109. Г-ну ди Фьоре, Париж

Нынче летом, изнывая от жары, я сто раз повторял себе: какое счастье, что лучший из цветов не последовал моему совету. Как это вы ухитрились выжить в такой парильне?

Я забываю все, что противоречит здравому смыслу, даже орфографию. Каждый раз, как я еду в Париж, мне приходится заново обучаться принятому там хорошему тону. Например, я не способен разрешить такую задачу: могу ли я послать графине Кастеллан три или четыре черные вазы (ценой в двадцать семь франков), найденные мною во время раскопок? Если да, то прилагаю к сему письмо в стиле путевых заметок, потому что я не дерзаю шутить с женщиной, без сомнения, замороженной этикетом Сен-Жерменского предместья. Из-за этих условностей мне трудно было писать письмо, и, вероятно, той, кому оно адресовано, будет вдвое труднее его читать. Следовательно, этот так называемый хороший тон уменьшает то небольшое количество удовольствия, которое в 1834 году еще можно получить на нашей остывающей планете; а значит, он прямо противоречит нравственности.

Добродетель - это то, что увеличивает счастье; порок увеличивает горе. Все остальное лишь лицемерие или мещанская тупость. Всегда надо пользоваться случаем поучать молодежь.

В своем завещании я отказываю бюст Тиберия (слава которого растет с каждым днем) графу Моле. Я уже пригляделся к этому бюсту; он лишь немного тешит мое тщеславие, когда какой-нибудь иностранец приходит посмотреть на него, а потом через посредника выражает желание его купить. Я сам l'ho comprato^* за четыре экю у крестьянина.

^* (Купил его (итал.).)

Вот почему мне хотелось бы выяснить, есть ли возможность сделать еще при жизни подобного рода подарок г-ну Моле так, чтобы приличия не были нарушены и он от него не отказался. Мне было бы гораздо приятнее знать, что он находится у этого милого человека, с которым я виделся лишь для того, чтобы выразить ему свою благодарность, чем держать этот бюст у себя. Поведение г-на Моле столь разительно отличается от поведения г-на Гизо, что моя признательность ему растет с каждым днем. К тому же, кто знает, где я умру, и не украдет ли мой слуга бюст, бросив в огонь завещание?

Повторяю вам - и вы с вашей проницательностью, наверное, уже двадцать раз это заметили,- с итальянцем я веду себя вполне естественно, но когда имею дело с французом, деликатность парижских манер меня совершенно сковывает; в моем возрасте я должен был бы ее наконец усвоить, а я и понятия о ней не имею.

Я подыхаю со скуки; мне не. с кем разговаривать; я хотел бы иметь место в Париже с жалованьем в четыре тысячи франков. По-настоящему, мне надо было бы поступить к Марку-Мишелю Рею, голландскому книгоиздателю, который платил бы мне четыре тысячи франков в год за один или два тома в восьмушку листа. Вот единственная работа, которая не кажется мне смешной. Неужели мне придется состариться в Чивита-Веккья! или даже в Риме! Достаточно уж я нагляделся на солнце!

Я прекрасно понимаю, что вечно жаловаться смешно; но как не жаловаться на то, что ты не родился с четырьмя тысячами франков ежегодного дохода? (У отца моего было двенадцать или пятнадцать тысяч франков ренты, но он разорился в 1818 году.) Что за перспектива жить и угаснуть здесь, не имея возможности говорить ни о чем, кроме как о деньгах и об охоте! Сегодня, 1 ноября, солнце светит необычайно ярко и жара такая, что нет возможности гулять под его лучами. Я только что встретил самого приятного человека в Чивита-Веккье; он сообщил мне написанное мною выше относительно солнца, а дальше мы не знали, о чем еще говорить. В половине четвертого утра меня разбудил курьер, которого в полдень я отправил с пароходом в Ливорно. Я сбегал в церковь, напился чаю, а теперь не придумаю, что делать. Окно мое находится на высоте шестидесяти футов над морем, и я бросаю в него кусочки бумаги, оставшиеся у меня на столе после того, как я склеил конверт. Сколько людей с холодным характером, сколько геометров были бы счастливы или, по крайней мере, спокойны и довольны, оказавшись на моем месте! Но моя душа - это пламя: она мучится, если не имеет возможности пылать. Мне нужно три или четыре кубических фута новых мыслей в день, так же как пароходу нужен уголь.

Здесь в сто раз больше страсти, чем во Франции; сложнейшие и отвратительные интриги, затеянные для того, чтобы выручить двести франков,- обычное дело. Женщины Рима постоянно рискуют жизнью. Этим летом на улице in Lucina молодая женщина, право, с весьма стройными ногами, упала передо мною мертвой, пораженная ударом ножа в шею. Она хотела бросить своего любовника.

Одна девушка говорила моему приятелю: "Если владелец лодок, с которым я живу, узнает, что я пришла к тебе, в первый же раз, когда он пойдет в Фиумичино, он пырнет меня ножом и столкнет в Тибр". Это чистая правда, и все-таки она приходит к моему приятелю. У этого хозяина уже два или три раза случалось такое несчастье: его любовницы падали с лодки в реку.

Но все это не стоит новых мыслей, которые я услышал бы, если бы мог двадцать раз подряд ходить к г-же де Кастеллан, по вторникам посещать г-жу Ансело, по средам - Жерара, по субботам - г-на Кювье, ужинать три раза в неделю в Английском кафе. Тогда я был бы в курсе всего, что говорится в Париже. Я посещал бы также салоны г-на Жозефа Бернара^*, друга Беранже, салоны г-жи Кюриаль и т. д., и, таким образом, по выражению г-на Гюго, у меня было бы окно, открытое в жизнь, а по утрам я с удовольствием работал бы над своим in-octavo, который, быть может, окажется никчемной книжкой. Г-ну Гизо следовало бы назначить меня преподавателем истории искусства (живописи, скульптуры, архитектуры и музыки) с жалованьем в пять тысяч франков. Это было бы весьма полезно для французского вкуса, который все больше склоняется к жанровым картинкам и к водевилю (это происходит от тщеславия и от любви к пикантному). Каждый год я вкладывал бы здравые мысли в головы двухсот молодых людей, у многих из которых около 1850 года будут в Париже салоны. Я был бы остер и поучителен и старался бы не казаться безумцем благоразумным людям. Разве не такое впечатление произвели мои книги на графа Г.?

^* (Жозеф Бернар - французский литератор и публицист.)

Г-н Ампер-сын, преподаватель в Коллеж де Франс с жалованьем в пять тысяч франков (он сейчас в Риме), обещал предложить мою кандидатуру на кафедру истории искусств. Найдите мне теперь какого-нибудь благожелательного министра.

Баварский король, посетивший наши могилы в Тарквиниях, не дал на чай ни байокко. Я и то даю пять паоло (пятьдесят пять су) человеку, который приходит за четверть лье и открывает двери этих гробниц. Тот же баварский король заказал яичницу у ворот Монтероны; он съел шесть яиц; с него спросили сорок пять су; какой-то рассерженный адъютант швырнул на стол тридцать пять су и поклялся per Dio^*, что больше ни гроша не даст.

^* (Божьим именем (итал.).)

Ваш неаполитанский король, которому всего двадцать три года, побывал этой зимой в Риме и дал два паоло на чай сторожу в музее Боргезе, где восемнадцать залов и четыреста картин. Я даю три паоло.

Его величество дон Мигель^* дает по шестнадцать экю (восемьдесят два франка) каждой уличной девке, а он широко пользуется их услугами, и притом самыми разнообразными.

^* (Дон Мигель (1802-1866) - португальский король. Свергнутый с престола в мае 1834 года, путешествовал по Италии.)