XI. Амар и Мерлино

(Хронология: может быть, г. Дюран стал ходить на дом к Ганьону лишь после Амара и Мерлино. Посмотреть даты в "Летописи" Мара.)

Это были два представителя народа^*, прибывшие в один прекрасный день в Гренобль и опубликовавшие через некоторое время список 152 явно подозрительных (в том, что они не любили Республику, то есть народное правительство) и 350 просто подозрительных лиц. Явные должны были подвергнуться аресту; что касается простых, то они должны были находиться под простым наблюдением.

^* ("Представители народа" Амар и Мерлино прибыли в Гренобль 21 апреля 1793 года.)

Я видел все это, не понимая, как ребенок; может быть, после разысканий в департаментской газете, если такая существовала в то время, или в архивах можно было бы прийти к совсем другим результатам в отношении хронологических дат; но совершенно несомненно то впечатление, которое произвело все это на меня и на мою семью. Как бы то ни было, отец оказался явно подозрительным, а Анри Ганьон - просто подозрительным.

На мою семью опубликование этих двух списков подействовало, как удар грома. Спешу добавить, что отец был освобожден только 6 термидора (вот точная дата! Освобожден 6 термидора, за три дня до смерти Робеспьера) и числился в списке в течение двадцати двух месяцев.

Значит, это великое событие произошло 26 апреля 1793 года. Я раскопал наконец в своей памяти, что отец числился в списке двадцать два месяца и в тюрьме провел только тридцать два или сорок два дня.

При этих обстоятельствах тетка Серафи проявила большое мужество и энергию. Она ходила к членам департамента, то есть департаментского управления, ходила к представителям народа и постоянно добивалась отсрочек на две или три недели, иногда даже на семь.

Отец объясняет появление своего имени в роковом списке старым соперничеством с ним Амара, который, кажется, тоже был адвокатом.

Через два или три месяца после этого тягостного события, о котором родные беспрерывно толковали по вечерам, у меня вырвалось наивное замечание, подтвердившее мнение о моей жестокости^*. Семья в вежливых выражениях высказывала все то отвращение, которое вызывало у нее имя Амара.

^* (13 декабря 1835. Рим. Снова взялся за свое жизнеописание. Написано от стр. 93 до этой в Чивита-Веккье от 3 до 13 декабря.)

- Но Амар,- сказал я отцу,- внес тебя в список лиц, подозреваемых в том, что они не любят Республику; а мне кажется несомненным, что ты ее не любишь.

При этих словах все покраснели от гнева и меня чуть не отправили в заточение в мою комнату; во время ужина, о котором вскоре доложили, никто не говорил со мною. Я глубоко задумался. "Это настоящая правда - то, что я сказал; отец хвастается тем, что ненавидит новый порядок вещей (выражение, модное в то время у аристократов); какое же право имеют они сердиться?"

Это рассуждение: "Какое же право имеет он?" - было обычным для меня, начиная с первых произвольных действий, последовавших за смертью матери, которые ожесточили мой характер и сделали меня таким, каков я есть.

Конечно, читатель заметит, что такое рассуждение быстро приводило к величайшему негодованию.

Мой отец, Шерюбен Бейль, поселился в комнате О, называвшейся комнатой дяди. (Мой милый дядя Ромен Ганьон женился в Эшеле, в Савойе, и когда он раз в два или три месяца приезжал в Гренобль, чтобы повидать своих старых приятельниц, он останавливался в этой комнате, великолепно обитой красным шелком,- великолепие для Гренобля в 1793 году.)

Отмечу еще раз дофинезское благоразумие. Для отца скрываться значило перейти улицу и ночевать у своего тестя, где, как было известно, он обедал и ужинал в течение двух или трех лет. Значит, в Гренобле террор был очень мягок и, смело прибавлю это, очень справедлив. Несмотря на двадцать два года прогресса, террор 1815 года, или реакция партии отца, мне кажется, отличалась большей жестокостью. Но по причине крайнего отвращения, которое внушил мне 1815 год, я позабыл факты, и беспристрастный историк был бы, возможно, другого мнения. Очень прошу читателя, если когда-нибудь найду его, помнить, что я притязаю на правдивость только в том, что касается моих чувств; на факты у меня всегда была плохая память. Вот почему, между прочим, знаменитый Жорж Кювье всегда побеждал в спорах, которых он иногда удостаивал меня в своем салоне по субботам от 1827 до 1830 года.

Чтобы избегнуть ужасного преследования, отец поселился в комнате дяди, О. Это было зимою, так как он говорил мне: "Это настоящий ледник".

Я спал рядом с его постелью, в хорошенькой кроватке, наподобие птичьей клетки, из которой нельзя было упасть. Но это продолжалось недолго. Скоро я оказался в "трапеции", рядом с комнатой деда.

Теперь мне кажется, что я поселился в "трапеции" только во времена Амара и Мерлино; там меня очень беспокоил запах кухни бакалейщика, г-на Ребо, провансальца, произношение которого смешило меня. Часто я слышал, как он ворчал на свою дочь, которая была ужасно уродлива, в противном случае я не преминул бы сделать из нее даму своих мечтаний. Такова была моя страсть, и она продолжалась долгое время; я всегда имел привычку хранить свои тайны - привычку, которую я узнал в меланхолическом темпераменте Кабаниса.

Наблюдая моего отца вблизи, когда он жил в комнате дяди, я с удивлением заметил, что он не читал больше Бурдалу, Массильона или свою двадцатидвухтомную библию Саси^*. Смерть Людовика XVI привлекла его, как и многих других, к "Истории Карла I" Юма^**; не зная английского языка, он читал ее в единственном существовавшем тогда переводе некоего г-на Бело, или президента Бело. Вскоре отец, изменчивый в своих вкусах и целиком отдающийся им, весь ушел в политику. Будучи ребенком, я видел лишь смешную сторону этой перемены, а теперь вижу ее причины. Забвение всего остального, с каким отец отдавался своим страстям (или вкусам), может быть, делало из него человека, несколько возвышавшегося над толпой.

^* (Саси Луи (1613-1684) - богослов, переводчик Ветхого завета.)

^** (Юм (1711-1776) - английский историк и философ, автор "Истории Англии". Французский перевод, о котором говорит Стендаль, был сделан не президентом Бело, а вдовой адвоката, Октавией-Гишар Бело.)

И вот он был теперь весь поглощен Юмом и Смоллетом и хотел, чтобы я тоже наслаждался этими книгами, как два года перед тем он хотел, чтобы я восхищался Бурдалу. Можно себе представить, как было принято это предложение, сделанное близким другом моего врага Серафи.

Ненависть этой злобной ханжи удвоилась после того, как я водворился у деда на положении любимца.

Между нами происходили ужасные сцены, так как я не уступал ей; я рассуждал, а это-то и приводило ее в бешенство.

Мои нежно любимые кузины г-жа Романье и г-жа Коломб, которым в то время было по 36-40 лет, причем вторая из них - мать Ромена Коломба, моего лучшего друга (который в письме своем от... декабря 1835 года, полученном вчера, делает мне сцену по поводу Предисловия к де Броссу^*, но это неважно), приходили к тетке Элизабет играть в карты. Эти дамы удивлялись сценам между мною и Серафи, из-за которых часто прерывался бостон, и мне казалось, что они явно были на моей стороне и против этой сумасбродки.

^* (Де Брос Шарль - французский писатель (1709-1777), автор "Писем об Италии". Ромен Коломб переиздал эти "Письма" в 1836 году под заглавием "Италия сто лет тому назад", со своим предисловием. Стендаль также написал предисловие, которое напечатал отдельной статьей.)

Серьезно размышляя впоследствии об этих сценах, происходивших, кажется, в 1793 году, я объяснил бы их так: у Серафи, довольно миловидной, был роман с моим отцом, и она страстно ненавидела во мне существо, составлявшее моральное или юридическое препятствие к их браку. Остается лишь выяснить, дала ли бы церковная власть разрешение на брак между шурином и свояченицей. Я думаю, что дала бы, так как Серафи принадлежала к высшему синедриону городских ханжей вместе со своим задушевным другом, некоей г-жой Виньон.

Во время этих бурных сцен, повторявшихся раз или два в неделю, дед не произносил ни слова; я уже говорил, что у него был фонтенелевский характер, но я догадывался, что он все-таки был за меня. Действительно, что общего могло быть между двадцатишестилетней или тридцатилетней девицей и ребенком десяти или двенадцати лет?

Слуги, а именно: Марион, Ламбер, а потом его заместитель - были на моей стороне. Моя сестра Полина, хорошенькая девочка, на три или на четыре года моложе меня, была на моей стороне. Моя вторая сестра, Зинаида (ныне г-жа Александр Мален), была на стороне Серафи, и я с Полиной обвиняли ее в том, что она шпионила за нами.

Я нарисовал карикатуру графитом на штукатурке большого коридора, ведущего из столовой в комнаты, которые выходили на Гренетскую площадь, в старом доме деда. Зинаида была изображена в виде настоящего портрета в два фута высоты, и внизу я подписал:

 Каролина-Зинаида Бейль, доносчица.

Эта шутка дала повод к ужасной сцене, которую я еще помню во всех подробностях. Серафи пришла в бешенство, партия в карты была прервана. Мне кажется, что Серафи обвиняла в чем-то г-жу Романье и г-жу Коломб. Было уже восемь часов. Эти дамы, вполне основательно обидевшись на выходку этой сумасбродки и видя, что ни ее отец (Анри Ганьон), ни тетка (моя бабка Элизабет) не могли или не смели заставить ее замолчать, решили уйти. Их уход послужил сигналом к еще большему усилению бури. Дед или тетка сказали несколько строгих слов; защищаясь от Серафи, которая хотела броситься на меня, я схватил соломенный стул и, заслоняясь им от нее, убежал в кухню, где, как я был уверен, меня защитила бы добрая Марион, обожавшая меня и ненавидевшая Серафи

В этих воспоминаниях наряду с очень ясными образами я нахожу пробелы, как на фреске, крупные куски которой обвалились. Я помню, как Серафи отступала из кухни, а я провожал неприятеля вдоль коридора. Сцена происходила в комнате тетки Элизабет.

Я вижу себя и Серафи в точке S. Я очень любил кухню, где были мои друзья Ламбер, Марион и служанка отца; большое преимущество их состояло в том, что они не были моими начальниками; только там я находил отрадное равенство и свободу. Я воспользовался этой сценой, чтобы не показываться до ужина. Кажется, я плакал от бешенства из-за ужасных оскорблений ("нечестивец", "злодей" и т. д.), которые мне бросала Серафи, но ужасно стыдился своих слез.

Уже целый час я спрашиваю себя, действительна ли, реальна ли эта сцена, как и два десятка других, встающих из мрака, постепенно выплывающих снова, после долгих годов забвения; но нет, это вполне реально, хотя ни разу ни в одной другой семье я не видал ничего подобного. Правда, мне мало приходилось наблюдать буржуазный семейный быт, я избегал этого из отвращения, а страх, который я внушал своим положением или своим умом (прошу простить мне это тщеславие), может быть, не допускал таких сцен в моем присутствии. Как бы то ни было, я не могу сомневаться в реальности сцены, вызванной карикатурой на Зинаиду, как и многих других. Особенно торжествовал я, когда отец был в Кле: одним врагом было меньше, а это был единственный, имевший действительную силу.

"Негодный мальчишка, я уничтожу тебя!" - сказал однажды отец, в бешенстве бросившись на меня; но он ни разу не ударил меня или, самое большее, два или три раза. Слова эти: "негодный мальчишка" и т. д.- он сказал мне, когда я однажды побил Полину, которая подняла из-за этого крик на весь дом.

По мнению отца, у меня был жестокий характер, это была истина, установленная Серафи и основанная на фактах: убийство г-жи Шенава, укус в лоб г-жи Пизон-Дюгалан, слова, сказанные мной об Амаре. Вскоре к этому присоединилось знаменитое анонимное письмо, подписанное: "Гардон". Но чтобы понять это великое преступление, необходимы объяснения. Это действительно была злая шутка; мне было стыдно после этого в течение нескольких лет, когда я еще думал о своем детстве,- до моей страсти к Мелани, страсти, закончившейся в 1805 году, когда мне было двадцать два года. Теперь, когда в процессе описания моей жизни предо мной встают большие ее отрывки, я отлично припоминаю историю с Гардоном.