|
80. Лорду Ноэлю Байрону. Генуя
()
Париж, 23 июня 1823 года.
Милорд,
Очень любезно с вашей стороны придавать какое-то значение личному мнению частного лица; поэмы автора "Паризины" проживут еще века после того, как "Рим, Неаполь и Флоренция в 1817 году" и прочие подобные книжки будут давно забыты.
Вчера мой издатель отправил почтой в Геную "Историю живописи в Италии" и "О любви".
Я был бы очень рад, милорд, разделить ваше мнение об авторе "Old Mortality"*. Какое мне дело до его политических взглядов? - говорите вы. Но тем самым вы отказываетесь принимать во внимание то, из-за чего я не могу относиться с энтузиазмом к личности знаменитого шотландца. Когда сэр Вальтер Скотт со всем пылом страстного любовника вымаливает стакан, опорожненный старым, достаточно презренным королем**, когда он тайно поддерживает "Beacon", я вижу в нем человека, желающего стать баронетом или шотландским пэром. На тысячу человек, которые проделывают то же самое во всех передних Европы, найдется, быть может, один, наивно полагающий, что абсолютизм полезен человечеству. Сэр Вальтер был бы этим исключением, если бы он отказался от звания баронета и прочих личных преимуществ. Будь он искренним, страх перед общественным презрением - чувство столь могущественное в благородных сердцах - давно должен был бы обязать его к этому простому поступку. Но мысль эта никогда не приходила ему в голову; следовательно, девяносто девять шансов из ста за то, что сердце мое не ошибается и я прав, отказывая ему в горячей симпатии. Формально я готов уважать сэра Вальтера Скотта, но страстно увлекаться им я не в силах. Такова уж природа человека: мы не можем восторженно относиться к личностям, которые, если можно так выразиться, утратили свою непорочность. Это несчастье, но человек, вынужденный давать объяснения по поводу своего поведения, как это было в истории с журналом "Beacon"***, навеки теряет чистоту своего имени, которое так же легко запятнать, как честь молодой девушки.
* ()
**()
*** ()
Мое мнение о нравственном облике сэра Вальтера Скотта разделяет почти вся Франция: "Это человек ловкий, он умеет устраиваться. Про него не скажешь, что он не от мира сего, как другие гениальные люди". Вот одобрительная оценка обывателя, которая в моих глазах является уничтожающей критикой.
К таким поступкам, как поступки сэра Вальтера, надо относиться особенно строго и потому, что принадлежать в наше время к противоположной ему партии в высшей степени невыгодно, и потому еще, что монархи, наконец прозревшие, увидевшие угрожающую им опасность, щедро осыпают своими милостями великих людей, способных продаваться.
Если бы автор "Айвенго" был беден, как Отуэй*, я был бы склонен простить ему кое-какие неблаговидные поступки, совершенные, чтобы поддержать свое жалкое существование; презрение в этом случае как бы растворилось в сочувствии к талантливому человеку, которого судьба бросила в жизнь, не обеспечив ему хотя бы одного шиллинга в день, но речь идет о сэре Вальтере Скотте, миллионере, который субсидирует "Beacon"!
* ()
Допустим, он верит, что этот журнал приносит пользу и содействует благополучию большинства англичан, но почему, зная, что его могут счесть низким льстецом, он не отказывается от титула баронета?
Хотя мне это и неприятно, милорд, но я продолжаю стоять на своем: до тех пор, пока сэр Вальтер не даст правдоподобного объяснения своему поступку, я хоть и не провозглашу с высоты судейского места, что сэр Вальтер нарушил законы чести, но для меня, как для человека, который знает, что такое двор, он потерял всякое право на восторженное преклонение.
Мне очень досадно, милорд, что письмо мое так растянулось, но так как я, к несчастью, придерживаюсь мнения, противоположного вашему, мое уважение к вам не позволило мне сократить мои объяснения. Я глубоко сожалею, что не разделяю вашего мнения; на всем свете не найдется и десяти человек, которым я мог бы сказать эти слова с такой же искренностью.
Бедняга Пеллико не обладает талантами сэра Вальтера Скотта, но вот душа, достойная самого нежного и самого страстного участия. Сомневаюсь, чтобы он мог работать в тюрьме: тело его немощно, а здоровье давно уже было подорвано нуждой и связанным с ней зависимым положением.
Когда он дошел почти до такого состояния, как Отуэй, он несколько раз говорил мне: "Самым прекрасным днем моей жизни будет тот, когда я почувствую" что умираю". У него брат в Генуе, отец в Турине. Кроме "Francesca"* и "Eufemio di Messina"**, он написал, как он говорил мне, еще десять трагедий***; его отец мог бы доставить эти рукописи. Если эти трагедии продать в Англии, они могли бы помочь несчастному поэту найти покровителя в стране, где встречается столько возвышенных натур; за те десять лет, которые Пеллико должен еще пробыть в Шпильберге, смерть может сменить не одного английского короля. И может статься, что министр какого-нибудь из этих королей найдет выгодным для своего тщеславия добиться того, чтобы Пеллико выпустили из тюрьмы, взяв с него слово поселиться в Америке.
* ()
** ()
*** ()
Мне было чрезвычайно приятно, милорд, завязать личные отношения с одним из тех двух - трех человек, которые после смерти моего обожаемого героя* нарушают то пошлое однообразие, в которое ввергло нашу бедную Европу лицемерие высшего общества. Когда я впервые прочел "Паризину", я целую неделю не мог прийти в себя. Мне очень приятно, что представляется случай поблагодарить вас за это истинное удовольствие. "Old Mortality" меня больше занимает, но впечатление, которое этот роман произвел на меня, как мне кажется, не так глубоко и не так длительно.
* ()
Имею честь, милорд, быть вашим нижайшим и покорнейшим слугой. А. Бейль
|