27. Сестре Полине

Третьего дня, 27-го, мы выехали из Ландсхута, чтобы приготовить помещение для г-на Дарю и наших семнадцати товарищей в Неймаркте. Дорогу занимали в два ряда артиллерийские повозки, а так как время от времени попадались участки, где мог пройти только один экипаж, то и мы время от времени останавливались и могли ознакомиться с местностью, совершенно очаровательной. Ее покрывают еловые и сосновые леса; по большей части леса эти имеют форму квадратов; разбросанные на холмах, окаймляющих дорогу, они похожи издали на неподвижные пехотные полки. Мыслить на военный лад мы имели право: двумя днями раньше сражались на всей территории, по которой мы проезжали. Я наблюдал тот странный беспорядок, какой производит война. Самое поразительное - это большое количество отличной, совсем еще свежей и несмятой соломы, которая разбросана на полях. Каждые полчаса нам попадался бивуак, но и помимо этих маленьких соломенных хижин повсюду на полях была солома. Там же виднелись фуражки, башмаки, множество курток из скверного сукна, колеса, оглобли повозок, множество маленьких квадратных бумажек, в которые заворачивают патроны.

По временам с вершины холма можно было обозревать дорогу на целое лье или на три четверти лье; в удушающей пыли виднелись две шеренги кирасиров, продирающихся между обозами - то шагом, то, чаще, рысью - и выскакивающих при первой возможности на соседние поля. А посреди дороги артиллерийский обоз, по краям сотни повозок, нагруженных полковым багажом, и коляски офицеров, которые на каждом лье находили случай вырваться вперед, ругаясь при этом и клянясь небом, что они всех упекут в карцер.

С помощью таких вот вежливых средств мы, выехав из Ландсхута в два часа, прибыли в Неймаркт, отстоящий всего на шесть лье, около десяти часов вечера.

Можешь себе представить, что эта адская вакханалия была еще сильнее в маленьком - две тысячи душ - местечке, где оказалось внезапно население в сорок тысяч человек, еще не обедавших и готовых наплевать на все! Мы бегали с десяти до двух, чтобы приготовить жилье. После этого я занимался тем, что при помощи грошового ножичка нарезывал ломти говяжьего окорока, который я захватил из Ландсхута,- сон сморил меня посреди этого занятия. Я сполз на край стола, толстый черный пес возымел нахальство улечься мне на ноги. Я не прогнал его из любви к миру. Час спустя какой-то дезертир, австрийский солдат, но родившийся во Франции, которого я накануне взял в услужение, будит меня и приносит мои ломти говядины более или менее поджаренные, но покрытые кристаллами соли. Я принялся рвать их зубами, не открывая глаз, как вдруг заметил сквозь щель в ставне, что уже светает. Открываю глаза пошире и вижу генерала П. в расшитой шляпе, сидящего в тележке верхом на снопе соломы.

- Куда это вы так едете, генерал?

- В свою бригаду! Говорят, сегодня будет бой, и я в отчаянии, не знаю, как туда добраться.

- Ну, раз вы в отчаянии, идите поесть вместе со мной этой адской говядины.

Он входит и ест, как вор: говядина показалась ему нежной. В это время приезжает курьер г-на Дарю. А через четверть часа - сам г-н Дарю, который и говорит мне:

- Ей-богу, вам следует отправиться подготовить квартиру в Альтеттинге,- быть может, ваша лихость выручит нас и на этот раз.

Итак, мы выехали в половине пятого. На дороге та же сумятица, даже больше, чем вчера, потому что прошло немного времени с тех пор, как здесь бились; впрочем, трупы убраны, как и накануне.

Приехав в Альтеттинг, мы находим там императорскую гвардию: два генерала и пятьдесят гренадеров окружают беднягу из муниципалитета, ведающего постоем, он ни слова не понимает из невыносимого жаргона, на котором кричат ему в самые уши. Когда мы говорим по-немецки, он отвечает:

- Мсье, не понимать французски.

Генералы запрещают отводить кому-либо квартиру, раньше чем получат они; я настаиваю на правах своего начальника занять лучшую квартиру в городе, все угрожают, ругаются и кричат в этой отвратительной комнатенке. В конце концов вонь разогнала воюющих. Я пошел к себе под проливным дождем; нашел среди полей небольшую ферму, окруженную бивуаками. Там я сушился у великолепного гренадерского очага, а затем вернулся искать счастья в Авгиевой конюшне^*. Я перевернул вверх дном огромный постоялый двор - помещение для г-на Дарю. Дальше, я разыскал своего сотоварища, который устроил помещение для всего нашего штаба, стащил у него квартирный билет и добрался, наконец, до дома под номером 36. Там я нашел некую графиню, окруженную своими детьми; старшая - девушка лет семнадцати, не очень красивая, но свеженькая, а главное, прекрасно сложенная, говорит по-французски, как и ее мать; у младших детей великолепные глаза. Я пустил в ход кротость и свои самые красивые немецкие фразы. Благодаря этому меня полюбили через каких-нибудь полчаса. Я спокойно сидел в своей великолепной,- правда, без печки и кровати,- комнате, перелистывая "Voyage of Moore in Germany"^** и стараясь найти там какие-либо мысли, непохожие на те, что поневоле осаждали меня последние двадцать шесть часов, как вдруг в комнату входит мать и шестеро ее детей:

^* (Авгиева конюшня.- По преданию, Авгий, элидский царь, держал в своих конюшнях, которые не чистились в течение тридцати лет, 3 тысячи быков. Чистка авгиевых конюшен - один из подвигов Геракла.)

^** ("Путешествие Мура^*** в Германию" (англ.).)

^*** (Мур, Джон (1729-1802) - английский врач и литератор. Стендаль читает его книгу "Общество и его нравы во Франции, Швейцарии и Германии".)

- Сударь! Австрийцы! Они уже подходят! Один из моих фермеров только что пришел сказать мне об этом, и я сочла своим долгом вас предупредить.

- Скажите, мадам, есть вокруг вашего города рвы?

- Никаких, сударь; и вообще, мой дом стоит за городом. Если вы подниметесь наверх, вы увидите австрийцев.

В продолжение этого разговора, который занял больше времени, чем в моем пересказе, м-ль Розина проявляла большой интерес к ожидавшей меня участи.

- Батальон, который стоит на площади, будет отброшен, а вас возьмут в плен! Это несомненно.

Но меня гораздо больше занимала ее приятная фигура, возникшая посреди моих тяжелых дум, нежели приближение грозных австрийцев. В конце концов мы вскарабкались на башенку, к окнам которой не было пристроено балкона; с величайшим трудом я помешал маленьким детям вывалиться из окна. Сам я сильно высунулся наружу. М-ль Розина удерживала меня за руку; наконец мы подняли глаза и увидели на опушке окружающего нас леса головные отряды пяти или шести кавалерийских полков в серых плащах. Но я разглядел, что это наши кирасиры, надевшие свои белые плащи из-за дождя, который превратил их в серые. Мы все спустились, смеясь над этой великой опасностью. Увлекшись Розиной, я позабыл обо всем до семи часов, когда прибыл г-н Дарю. У моей графини разместилось много народа; я обратился к ним с речью, прося, чтобы они поменьше шумели; над этим слегка посмеялись, но все-таки шума не было. Когда я уходил, Розина не вышла меня провожать, но ее мать заставила меня пообещать, что я приду ночевать в их дом, чтобы не было беспорядка; я согласился. Я отправился ужинать с г-ном Дарю, который сказал мне около одиннадцати: "Было бы неплохо, если бы вы отправились сейчас же к князю - он находится в Бургхаузене - и попросили его, и т. д., и т. д.".

У меня были реквизированные лошади, но они куда-то удрали; мой слуга отправился спать неведомо куда. Пока я был у графини, шестьдесят человек из императорской гвардии и все служащие полевой почты привели в беспорядок мою квартиру. К тому же пробило одиннадцать, дождь лил как из ведра, на улицах, которых я не знал, не видно было ни души. Единственным освещением были огни отдаленных бивуаков, вокруг которых появлялись и исчезали тени. Комизм моего положения спас меня от раздражения.

Заметь, что так как я расхваливал перед своими товарищами Розину, то они пустились мне доказывать, будто в № 37, рядом с моим 36-м, живет девица гораздо более красивая, и это меня сразило. Г-н Кюни, с которым я разъезжаю, утверждал, что я сибарит, что моя прямая обязанность - идти искать лошадей в городе, где я никого не знал, где население относилось к нам недоверчиво, где никто не отворил бы мне дверь, даже если бы слышал, что ее разносят в куски. А главное, Кюни советовал мне не забывать, что через час мы должны выехать.

И вот я принялся угрожать всему на свете, даже набухшим черным тучам, которые окатывали меня страшными потоками. У каждой двери я рассказывал, что у меня величайшей важности поручение. Но мое красноречие не действовало. Всюду отвечали: "Лошадей нет!". Напоследок я придумал подробности о своей миссии: я стал говорить, что если не отвезу в Бургхаузен порученные мне приказы, то все находящиеся там войска останутся назавтра без хлеба; эта деталь подействовала. Десятка два солдат, не получивших билетов на постой и порешивших остаться в том самом помещении, где их выдавали, принялись рассуждать между собой. Услыхав это, я попросил открыть мне двери. Один из них разбаррикадировал вход. Стоило мне оказаться внутри и под крышей, как мое красноречие удвоилось, и в конце концов, час спустя, я предстал в № 36 с четырьмя огромными лошадьми и с тремя крестьянами-возницами - все мы промокли по крайней мере до костей.

Г-на Кюни я застал в веселой беседе с м-ль Розиной и ее матерью. Тут он вспомнил, что позабыл в Неймаркте свою скверную, даже не наточенную саблю, и послал нарочного за этим драгоценным оружием; мне он объявил, что будет ждать до двух часов возвращения своего посланца.

В наше отсутствие сюда явился еще один полковник, занявший кровать самой графини. Я уступил свою комнату у графини старому товарищу по итальянской армии Жуэнвилю. Мы принялись танцевать, петь, рассказывать разные истории; время от времени я выносил стакан брантвейна нашим крестьянам-возницам.

М-ль Розина очень веселилась, все время она была со мной очень внимательна, но с г-ном Кюни она была не хуже - и очарование развеялось. Наконец, после того, как мы изрядно насмеялись, пробило половину третьего; сабля не появлялась. Добрый немец, повезший депешу, не подозревая, что на нее должен быть ответ, повстречал на полпути другого курьера, ехавшего из Неймаркта в Альтеттинг, и поменялся с ним депешами.

Графине захотелось еще раз угостить нас кофе; она положила в сливки яичный желток. Наконец около трех часов мы уехали, совершенно удовлетворенные.

Лошади у нас были слегка норовистые, но Кюни и я погрузились в глубокий сон. Проснулись мы утром, около пяти часов, оттого что лошади понесли галопом по спуску; мы закричали, велели остановиться и надеть тормоза на колеса.

Зальцах, река более быстрая и чуть более широкая, чем Изера, протекает здесь в молассовом ложе. Ее берега возвышаются примерно на триста футов и настолько круты, что лишь немногие деревья - на них сейчас начинают распускаться хорошенькие листочки - могут расти там, где расположен Бургхаузен.

Зальцах размыл западный берег, здесь образовалась небольшая равнина, на которой построился город; но спуск к нему адский - тот самый, на котором мы проснулись, а с другой стороны необычайно крутой подъем; его мы увидим только издали.

Пишу тебе из одного монастыря, где я расположился. Рядом мост через Зальцах, но австрийцы догадались его сжечь; осталось девять мостовых быков, река здесь очень быстра, и время от времени я прерываю свое письмо, чтобы пойти взглянуть, как подвигается эта живописная работа. Вся наша армия задержалась здесь из-за моста. Здесь кончается Бавария, на другом берегу Австрия; вчера г-н Дарю держал пари, что тринадцатого мы будем в Вене.

Сегодня утром, по прибытии, мы снесли князю нашу депешу; его ответ потребовал, чтобы один из нас поскакал в Альтеттинг. Дождь еще усилился; теперь пришла моя очередь доказывать г-ну Кюни, что ехать следует ему, а мне остаться для подготовки квартир.

Никогда в жизни я так не ругался - я даже охрип; в конце концов я нашел этот монастырь, где через четверть часа после моего появления мне принесли отлично приготовленный гоголь-моголь с двумя ломтями прекрасного белого хлеба. Этот гоголь-моголь очень меня рассмешил. Но я не в силах больше терпеть; пробило пять, а патрон все не едет. Г-н Кюни отправился спать; меня клонит ко сну. Мне хотелось дать тебе образчик одного дня, в течение которого я вспоминал тебя более двадцати раз; все, что меня трогает, пробуждает во мне это чувство.

Сегодня и речи нет о м-ль Розине,- передо мной плохая копия прекрасной мадонны Гвидо. Я провожу время, рассматривая ее, стараясь открыть в ней идею художника, а потом иду поглядеть на мост и на быстрину Зальцаха, который по временам уносит к чертям отличные деревянные балки, предназначенные для устройства перехода через реку.

Прощай, привет всем, а главное - равнодушным.