16. Мелани Гильбер

Мой очаровательный друг.

Мне кажется, что мы стали совершенно чужими друг другу, с тех пор как я забрался в это унылое захолустье, а вы сделались настолько равнодушны к волнениям сердца, все чувства которого проникнуты вами, что даже боитесь наскучить мне рассказами о своих огорчениях. Вы желаете грустить в одиночку; вы ничего не пишете мне о мелких подробностях вашей жизни, которые мне были бы так дороги и в которые, если помните, вы обещали меня посвящать. Вы осчастливили бы меня этим; я бы себе представлял, чем вы заняты в любую минуту дня, я видел бы вас перед собой, я рисовал бы себе ваше жилище, в какие часы вы играете, по каким дням выступаете в театре,- все эти мелочи, очаровательные тем, что они непосредственно связаны с вами. Вместо этого я ничего о вас не знаю. И мало-помалу наберутся тысячи мелких событии, о которых вы мне ничего не скажете,- вы сочтете, что слишком скучно писать о них, раз вы умолчали о том, что им предшествовало. Вам нечего будет мне сказать, и вы будете браться за перо лишь с досадой, а потом и вовсе перестанете писать. Тогда все будет кончено, и моя Мелани^*, которую я так горячо люблю, захочет стать для меня ничем и начнет относиться ко мне, как к чужому. Ах, друг мой, до чего опротивел мне этот край, и если бы даже мне грозило потерять здесь сорок возможных невест, я все равно бежал бы отсюда.

^* (Мелани Гильбер - трагическая актриса, по театру Луазон, возлюбленная Стендаля в 1805-1806 годах. Получив в мае 1805 года ангажемент в театре Марселя, уехала из Парижа вместе со Стендалем. Впоследствии вышла замуж за русского генерала Баркова и жила в Москве.)

До встречи с вами я любил своих родных и каждый раз с новым чувством радости стремился к ним. Ради очаровательных сестер, дарованных мне небом, я забывал всех женщин, которых знавал. Теперь же их любовь мне кажется пресной. Вы отвратили меня от всего; мне грустно везде, где бы я ни находился. Когда я получаю ваши письма, я полдня хожу, как безумный, и все кругом замечают, как изменилось мое настроение. Я перечитываю их по двадцать раз и целыми часами сижу, склонившись над ними. Наконец, я замечаю, что в них нет никакой любви, кроме той, какую я в них вкладываю. Вы не пишете мне даже того, что написали бы другу, а между тем я заслужил это название, хоть я и не настолько стар и люблю вас не так давно, как те, кого вы именуете друзьями. Знайте, что я обожаю вас с первой же минуты, как вас увидел, что я люблю только вас одну, что у меня нет друзей, кроме вас, что вы оторвали меня от всего на свете, что моя судьба в ваших руках. Но, высказав все это, я понимаю, что буду безмерно счастлив, даже если я останусь просто вашим знакомым, как многие другие. Я вынужден буду обращаться, как к чужой, к вам, которую я так любил, расточать перед вами любезности и самому выслушивать их от вас. Вы будете для меня просто знакомой. Ах, какая нестерпимая мысль и как она терзает мое сердце! Ничто больше не влечет меня, и я ничего не жду от будущего! Я прекрасно понимаю, что впредь мне следует говорить с вами только языком друга. И лучше уж самому решиться на это, нежели дождаться, пока мне это дадут понять.

Мне бы очень хотелось знать, что за люди эти актеры, играющие с вами, как они играют, имеется ли у вашего первого любовника хотя бы проблеск таланта, пусть даже испорченного провинциальной утрировкой и отсутствием чувства меры, или же, совершенно лишенный чувствительности и умения проникнуться ролью, он просто отвратителен? Каковы актрисы, каков репертуар, каково отношение публики? Болтлива ли она и невнимательна только по привычке или же способна среди разговора увлечься непосредственной и безыскусственной передачей глубоких чувств, как в те чудесные мгновения, которые вы однажды подарили нам в присутствии г-на де Кастро у Дюгазона^*, когда читали первую сцену "Федры"? Или же дурной вкус окончательно убил в ней всякую чувствительность? Насколько мне кажется, южане - народ легкомысленный, но зато они умеют глубоко чувствовать. По своему душевному складу они должны представлять отличных зрителей по той причине, что никогда не руководствуются рассудком и почти всегда находятся во власти страстей; они, я думаю, способны разбираться в столь искусном и пленительном изображении подлинной жизни, как ваша игра, а если только вы овладеете их вниманием, вы сможете увести их за собой куда угодно и по своему желанию заставить их в любую минуту плакать или содрогаться.

^* (Дюгазон (1746-1809) - комический актер, у которого Стендаль брал уроки декламации в конце 1804 и начале 1805 года.)

Актрисы, наверно, плетут интриги против вас, актеры по воле своих любовниц склоняются в ту или другую сторону, наиболее дружески расположенные к вам, наверно, побросали своих подруг, а публика, обрабатываемая и так и сяк, может быть, возмущается действительным или же предполагаемым покровительством г-на де Тибодо^*. Мне приходит в голову все, даже самые чудовищные нелепости, потому что я отлично представляю себе глупость захолустного города.

^* (Г-н Тибодо - префект Марселя.)

Мое воображение выискивает всевозможные напасти с тех пор, как я узнал, что вы не так счастливы, как вам следовало бы быть; я уверен, что с вами что-нибудь такое действительно приключилось, раз вы сами пишете мне, что несчастливы. Какой образ жизни ведете вы в Марселе? Часто ли выезжаете или живете уединенно? Часто ли встречаетесь с актерами, с которыми играете? Вот какие мысли одолевают меня уже четыре дня, с той самой минуты, как я узнал, что вы несчастливы, и я перебираю их на; все лады. Я бы отдал жизнь, чтобы узнать истинную правду, ибо без конца рисую себе самые серьезные причины для вашей грусти. Но вместо того, чтобы заставить меня найти средство от возможной беды, мои размышления непрестанно побуждают меня придумывать все новые беды, еще страшнее первых. Я боюсь остановиться на чем-нибудь определенном, и я двадцать раз уже уехал бы отсюда, если бы не боялся этим повредить независимому положению, которого, по заверениям отца, я когда-нибудь добьюсь.

Вы не имеете представления о муках, которые я испытываю вот уже четыре дня; и хуже всего то, что я не смею открыть вам их причину из боязни показаться вам нескромным, дерзким и даже ревнивым. Вы слишком хорошо знаете, что я имею на это некоторые права. Что касается первых двух обвинений, то если вы любите меня нисколько не больше, чем господина де Сен-Виктора^*, то я должен показаться именно таковым, и вы сожжете мое письмо; если же, наоборот, я сумел внушить вам чуточку любви или хотя бы жалости, вы подумаете, что я здесь один, что я вынужден в силу неприятнейших обстоятельств находиться вдали от вас среди людей, которым я чужд и которые неспособны понять терзающих меня мук, а если бы они их и поняли, то только для того, чтобы посмеяться надо мной. Вы отлично знаете, что я совсем не хочу вызвать ваше неудовольствие. Будь это еще в те времена, когда я кое-что значил для вас, я не испытывал бы всех этих треволнений и сумел бы решить, что я могу себе позволить, но теперь то, что я нахожу разумными естественным сейчас, мне кажется чересчур дерзким и смелым минуту спустя. Начав это письмо, я десять раз прерывал его. Я не в состоянии написать ни одной фразы без того, чтобы в конце не пожалеть о ней при мысли о том, что я задумал сказать в ее начале. В минуты тревожной нерешительности, которые мне приходилось испытывать раньше, я принимался думать и всегда после этого мог с большей отчетливостью представить себе основную трудность моего положения и прийти к какому-либо решению. Теперь же чем больше я думаю, тем меньше я понимаю. И если мне позволено высказать вам, что я чувствую, то скажу, что ясно себе представляю, чего я мог бы ожидать от Серафины или любой другой женщины в ответ на такую просьбу, но в отношении вас, сударыня, я не представляю себе решительно ничего. То вы рисуетесь мне ласковой и нежной, какой вы были со мной иногда, правда, редко, то холодной и учтивой, как в некоторые дни у Дюгазона, когда я воображал, будто вас разлюбил, и старался уделять все свое внимание Фелиппе^**. Наихудшая из пыток - это мысль, что каковы бы ни были мои чувства, я вынужден был, чтобы вам их выразить, написать длинное письмо, и что это письмо может показаться вам оскорбительным и скучным и пространностью своей еще усугубить мои провинности, вместо того чтобы заслужить ваше прощение. Самое невыносимое из мучений - все же эта ужасная неизвестность; первым долгом меня беспокоила мысль, отнесетесь ли вы снисходительно к моему письму. Вдруг мне кажется, что вы меня ненавидите, и я тут же перечитываю все ваши письма и не нахожу в них ни малейшего следа не то что любви,- я не такой счастливец,- но даже самой сдержанной дружбы. Я не удостоился занять в вашем сердце такое же место, как Лалан^***. Я предпочел бы что угодно, только не это. Ответьте мне совершенно откровенно. Забудьте, что я вас когда-то любил и все еще люблю. Не знаю, что я предприму, но, по крайней мере, я смогу, не обманывая себя, отдаться всей горечи своих чувств и не стану без конца метаться между муками отчаяния и тщетными надеждами. Нет ничего горше этого. Помогите мне, умоляю вас, помогите мне излечиться от любви, которая, несомненно, тяготит вас и тем самым может принести мне одно лишь несчастье. Окажите милость, сказав мне то, что, не выражая, говорите мне во всех ваших письмах. Сейчас, когда я хладнокровно прочитываю их одно за другим, мне кажется, что вы никак не можете понять, как это я так долго не догадывался о смысле таких ясных речей. Правда, столь упорно изъявляемая холодность достаточно красноречиво свидетельствовала об этом. Простите, я перечел эти письма не меньше пятидесяти раз, но при каждом думал лишь о том, которое держал в руках, и мне в голову не приходило сравнить его с другими.

^* (Сен-Виктор, Бэн де (1772-1858)) - политический деятель и поэт.)

^** (Фелиппа - молодая актриса, которая брала уроки декламации у Дюгазона.)

^*** (Лалан (род. в 1772 году) - в свое время известный, но довольно скоро забытый поэт, знакомый Мелани Гильбер.)