VIII

По этому случаю тетка Элизабет рассказала мне, что мой прадед был родом из Авиньона, города в Провансе, из страны, где растут апельсины,- сказала она мне тоном сожаления,- которая гораздо ближе к Тулону, чем Гренобль. Нужно сказать, что главным украшением города были шестьдесят или восемьдесят апельсинных деревьев в кадках, которые существовали, может быть, со времен коннетабля де Лесдигьера, последнего крупного деятеля, порожденного Дофине; с наступлением лета их с большой торжественностью расставляли вдоль роскошной каштановой аллеи, также, кажется, разбитой Лесдигьером.

- Так, значит, есть края, где апельсинные деревья растут прямо в земле?- сказал я тетке.

Теперь я понимаю, что, не сознавая того, я напомнил ей предмет постоянных сожалений.

Она рассказала мне, что мы происходим из страны (мы - это Ганьоны^*), еще более прекрасной, чем Прованс; что дед ее деда вследствие одного весьма печального случая, скрываясь, приехал в Авиньон в папской свите; что здесь он был вынужден изменить немного свое имя, живя в ту пору ремеслом хирурга.

^* (Ганьоны действительно были итальянского происхождения. В местечке Бедаррида (Авиньонской епархии) в XV веке обосновалась колония итальянцев, среди которых был некий Джованни Ганьони (1477 год), родоначальник Ганьонов.)

Зная современную Италию, я изложил бы это так: некий Гваданьи или Гваданьяно, совершив какое-то мелкое убийство в Италии, прибыл в Авиньон около 1650 года в свите какого-то легата. Меня очень тогда поразило, что мы происходим (так как я считал себя Ганьоном, а о Бейлях всегда думал с отвращением, которое сохраняю еще в 1835 году), что мы происходим из страны, где апельсинные деревья растут прямо в земле. "Какая чудная страна!" - думал я.

Подтвердить мое предположение об итальянском происхождении могло бы то, что язык этой страны был в нашей семье в большом почете - явление весьма необычное для буржуазной семьи 1780 года. Мой дед знал и любил итальянский язык, моя бедная мать читала Данте, что представляет большие трудности даже в наше время; г-н Арто, который провел двадцать лет в Италии и напечатал недавно перевод Данте, допускает не менее двух ошибок и одной бессмыслицы на каждой странице. Из всех моих знакомых французов только двое: г-н Форьель^*, познакомивший меня с арабскими повестями о любви, и г-н Делеклюз из "Journal des Debats" - понимают Данте, и, однако же, все парижские писаки постоянно портят это великое имя, цитируя Данте и пытаясь толковать его. Это возмущает меня больше всего.

^* (Форьель. Клод (1772-1844) - французский ученый, историк и критик, автор трудов по истории Прованса, провансальской и итальянской поэзии и т. д.)

Мое уважение к Данте очень давнее; оно ведет свое начало от экземпляров, которые я нашел на полке отцовской библиотеки, где стояли книги моей бедной матери, и которые составляли мое единственное утешение во время Райяновой тирании.

Мое отвращение к ремеслу этого человека и к тому, чему он по обязанности меня обучал, доходило почти до мании.

Можно ли поверить, что еще вчера, 4 декабря 1835 года, по дороге из Рима в Чивита-Веккью я имел случай, не стесняя себя, оказать большую услугу молодой женщине, которую я не заподозрил бы в большой жестокости! По дороге она помимо моей воли обнаружила, как меня зовут; она имела рекомендательное письмо к моему секретарю. У нее очень красивые глаза, и эти глаза в течение последних восьми лье путешествия смотрели на меня отнюдь не жестоко. Она просила меня подыскать ей недорогую квартиру; словом, лишь от меня зависело вызвать ее полнейшее к себе расположение. Но так как я пишу эти мемуары уже в течение недели, во мне проснулись роковые воспоминания об аббате Райяне. Орлиный, но немного короткий нос этой хорошенькой жительницы Леона, г-жи*, напомнил мне нос аббата; с этого момента я не в состоянии был даже смотреть на нее и в экипаже притворился спящим. Даже устроив ее на корабль самым выгодным образом, за восемь экю вместо двадцати пяти, я решил не идти осматривать новый лазарет, чтобы не встречаться с ней и не выслушивать ее благодарности.

Так как в воспоминаниях об аббате Райяне нет ничего утешительного, кроме уродства и грязи, то я уже не менее двадцати лет с отвращением отвожу взор от воспоминаний об этой ужасной поре. Этот человек мог бы сделать из меня негодяя, он был великолепным иезуитом, теперь я вижу это; во время наших прогулок вдоль Изеры от Грайльских ворот до устья Драка или просто до рощицы за изгибом островка А. он приставал ко мне, доказывая, что я неосторожен в своих речах.

- Но, сударь,- возражал я ему, хотя и в других выражениях,- ведь это правда! Это то, что я чувствую.

- Все равно, дружок, не надо этого говорить, это неприлично.

Если бы эти правила привились, я был бы теперь богат, так как три или четыре раза фортуна стучалась в мою дверь (в мае 1814 года я отказался от должности управителя снабжения Парижа (хлебом) под начальством графа Беньо, жена которого питала ко мне самое глубокое расположение, быть может, после своего любовника Пепена де Белиля, моего близкого друга, она больше всех любила меня). Я был бы богат, но был бы негодяем, и меня не посещали бы очаровательные видения прекрасного, которыми часто бывает полно мое воображение в моем возрасте.

Читатель, может быть, думает, что я хочу отдалить от себя эту роковую чашу - рассказ об аббате Райяне.

У него был брат - портной - в конце Главной улицы, около площади Клавезона, который был воплощением низости. Этому иезуиту недоставало только одного дурного свойства: он не был грязен, а, наоборот, очень чистоплотен и опрятен. Он любил канареек, разводил их и содержал в большой чистоте, но рядом с моей кроватью. Не понимаю, как отец позволял такие вредные для здоровья вещи.

После смерти своей дочери дед никогда не заходил к нам в дом, иначе он не потерпел бы этого; а мой отец Шерюбен Бейль, как я сказал, любил меня как продолжателя своего рода, но совсем не как сына.

Клетка для канареек, сделанная из железной проволоки, прикрепленной к вертикальным деревянным прутьям, которые, в свою очередь, были прикреплены к стене оштукатуренными скобами, имела около девяти футов длины, шесть высоты и четыре ширины. В этом лишенном солнца пространстве грустно порхали штук тридцать бедных канареек всех цветов. Когда они выводили птенцов, аббат кормил их яичным желтком, и из всего, что он делал, меня интересовало только это. Однако эти дьявольские птицы будили меня на рассвете, и вскоре после этого я слышал, как аббат орудовал совком, разводя огонь в камине с тщательностью, которая, как я узнал впоследствии, свойственна иезуитам. Но от клетки шел сильный запах, и все это находилось в двух шагах от моей кровати, в сырой, темной комнате, где никогда не бывало солнца. У нас не было окна в сад Ламуру, а только просвет (города с парламентом полны юридических терминов), пропускавший яркий свет на лестницу, на которую падала тень прекрасной липы, хотя лестница была по меньшей мере на высоте сорока футов от земли. Очевидно, это была очень высокая липа.

Аббат приходил в гнев - спокойный, мрачный и злой гнев флегматичного дипломата, когда я за завтраком ел сухари рядом с его апельсинными деревцами. Эти деревца были настоящей его манией, еще более неудобной, чем мания птиц. Некоторые из них имели три дюйма, другие фут в вышину и помещались на окне О, где бывало немного солнца во время двух летних месяцев. Роковой аббат утверждал, что крошки, падавшие от нашего серого хлеба, привлекали мух, которые ели его апельсинные деревца. Этот аббат мог бы давать уроки мелочности самым буржуазным буржуа, самым большим patets в городе (patais - люди, уделяющие крайнее внимание самым незначительным пустякам).

Мои товарищи, Шазель и Ретье^*, были гораздо менее несчастны, чем я. Шазель был уже большим славным мальчиком, отец которого, кажется, южанин, иначе говоря, человек прямой, резкий и грубоватый, служивший комиссионером у Перье, не придавал латыни большого значения. Его сын приходил к десяти часам один (без слуги), плохо готовил свои уроки по-латыни и исчезал в половине первого, а по вечерам часто не приходил совсем.

^* (Ретье - Тесер.)

Ретье, удивительно красивый мальчик, белокурый и застенчивый, как барышня, не решался смотреть прямо в лицо грозному аббату Райяну. Он был единственным сыном у своего отца, самого робкого и набожного человека на свете. Он приходил в восемь часов под строгой охраной слуги, который заходил за ним, когда било двенадцать на Сент-Андре (модная в городе церковь, колокола которой были хорошо нам слышны). В два часа слуга снова приводил Ретье с его завтраком в корзинке. Летом, часов в пять, Райян водил нас гулять, зимою же редко, и тогда это происходило в три часа. Шазель, который был большим, тяготился этими прогулками и быстро покидал нас.

Мы очень любили ходить по направлению к островку на Изере: во-первых, оттуда открывался прелестный вид на гору, а одним из литературных недостатков отца и Райяна было постоянное восхваление красот природы (которые эти прекрасные души едва ли могли чувствовать; они только и думали о том, как бы заработать деньги). Постоянными разговорами о красоте скалы Бюисерат аббат Райян заставлял нас поднимать голову. Но берег напротив острова нравился нам совсем по другой причине. Мы, бедные пленники, видели там мальчиков, которые наслаждались свободой, приходили одни и затем купались в Изере и впадающем в него ручье, называющемся Биоль. Верх счастья, возможность которого мы не предвидели даже в самом отдаленном будущем.

Райян, совсем как министерская газета наших дней, только и говорил нам, что об опасности свободы. Всякий раз, как он видел купающегося мальчика, он предсказывал нам, что мальчик этот в конце концов утонет, чем оказывал нам плохую услугу, делая из нас трусов; в отношении меня он вполне преуспел в этом. Я никогда не мог научиться плавать. Когда я стал свободен, два года спустя, кажется, в 1795 году, то, обманывая родных и каждый день выдумывая новую ложь, я уже подумывал о том, чтобы покинуть Гренобль во что бы то ни стало; я был влюблен в м-ль Кюбли, и плавание не интересовало меня настолько, чтобы учиться ему. Каждый раз, как я начинал купаться, Ролан (Альфонс) или другой какой-нибудь силач заставляли меня хлебнуть воды.

От периода ужасной Райяновой тирании, у меня не сохранилось никаких дат; я стал угрюмым и ненавидел весь мир. Большим моим несчастьем было то, что я не мог играть с другими детьми; отец, вероятно, очень гордившийся тем, что у его сына есть воспитатель, больше всего боялся, как бы я не вздумал водиться с детьми простых людей, как выражались аристократы того времени. Указать мне дату может только одно событие: м-ль Марина Перье (сестра министра Казимира Перье) навестила Райяна, бывшего, быть может, ее духовником, незадолго до своего брака с этим помешанным Камилем Тесером, ярым патриотом, который впоследствии сжег свои экземпляры Вольтера и Руссо, а в 1811 году, будучи супрефектом по милости своего кузена Крете, был крайне поражен расположением, которым я пользовался в салоне графини Дарю (в нижнем этаже, выходившем в сад особняка Бирона, в здании Цивильного листа, последний дом налево от улицы св. Доминика, на углу бульвара Инвалидов). Я еще помню его завистливое выражение лица и неуклюжую вежливость по отношению ко мне. Камиль Тесер разбогател или, вернее, разбогател его отец, занимавшийся производством вишневой настойки, чего сын очень стыдился.

Разыскав в актах гражданских состояний Гренобля (который Людовик XVIII называл Грелибром) акт о браке г-на Камиля Тесера (улица Старых иезуитов или Гренетская площадь, так как его огромный дом имел два выхода) с м-ль Мариной Перье, я мог бы установить дату Райяновой тирании.

Я был мрачен, угрюм, недоволен; я переводил Вергилия; аббат преувеличенно расхваливал мне красоты этого поэта, а я принимал его восхваления, как нынешние несчастные поляки должны теперь принимать похвалы русскому добродушию в своих продавшихся газетах; я ненавидел аббата, ненавидел отца, источник власти аббата, и еще больше ненавидел религию, во имя которой он меня терзал. Я доказывал моему товарищу по цепи, робкому Ретье, что все, чему нас учили, было пустыми баснями. Откуда взялись у меня такие мысли? Не знаю. У нас была большая иллюстрированная библия в зеленом переплете с эстампами, гравированными на дереве и помещенными рядом с текстом; для детей ничего не может быть лучше этого. Я вспоминаю, что все время искал нелепостей в этой несчастной библии. Ретье, более робкий, более доверчивый, обожаемый своим отцом и матерью, которая покрывала лицо толстым слоем краски и когда-то была красавицей, допускал мои сомнения из любезности ко мне.

Мы с большим трудом переводили Вергилия, когда в библиотеке отца я нашел перевод Вергилия в четырех прекрасно переплетенных томах in-8, кажется, этого негодяя аббата Дефонтена. Я нашел том, где были "Георгики", вторая книга, которую мы переводили с грехом пополам (в действительности мы совершенно не знали латыни). Я прятал этот благословенный том в уборной, в шкафу, куда складывались перья каплунов, употребленных в хозяйстве; и мы ходили туда раза по два, по три во время нашего трудного урока справляться по переводу Дефонтена. Мне помнится, что аббат заметил это из-за простодушия Ретье; произошла отвратительная сцена. Я становился все более и более мрачным, злым и несчастным. Я ненавидел всех, а тетку Серафи больше всех.

Мне теперь кажется, что отец влюбился в нее через год после смерти матери, около 1791 или 1792 года; отсюда бесконечные прогулки в Гранж, куда меня брали в качестве третьего, причем тотчас по выходе за Бонские ворота заставляли меня идти на сорок шагов впереди. Эта тетка Серафи почему-то меня невзлюбила и беспрестанно заставляла отца бранить меня. Я ненавидел их, и это, наверно, было заметно, потому что даже и теперь, когда я чувствую к кому-нибудь неприязнь, присутствующие тотчас замечают это. Я терпеть не мог мою младшую сестру, Зинаиду (ныне г-жу Александр Мален), оттого, что она была любимицей отца, который каждый вечер укачивал ее у себя на коленях, и оттого, что ей покровительствовала м-ль Серафи. Я покрывал штукатурку дома (и особенно перегородки) карикатурами на "доносчицу" Зинаиду. Моя сестра Полина (ныне вдова Перье-Лагранж) и я обвиняли Зинаиду в том, что она играет при нас роль шпиона, и я уверен, что в этом была доля истины. Я всегда обедал у деда. Но мы кончали обедать в то время, когда на Сент-Андре било четверть второго, а в два часа нужно было покидать яркое солнце Гренетской площади ради сырых и холодных комнат Райяна, выходивших во двор отцовского дома, по улице Старых иезуитов. Это для меня было хуже всего; мрачный и угрюмый, я строил планы бегства, но откуда достать деньги? Однажды дед спросил аббата Райяна:

- Сударь, почему же вы учите ребенка небесной системе Птоломея, ошибочность которой вам известна?

- Но она все объясняет и, кроме того, одобрена церковью.

Дед не мог переварить этого ответа и часто повторял его, но со смехом; он никогда не возмущался тем, что зависело от других, а мое воспитание зависело от моего отца, и чем меньше уважения Анри Ганьон питал к его познаниям, тем более он склонялся перед его правами отца.

Но этот ответ аббата, который часто повторялся обожаемым мною дедом, окончательно сделал из меня отъявленного нечестивца и, кроме того, существо очень мрачное. Дед знал астрономию, хотя ничего не смыслил в вычислениях; мы проводили летние вечера на великолепной террасе его квартиры, где он показывал мне Большую и Малую Медведицу и поэтически рассказывал о пастухах Халдеи и об Аврааме. Таким образом, я стал уважать Авраама и говорил Ретье:

- Он не был негодяем, как все остальные герои библии.

У деда был собственный или взятый из общественной библиотеки, основателем которой он являлся, экземпляр in-4 "Путешествия Брюса в Нубию и Абиссинию". В этом путешествии были гравюры, и этим объясняется его огромное влияние на мое образование.

Я ненавидел все то, чему меня обучали отец и аббат Райян. Отец заставлял меня учить наизусть географию Лакруа, аббат продолжал то же самое; я ее хорошо знал, против воли, но чувствовал к ней отвращение.

Брюс, потомок шотландских королей, как сообщил мне мой славный дед, пробудил во мне большую любовь ко всем наукам, о которых он говорил. Отсюда моя любовь к математике и наконец эта, смею сказать, гениальная мысль: математика поможет мне выбраться из Гренобля.