35. Феликсу Фору, Гренобль

Твое письмо шло двенадцать дней, хотя ему пришлось пропутешествовать 800 миль, как и всему, что мы получаем из Парижа. Ты очень счастлив, и это меня радует. Ты говоришь, что я дал тебе хороший совет, а я уже и не помню, о чем шла речь. Не советовал ли я тебе поскорее начать работу над изданием Монтескье и сочетать мысли об этой работе с мыслями о твоем счастье?

Ну, а я не очень-то счастлив, что попал сюда. Как меняется человек! Эта жажда все видеть, которая мучила меня прежде, совершенно исчезла; с тех пор, как я узнал Милан и Италию, все, что я вижу, отталкивает меня своею грубостью. Поверишь ли, хотя меня здесь ничто не затрагивает больше, чем кого-либо другого, хотя в этом нет ничего личного, иной раз я готов расплакаться. В этом океане варварства моя душа не находит отклика ни в чем! Все грубо, грязно, зловонно и в физическом и в нравственном отношении. Какое-то удовольствие я получил лишь тогда, когда по моей просьбе мне поиграли на маленьком расстроенном фортепьяно, а ведь играло-то на нем некое существо, для которого музыка - то же самое, что для меня месса. Честолюбия у меня совсем не осталось; самая завидная лента через плечо не могла бы, кажется, вознаградить меня за ту грязь, в которой я увяз. Я представляю себе высоты, где душа моя обитает (когда я сочиняю литературные произведения, слушаю Чимарозу^* и под прекрасным небом предаюсь любви к Анджеле)^**, в виде прелестных холмов; поодаль от холмов, на равнине, раскинулись зловонные болота; я погружен в них, и ничто в мире, кроме вида географической карты, не напоминает мне о моих холмах.

^* (Чимароза, Доменико (1749-1801) - итальянский композитор. Его комическая опера "Тайный брак" была любимой оперой Стендаля.)

^** (Анджела - по-видимому, г-жа Анджела Пьетрагруа.)

Поверишь ли, я получаю живейшее удовольствие, когда занимаюсь официальными делами, имеющими отношение к Италии. Таких у меня было три или четыре, и даже когда я их окончил, они продолжали занимать мое воображение, как роман.

У меня была небольшая неприятность в Виленском округе, в Бояринцовой (близ Красного), куда я прибыл, когда этот округ еще не был организован. Я перенес крайние физические трудности. Чтобы добраться до места, мне пришлось оставить позади свою коляску, и она так меня и не догнала. Возможно, что ее разграбили мародеры. Для меня лично это еще полбеды, я потеряю вещей тысячи на четыре франков и буду, кроме того, терпеть всякие неудобства, но горе в том, что я вез множество чужих вещей - с каким лицом я буду объясняться с их владельцами!

Впрочем, все это не влияет на мое существование, которое я тебе уже описал. Я старею. От меня зависит быть деятельнее, чем любой из тех, кто находится сейчас со мной в штабе, где я пишу это письмо, в то время как мой слух осаждают их плоские шутки, но я не нахожу в этом никакого удовольствия. Как я сожалею о Брауншвейгском или о Венском штабе! Все это неумолимо приводит к тому, что я должен ходатайствовать о супрефектуре в Риме. Если бы я был уверен, что умру в сорок лет, я бы не сомневался. Такое заявление грешит против бейлизма. Это - следствие отвратительного нравственного воспитания, которое мы получили. Мы апельсиновые деревья, выросшие благодаря жизнеспособности своего зародыша посреди замерзшего пруда в Исландии.

Пиши мне поподробнее; для письма, которое пропутешествовало восемьсот миль,, твое письмо слишком коротко. Уговорил Анджелу^* написать мне. Я так же не люблю Париж, как и тогда, когда я жил там; мне кажется, я пресыщен этим городом, как и ты; но мне нравятся те ощущения, которые в течение полугода я получал там от "Живописи"^** и оперы-буфф.

^* (...уговорил Анжелу...- На этот раз речь идет, по-видимому, об Анжеле Берейтер.)

^** ("Живопись".- Речь идет об "Истории живописи в Италии", над которой Стендаль работал в Париже в конце 1811 года.)