37. Феликсу Фору, Гренобль

Я оставил генерала^* ужинать в Апраксином дворце. Выходя и прощаясь во дворе с г-ном Дарю, мы заметили, что, кроме пожара Китай-города, продолжавшегося уже несколько часов, начинает гореть и возле нас; мы пошли туда. Пожар был очень сильный. От этой экспедиции у меня разболелись зубы. По добросердечию мы задержали солдата, два раза при нас ударившего штыком человека, который выпил пива; я даже обнажил шпагу и чуть не проткнул этого негодяя. Буржуа отвел его к коменданту, а тот велел его освободить.

^* (Генерал - Матьё Дюма (1753-1837); во время войны 1812 года был генеральным интендантом французской армии и непосредственным начальником Бейля.)

Мы ушли в час ночи, после того, как высказали множество общих мест о том, какая нехорошая вещь пожары; это на них особого действия не оказало, по крайней мере, если судить по тому, что мы видели. Вернувшись в Апраксин дворец, мы велели испытать пожарный насос. Я лег, мучимый зубной болью. Кажется, некоторые из моих товарищей были настолько примерны, что вскакивали по тревоге и бежали куда-то около двух и около пяти часов. Что до меня, то я проснулся в семь часов, велел нагрузить свою коляску и поставить ее в хвост обоза г-на Дарю.

Обоз этот выехал на бульвар и остановился против клуба. Там я увидел г-жу Бюрсе^*, которая чуть не бросилась к моим ногам,- странное поведение при встрече со знакомым. Я заметил, что во всем сказанном мне г-жой Бюрсе не было и тени естественности, и от этого я, естественно, стал холоден, как лед. Впрочем, я много для нее сделал, посадив ее толстую невестку в свою коляску и предложив ей поставить ее дрожки вслед за моим экипажем. Она сказала, что г-жа Баркова много рассказывала ей обо мне.

^* (Г-жа Бюрсе - французская актриса.)

Пожар быстро приближался к покинутому нами дому. Наши экипажи простояли на бульваре пять или шесть часов. Наскучив таким бездействием, я пошел посмотреть на пожар и час - другой просидел у Жуэнвиля^*. Я полюбовался влекущей к неге обстановкой его дома; мы выпили там с Жийе и Бюшем^** три бутылки вина, которое вернуло нам жизнь.

^* (Жуэнвиль, Луи - товарищ и сослуживец Стендаля во время Итальянской кампании.)

^** (Бюш, Антуан - аудитор Государственного Совета; Жийе - военный комиссар; сослуживцы Стендаля.)

Я прочел там несколько строк английского перевода "Виргинии"^* и среди окружающей нас грубости немного приобщился к духовной жизни.

^* ("Виргиния".- По-видимому, речь идет о трагедии итальянского драматурга Витторио Альфьери.)

Я пошел с Луи посмотреть на пожар. Мы увидели, как некий Савуа, конный артиллерист, пьяный, бьет саблей плашмя гвардейского офицера и ругает его ни за что ни про что. Он был неправ, и в конце концов ему пришлось извиниться. Один из его товарищей по грабежу углубился в пылающую улицу, где он, вероятно, и изжарился. На этом примере я лишний раз убедился, что у всех французов недостаточно твердый характер. Луи забавлялся тем, что успокаивал этого человека, защищая гвардейского офицера, который, не задумываясь, подвел бы его, если бы только ему пришлось с ним соперничать; вместо того чтобы отнестись ко всему этому беспорядку с заслуженным презрением, он сам нарывался на дерзости. Что до меня, то я восхищался терпением гвардейского офицера, я бы на его месте ударил саблей по носу Савуа, хотя это могло бы дойти до полковника и повести к неприятностям. Офицер же действовал более осторожно.

В три часа я вернулся к колонне наших экипажей и к моим незавидным спутникам. В соседних деревянных домах только что обнаружили склад муки и склад овса; я велел своим слугам взять того и другого с собой. Они сделали вид, что очень стараются и берут помногу, но оказалось, что взяли совсем пустяки. Так они действуют во всем и везде в армии; это раздражает. Как ни старайся плевать на все это, но если к тебе то и дело приходят и жалуются, что нет то того, то другого, начинаешь в конце концов терять терпение, так что живется мне, в общем, нелегко. Впрочем, терпение я теряю значительно реже, чем другие, но, к несчастью, я вспыльчив. Я завидую иным из своих сослуживцев, которых, кажется, можно в лицо обозвать дураками, и они даже как следует и не рассердятся; повысят голос- вот и все. Они отряхиваются, как говорила мне графиня Дарю. "Если не поступать так, будешь очень несчастлив",- добавляла она. Она права; но как человеку с чувствительной душой проявлять подобное смирение!

Около половины четвертого Жийе и я пошли осмотреть дом графа Петра Салтыкова; мы решили, что он подойдет его превосходительству. Мы пошли в Кремль, чтобы сообщить ему об этом; мы остановились у генерала Дюма, на его позиции, возвышающейся над перекрестком.

Генерал Кирженер^* при мне сказал Луи: "Если согласятся дать мне четыре тысячи человек, я берусь в течение шести часов отделить горящие улицы, и пожар остановится". Эти слова поразили меня. (Я сомневаюсь в успехе. Ростопчин^** приказывал поджигать снова и снова; потушили бы пожар справа, он возник бы слева, сразу в двадцати местах.)

^* (Генерал Кирженер, Жозеф (1766-1813), командовал инженерными войсками во время русской кампании 1812 года.)

^** (Ростопчин, Федор Васильевич (1763-1826), был военным губернатором Москвы в 1812 году. Долгое время считался инициатором московского пожара, хотя сам он это отрицал.)

Из Кремля прибыли г-н Дарю и любезный Маринье; мы повели их в особняк Салтыкова и осмотрели его сверху донизу. Так как г-н Дарю нашел, что дом Салтыкова не совсем ему подходит, ему предложили посмотреть другие дома по направлению к клубу. Мы зашли в клуб, обставленный во французском духе, величественный и закопченный. В Париже нет ничего похожего в таком роде. После клуба посмотрели соседний дом, обширный и роскошный, и, наконец, красивый белый четырехугольный дом, который и решили занять.

Мы очень устали, а я больше всех. Уже с самого Смоленска я совсем обессилел, а еще был настолько ребячлив, что вкладывал душу в поиски этих домов и всячески суетился и хлопотал. "Вкладывал душу", пожалуй, слишком сильно сказано, но суетился я действительно много.

Наконец мы устроились в этом доме, где, по-видимому, жил богатый человек, любящий искусство. Комнаты были расположены удобно и полны небольших статуй и картин. Там были прекрасные книги, как, например, Бюффон, Вольтер, который здесь повсюду, и "Галерея Пале-Рояля"^*.

^* ("Галерея Пале-Рояля".- По-видимому, Стендаль называет так сочинение французского писателя Ретифа де ла Бретонна (1734-1806) "Пале-Рояль".)

Свирепствующие поносы заставляли всех опасаться, что у нас не хватит вина. Нам сообщили весьма приятную новость: вина можно было взять в погребе красивого клуба, о котором я упоминал. Я уговорил папашу Жийе пойти туда. Мы прошли через великолепную конюшню и через сад, который был бы прекрасен, если бы на деревьях этой страны не лежал, на мой взгляд, неизгладимый отпечаток бедности.

Мы направили своих слуг в этот погреб; они вынесли нам много плохого белого вина, камчатные скатерти, такие же салфетки, но сильно потрепанные. Мы забрали их, чтобы использовать в качестве простынь.

Маленький г-н Ж., служащий у главного интенданта, который пришел, чтобы маленько пограбить вместе с нами, начал предлагать нам в подарок все, что мы брали и без него. Он говорил, что занимает этот дом для г-на главного интенданта, и, основываясь на этом, пытался читать нам мораль; я немного призвал его к порядку.

Мой слуга был совершенно пьян; он свалил в коляску скатерти, вино, скрипку, которую взял для себя, и еще всякую всячину. Мы выпили немного вина с двумя - тремя сослуживцами.

Слуги убирали дом, пожар был далеко от нас и наполнял всю атмосферу, до большой высоты, медно-красным дымом; мы устроились и хотели наконец вздохнуть спокойно, как вдруг вернувшийся г-н Дарю объявил нам, что нужно уезжать. Я храбро принял это известие, но руки и ноги у меня отнялись.

Моя коляска была полна, я посадил туда больного поносом и скучного де Б..., которого я взял из жалости и чтобы отблагодарить кого-нибудь за добрый поступок Бильотти. Это самый глупый и самый скучный избалованный ребенок, какого я когда-либо знавал.

Прежде чем уйти из дома, я присвоил себе том Вольтера, тот, который называется "Фацеции".

Мне пришлось ждать свои повозки, с которыми ехал Франсуа. Мы тронулись в путь только часов в семь. По дороге нам попался разгневанный г-н Дарю. Мы ехали прямо по направлению к пожару, часть пути по бульвару. Понемногу нас окружал дым, дышать становилось трудно; наконец мы очутились между горящими домами. Все, что мы предпринимаем, всегда опасно лишь потому, что не соблюдается ни порядок, ни осторожность. Так и здесь: очень значительная колонна экипажей углублялась в пламя, чтобы избежать его. Этот маневр имел бы смысл, если бы центр города был окружен кольцом пожара. Но дело обстояло совсем не так; пожар был в одном конце города, требовалось уйти из этого конца; но совсем не обязательно было пересекать огонь: нужно было обойти его.

Ехать дальше было невозможно: приказали повернуть обратно. Поглощенный величественным зрелищем, я на мгновение забыл, что велел своему кучеру ехать назад прежде других. Я устал донельзя; приходилось идти пешком, так как моя коляска была загружена добром, награбленным моими слугами, да еще туда взгромоздился больной поносом. Я решил, что она затерялась где-нибудь в огне. Тут Франсуа помчался галопом во главе колонны. Экипажу не грозила никакая опасность, но мои люди, как и все остальные, были пьяны и способны заснуть посреди горящей улицы.

На обратном пути мы встретили на бульваре генерала Кирженера, который, по-моему, в тот день вел себя прекрасно. Он призвал нас к храбрости, то есть к здравому смыслу, и показал нам три или четыре дороги, по которым можно было выйти из пожара.

Около одиннадцати часов мы поехали по одной из них и пересекли другую колонну, предварительно поругавшись с возчиками неаполитанского короля^*. Потом я заметил, что мы едем по Тверской, или по улице Твери. Мы выехали из города, освещенные самым величественным пожаром в мире, образовавшим огромную пирамиду, основание которой, как у молитвы правоверных, было на земле, а вершина уходила в небо. Над этой пеленой из пламени и дыма показалась луна. Зрелище было внушительное, но, чтобы наслаждаться им, нужно было быть одному или в обществе умных людей. Русская кампания была для меня испорчена тем, что я совершил ее с людьми, способными своим присутствием уничтожить все величие Колизея и красоту Неаполитанского залива.

^* (Неаполитанский король - Иоахим Мюрат (1771-1815), маршал Франции и один из крупнейших полководцев французской армии.)

Мы поехали по прекрасной дороге к дворцу, называемому Петровским, где была квартира его величества. Трах! из своей коляски, где мне из милости предоставили местечко, я вижу, как экипаж г-на Дарю наклоняется набок и наконец падает в канаву. Ширина дороги была всего лишь восемьдесят футов. Ругань, бешенство; с большим трудом удалось поднять коляску.

Наконец мы прибыли на бивуак; расположились напротив города. Нам очень хорошо была видна огромная пирамида из роялей и диванов Москвы, которая дала бы нам столько радости, если бы не мания поджигательства. Этот Ростопчин, наверное, или негодяй, или древний римлянин; посмотрим, как его будут судить за такие дела. На одном из дворов Ростопчина сегодня нашли надпись; она гласит, что обстановки там, кажется, на миллион, и т. д., и т. д., но он сжигает ее, чтобы ею не могли воспользоваться разбойники. Факт тот, что его прекрасный московский дворец не поджигали.

Прибыв на бивуак, мы поужинали сырой рыбой, винными ягодами и вином. Так кончился столь мучительный день, в течение которого мы не знали покоя с семи часов утра до одиннадцати вечера. Хуже всего то, что как раз в одиннадцать часов, садясь в свою коляску, чтобы поспать там рядом с этим скучным де Б..., и сидя на бутылках, покрытых вещами и одеялами, я почувствовал, что совсем опьянел от этого дрянного белого вина, награбленного в клубе. Сохрани мою болтовню; из этих прозаических страданий необходимо извлечь хоть такую пользу: память о том, как все это было. Мне по-прежнему совсем не по душе мои боевые товарищи. Прощай, пиши мне и старайся развлекаться: жизнь коротка.