как француз стремится не столько к тому, чтобы разделяли его чувства, сколько к тому, чтобы с ним считались и смотрели на него как на любезного соперника.- 1813 г.)

"Именно в силу этих традиций, унаследованных от привычного способа поисков счастья, г-н Видман (которого называли в Риме одним из самых приятных людей и самых больших повес в Италии) то и дело развлекал нас музыкой в доме г-жи Пьетрагруа.

"Природа создала француза живым, а отнюдь не веселым, пример: Александр Маллен; а итальянца создала меланхоличным, пример: Видман, которому надлежало бы по его общественному положению и богатству быть молодым человеком из прежней знати, а отнюдь не художником".