|
88. Г-ну Сент-Беву, Париж
()
26 марта 1830 года. После трех с половиной часов, проведенных за чтением "Утешений".
Я был бы очень рад, если бы бог на самом деле существовал, так как он отплатил бы мне райским блаженством за мою честность.
Таким образом, мне не пришлось бы ничего менять в своем поведении, и я был бы вознагражден именно за то, что я делаю.
Но все же одно обстоятельство омрачило бы мне удовольствие, которое я испытываю, мечтая о сладостных слезах, вызываемых добрыми делами: это мысль о том, что я получу за это плату, и платой этой будет рай.
Вот, сударь что я сказал бы вам стихами, если бы умел писать их так же хорошо, как вы. Меня поражает, что все вы, верующие в бога, воображаете, что предаваться в течение трех лет отчаянию из-за сбежавшей любовницы способен один только верующий. Точь-в-точь как какой-нибудь Монморанси* воображает, что быть храбрым на поле боя может лишь тот, кто носит имя Монморанси.
* ()
Я считаю, сударь, что вы призваны к самому высокому назначению в литературе, но нахожу, что в стихах ваших есть некоторая доля искусственности. Мне хотелось бы, чтобы они были более похожи на лафонтеновские. Вы слишком много говорите о славе. Трудиться приятно, но Нельсон* (прочтите его жизнеописание у негодяя Саути) пошел на смерть только для того, чтобы стать пэром Англии. А кто знает, придет ли когда-нибудь эта слава! Вспомните Дидро, который обещал бессмертие скульптору Фальконе.
* ()
Лафонтен говорил актрисе Шанмеле*: "Нас обоих ждет слава: меня за мои стихи, а вас - за декламацию". Он угадал. Но зачем говорить об этих вещах! Страсть стыдлива. Зачем раскрывать сокровенное? Зачем называть имена? Это похоже на хвастовство покорителя сердец, на какую-то puff**.
* ()
** ()
Вот, сударь, то, что я хотел вам сказать, и все то, что я хотел вам сказать. Я уверен, что в 1890 г. о вас будут говорить. Но вы напишете нечто лучшее, чем "Утешения", нечто более сильное и более чистое.
|