III

Первое мое воспоминание - это то, что я укусил в щеку или в лоб г-жу Пизон-Дюгалан, мою кузину, жену большого умницы, депутата Учредительного собрания. Как сейчас вижу ее: двадцатипятилетняя женщина, полная и сильно накрашенная. Вероятно, именно то, что она была накрашена, и подействовало на меня раздражающим образом. Когда она сидела на лужке, называвшемся "Гласис Бонских ворот", ее щека находилась на одном уровне с моим ртом.

"Поцелуй меня, Анри",- сказала она мне. Я не хотел, она рассердилась, я крепко укусил. Я помню эту сцену, но, конечно, потому, что меня разбранили за это и часто потом вспоминали этот случай.

Гласис Бонских ворот был покрыт маргаритками. Это хорошенькие маленькие цветочки, из которых я делал букеты. Теперь этот лужок 1786 года, конечно, находится уже посредине города, к югу от школьной церкви.

Моя тетка Серафи объявила, что я чудовище и что у меня жестокий характер. Эта тетка Серафи была ядовита, как настоящая старая ханжа, не сумевшая выйти замуж. Как сложилась ее жизнь? Мне не удалось этого узнать: интимная жизнь наших родных всегда остается нам неизвестной, а я покинул наш город, когда мне было шестнадцать лет, после трех лет самой пылкой любви, обрекшей меня на полное одиночество.

Второе проявление моего характера было значительно более мрачным.

Я сделал запас тростника, все на том же гласисе у Бонских ворот (Бонн де Лесдигьер. Надо будет узнать ботаническое название этого тростника; растение цилиндрической формы, как куриное перо, в полтора фута длины).

Меня привели домой, одно из окон второго этажа которого выходило на Главную улицу, на углу Гренетской площади. Я устраивал садик, разрезая этот тростник на кусочки в два дюйма длиной и втыкая их на пространстве между рамой окна и сточным желобом. Кухонный нож, которым я работал, выскользнул у меня из рук и упал на улицу с высоты двенадцати футов около некой г-жи Шенава! Это была самая злая женщина во всем городе (мать Кандида Шенава, в юности восхищавшегося "Клариссой Гарлоу" Ричардсона; впоследствии он был одним из "трехсот" г-на де Виллеля^*; получил в награду должность первого президента королевского суда в Гренобле и умер в Лионе, отвергнутый королем).

Тетка Серафи объявила, что я хотел убить г-жу Шенава; меня назвали жестоким ребенком, и меня разбранил мой милый дедушка г-н Ганьон, боявшийся своей дочери Серафи, самой влиятельной ханжи во всем городе; меня выбранила даже моя дорогая бабушка, натура возвышенная в "испанском" духе, м-ль Элизабет Ганьон.

^* (Де Виллель (1773-1854) - граф, французский государственный деятель эпохи Реставрации, ультрароялист. После выборов в Палату в 1824 году Виллель организовал в ней большинство из трехсот голосов, при помощи которых он мог проводить свои мероприятия.)

Я возмущался; мне было тогда года четыре^*. С этого времени началось мое отвращение к религии, отвращение, которое лишь с большим трудом мой разум сократил до нормальных пределов, и то лишь совсем недавно, лет шесть тому назад. Почти к тому же периоду относится зарождение моей инстинктивной, в то время неистовой сыновней любви к...

^* (Г-н Ганьон покупает соседний дом г-жи де Марне, они переезжают на новую квартиру, я пишу всюду на оштукатуренных скобах: "Анри Бейль, 1789". Я еще вижу эту красивую надпись, которая восхищала моего доброго деда.

Значит, мое покушение на жизнь г-жи Шенава произошло в 1789 году.)

Мне было не более пяти лет.

Эта тетка Серафи была моим злым гением в продолжение всего детства; все ее ненавидели, но, тем не менее, она пользовалась в семье большим влиянием. Я думаю, что отец впоследствии влюбился в нее - по крайней мере, на огородах в Гранже, под городскими стенами происходили долгие прогулки, во время которых я был единственным неудобным свидетелем и очень скучал. Я прятался, когда нужно было отправляться на эти прогулки. Там потерпела крушение очень слабая привязанность, которую я питал к отцу.

В сущности, я был всецело воспитан моим милым дедом, Анри Ганьоном. Этот редкостный человек в свое время совершил паломничество в Ферней, чтобы повидать Вольтера, и был им прекрасно принят. У него был маленький бюст Вольтера размером в кулак, на эбеновом пьедестале в шесть дюймов вышины. (Довольно странный вкус, но изящные искусства не были сильной стороной ни Вольтера, ни моего милого деда.)

Бюст этот помещался на краю письменного стола, за которым дед работал. Кабинет его был расположен в глубине просторной квартиры и выходил на изящную, украшенную цветами террасу. Разрешение входить туда было для меня редкой милостью, а еще более редкой - посмотреть бюст Вольтера и потрогать его.

Несмотря на все это, произведения Вольтера, насколько хватает моей памяти, всегда мне очень мало нравились; они казались мне крайне наивными. Могу сказать, что ничто в этом великом человеке мне никогда не нравилось. Я не мог тогда знать, что он был законодателем и апостолом Франции, ее Мартином Лютером.

Анри Ганьон носил пудреный парик, круглый, с тройным рядом буклей, так как он был доктором медицины и любимцем дам; его даже обвиняли в том, что он был любовником многих из них, например, г-жи Тесер, одной из самых хорошеньких в городе; я ее, кажется, никогда не видел, так как в ту пору они были в ссоре, но позже мне намекнули на это довольно забавным образом. Из-за своего парика мой славный дед всегда казался мне восьмидесятилетним старцем. Он страдал приступами меланхолии (как и я, несчастный), ревматизмом и передвигался с трудом, но из принципа никогда не ездил в экипаже и не надевал шляпы - маленькой треуголки, какие носили под мышкой; она доставляла мне огромную радость, когда мне удавалось завладеть ею и надеть себе на голову, но вся семья рассматривала это как акт непочтительности, и из почтительности я перестал наконец интересоваться треуголкой и тростью из букового дерева с набалдашником и украшениями из черепахи. Дед обожал легендарную переписку Гиппократа, которую он читал по-латыни (хотя немного знал греческий язык), так же как читал и Горация в издании Иоганнеса Бона, напечатанного ужасно мелким шрифтом. Он передал мне эти две страсти и, в сущности, почти все свои вкусы, но не в том смысле, в каком он бы того хотел, как я поясню в дальнейшем.

Если я когда-нибудь попаду опять в Гренобль, то велю разыскать выписки о рождении и смерти этого прекрасного человека, который меня обожал и совсем не любил своего сына Ромена Ганьона, отца Оронса Ганьона, командира драгунского эскадрона, застрелившего года три назад на дуэли своего противника, что я весьма одобряю: по-видимому, этот человек был не тряпка. Уже тридцать три года, как я его не видел; ему теперь, пожалуй, около тридцати пяти.

Я потерял деда, когда был в Германии, не помню точно, в 1807 или 1813 году. Припоминаю, что я ездил в Гренобль, чтобы еще раз повидаться с ним, и нашел его в очень грустном состоянии духа. Этот человек, такой милый, бывший всегда душой общества на всех домашних вечеринках, где он появлялся, почти уже не разговаривал. Он сказал мне: "Это прощальный визит",- и заговорил о другом; он терпеть не мог глупой семейной сентиментальности.

Припоминаю, что в 1807 году я заказал свой портрет, чтобы побудить Александрину Дарю сделать то же самое; так как она уклонялась, ссылаясь на большое количество сеансов, то я повел ее к живописцу, жившему напротив Фонтана Диорамы и писавшему портреты масляными красками в один сеанс за сто двадцать франков. Мой славный дед увидел этот портрет, который я отправил моей сестре, кажется, чтобы отделаться от него; он уже плохо понимал; увидев портрет, он сказал: "Этот - настоящий",- и затем снова впал в состояние грустного изнеможения. По-видимому, вскоре после этого он умер, кажется, в возрасте 82 лет.

Если это так, то значит в 1789 году ему был 61 год, и родился он в 1721-м. Иногда он рассказывал о битве при Асьете, этом безуспешном штурме Альп, предпринятом шевалье де Бель-Илем, помнится мне, в 1742 году. Отец его, человек твердый, полный энергии и чувства чести, отправил его туда в качестве военного хирурга для воспитания характера. Дед мой начал тогда изучать медицину, и ему было, должно быть, лет около двадцати, что опять-таки указывает на 1724 год как время его рождения.

У него был старый дом в самом красивом месте города, на Гренетской площади, на углу Главной улицы; дом этот смотрел на юг, на красивейшую в городе площадь, где помещались два соперничавших кафе и было средоточие приятного общества. Там-то, в очень низеньком, но изумительно веселом втором этаже, жил мой дед до 1789 года.

Должно быть, в то время он был богат, так как купил великолепный дом, находившийся позади его собственного и принадлежавший г-жам де Марне. Он занял третий этаж своего дома на Гренетской площади и весь соответствующий этаж дома Марне, устроив себе, таким образом, лучшую квартиру в городе. Там была великолепная по тем временам лестница и зала размерами приблизительно в тридцать пять на двадцать восемь футов.

Две комнаты этой квартиры, выходившие на Гренетскую площадь, были перестроены, и, между прочим, поставлена была перегородка из штукатурки и кирпичей, ребром один на другой, чтобы отделить комнату грозной тетушки Серафи, дочери г-на Ганьона, от комнаты моей бабушки Элизабет, его сестры. На эту перегородку наложили железные скобы, и на штукатурке каждой такой скобы я написал: "Анри Бейль, 1789". Я еще помню эти красивые надписи, восхищавшие моего деда.

"Ты пишешь так хорошо, что тебе уже пора приняться за латынь",- сказал он мне.

Эти слова внушали мне какой-то ужас, и некий педант-учитель гнусного вида, г-н Жубер, высокий, бледный, худой, как лезвие ножа, опираясь на "посошок", принялся наставлять и обучать меня: "mu-га - тутовая ягода". Мы купили латинскую грамматику в книжной лавке г-на Жиру, во дворе, выходящем на Травяную площадь. В то время я и не подозревал, какое вредоносное орудие мне покупали.

С этих пор начинаются мои несчастья.

Но я уже давно откладываю один очень важный рассказ, один из двух или трех, может быть, которые заставят меня сжечь эти записки.

Моя мать, Генриета Ганьон^*, была очаровательная женщина; я был влюблен в свою мать.

^* (Генриета Ганьон, мать Стендаля, умерла 23 ноября 1790 года.)

Спешу добавить, что я потерял ее, когда мне было семь лет.

Влюбившись в нее в возрасте шести лет (1789), я проявлял совершенно такой же характер, как и в 1828 году, когда был бешено влюблен в Альберту де Рюбампре. Мой способ отправляться на охоту за счастьем, в сущности, нисколько не изменился, за исключением лишь одного: в отношении физической стороны любви я был в таком же положении, в каком оказался бы Цезарь перед пушками и ружьями, если бы снова вернулся на землю. Как бы быстро я ни научился этому, моя тактика ничуть бы от этого не изменилась.

Свою мать я хотел покрывать поцелуями, и чтобы мы были при этом раздеты. Она страстно любила меня и часто обнимала, а я возвращал ей поцелуи с таким пылом, что часто она вынуждена была удаляться. Я ненавидел отца, когда он приходил и прерывал наши поцелуи. Я постоянно хотел целовать ей грудь. Прошу не забывать, что она умерла от родов, когда мне не было еще полных семи лет.

Она была довольно полна, чрезвычайно свежа, очень красива и, кажется, лишь недостаточно высока. Черты ее лица выражали благородство и душевную ясность; брюнетка, очень живая, окруженная настоящим двором, она нередко оставляла своих трех служанок без дела и любила читать в подлиннике "Божественную комедию" Данте^*; много времени спустя я нашел в ее комнате, остававшейся запертой после ее смерти, пять или шесть разных изданий этого произведения.

^* (Писал ночью, торопливо.)

Она умерла в расцвете молодости и красоты, в 1790 году; ей было, должно быть, под тридцать лет.

С этого времени начинается моя нравственная жизнь.

Тетка Серафи осмелилась упрекнуть меня в том, что я недостаточно оплакивал ее. Можете вообразить себе мое горе и что я переживал! Но мне казалось, что я увижу ее завтра: я не понимал, что такое смерть.

Итак, прошло сорок пять лет с тех пор, как я потерял то, что любил больше всего на свете.

Ее не может оскорбить вольность, которую я себе позволил, признавшись, что любил ее; если бы я когда-нибудь встретил ее, то сказал бы ей то же самое. Впрочем, она нисколько не разделяла этой любви. Она не поступила по-венециански, как г-жа Бенцони с автором "Неллы". Что же касается меня, то я был преступен, насколько это было возможно; я страстно любил ее прелести.

Однажды вечером, когда по какому-то случаю меня уложили спать в ее комнате на полу, на тюфяке, эта женщина, живая и легкая, как серна, перепрыгнула через мой тюфяк, чтобы скорее попасть в свою постель.

Ее комната оставалась запертой в течение десяти лет после ее смерти. Отец неохотно позволил мне в 1798 году поставить там клеенчатую доску и заниматься математикой, но никто из слуг под страхом строгого выговора не входил туда, только я один имел от нее ключ. Это чувство делает отцу большую честь в моих глазах - теперь, когда я думаю об этом.

Итак, она умерла в своей комнате, на улице Старых иезуитов, в пятом или шестом доме по левой стороне, если идти от Главной улицы, напротив дома г-на Тесера, там я родился; дом этот принадлежал моему отцу, который продал его, когда начал строить свою новую улицу и делать другие глупости. Эта разорившая его улица была названа улицей Дофина (отец был крайний ультра, сторонник священников и аристократов), а теперь называется, кажется, улицей Лафайета.

Все свободное время я проводил у деда, дом которого был в каких-нибудь ста шагах от нашего.