Глава LXXVI

Вчера, 28-го, был счастливый день. Я поймал себя на том, что невольно произнес: "Боже мой, как я счастлив!" Все это благодаря письму Феликса, который сообщил мне о продлении отпуска на месяц. (Я получил 1500 франков.)

Если бы не моя проклятая любовь к искусству, делающая меня слишком требовательным к красоте во всех ее видах, я думаю, что благодаря моей системе и трем или четырем подвернувшимся мне счастливым случайностям, я был бы одним из счастливейших людей.

Но сначала тревога ожидания, а затем то, что она мне говорила, слишком взволновали душу, чтобы тело могло явить себя во всем блеске.

Я прочел в комнате на улице Дуэ-Мури сто пятьдесят страниц Ланци, который, будучи итальянцем, несмотря на все свое робкое пустословие в области критики и истории, хорошо понимает искусство. Он употребляет превосходную степень не так часто, как я опасался.

Ланци осуждает Леонардо да Винчи за то, что Леонардо хотел всегда создавать шедевры. Чтобы не повторить ошибку этого замечательного человека, я только что написал четыре страницы плоских фраз,

Видман был со мной в банке Боррони; я старался умаслить его, выказывая ему любезную предупредительность. Это довольно хорошо удалось. Но муж упрекал при мне свою жену за то, что она выходила сегодня утром, и за то, что ее сын вернулся с дождевым зонтиком.

Я застал холод в Парме, когда был там проездом из Анконы вместе с г-ном Филиппо Казати. Во время моей очаровательной экскурсии в Мадонну-дель-Монте меня преследовали непрерывный дождь, туманы, холод и прочее.