XVII

Серафи сделала своим закадычным другом некую г-жу Виньон, первейшую ханжу в городе (boime, так в Гренобле называют притворных лицемерок, иезуитов женского пола). Г-жа Виньон занимала четвертый этаж в доме на площади Сент-Андре и была, кажется, женой прокурора, но пользовалась уважением как мать церкви, раздававшая места священникам; в ее доме они постоянно останавливались проездом. Меня интересовало то, что у нее была пятнадцатилетняя дочь, очень похожая на белого кролика, с такими же припухшими и красными глазами. Я тщетно пытался влюбиться в нее во время поездки в Кле, длившейся одну или две педели. Там отец совсем не скрывался и всегда жил в своем доме, лучшем в округе.

В этой поездке приняли участие Серафи, г-жа Виньон с дочерью, моя сестра Полина, я и, кажется, некий г-н Блан из Сесена, комическая личность, очень восхищавшаяся голыми ногами Серафи. Она по утрам выходила в сад с голыми ногами, без чулок.

Бес до такой степени овладел мною, что на меня произвели впечатление ноги моего жестокого врага. Я охотно влюбился бы даже в Серафи. Я представлял себе, каким восхитительным наслаждением было бы сжимать в своих руках этого жестокого врага.

Несмотря на свое положение девицы на выданье, она велела открыть большую заложенную дверь, выходившую из ее комнаты на лестницу к Гренетской площади, и заказала от нее ключ после ужасающей сцены,-- я еще помню, какое у нее было при этом лицо. Очевидно, ее отец не разрешал ей иметь ключ от этой двери.

Через эту дверь она впускала своих приятельниц, между прочим, и эту самую г-жу Виньон, Тартюфа женского пола, у которой происходили особые молебны святым и которую дед возненавидел бы, если бы его фонтенелевский характер позволял ему 1) испытывать ненависть, 2) выражать ее.

К этой г-же Виньон дед применял свое самое крепкое ругательство: "Чтоб черт тебе наплевал в зад!"

Отец в Гренобле продолжал скрываться, иначе говоря, он жил у деда и днем не выходил на улицу. Страсть к политике продолжалась всего полтора года. Я помню, как ходил по его поручению к Алье, книгопродавцу на площади Сент-Андре, с пятьюдесятью франками ассигнациями, покупать "Химию" Фуркруа, которая привила ему страсть к земледелию. Я прекрасно понимаю происхождение этой склонности: он мог совершать прогулки только в Кле.

Но не был ли причиной всего этого его роман с Серафи, если между ними действительно был роман? Я не могу припомнить хода событий; я полагаюсь лишь на свою детскую память. Я вижу образы, помню впечатление, произведенное ими на мое сердце, но что касается причин и смысла - ничего. Как на фресках Кампо-Санто в Пизе, где хорошо видна рука, а рядом кусок, изображавший голову, отвалился. Я вижу ряд очень отчетливых образов, но только с тем выражением, какое они имели по отношению ко мне. Более того, я вспоминаю это выражение, лишь вспоминая о том впечатлении, какое оно произвело на меня^*.

^* (Сказать несколько слов о вынужденных прогулках в Гранж.)

В скором времени отец испытал чувство, достойное сердца тирана. У меня был ручной дрозд, который обычно сидел под стульями в столовой. Он потерял в сражении одну ногу и ходил, подпрыгивая. Он защищался от кошек и собак, и все покровительствовали ему, что было очень любезно по отношению ко мне, так как он покрывал пол не очень чистыми белыми пятнами. Я кормил этого дрозда довольно нечистоплотно, тараканами, утонувшими в кухонном помойном ведре.

Мне, строго лишенному общества детей моего возраста, жившему только со стариками, это ребячество казалось очаровательным.

Внезапно дрозд исчез, и никто не хотел мне сказать, что с ним случилось: кто-нибудь по неосторожности раздавил его, открывая дверь. Я решил, что отец убил его из злобы; он это почувствовал, мысль эта была ему тяжела, и однажды он заговорил со мной об этом в очень отдаленных и деликатных выражениях.

Я был великолепен, я покраснел до корней волос, но не раскрыл рта. Он требовал, чтобы я ответил,- то же молчание; но глаза, которые у меня в этом возрасте были очень выразительными, должны были говорить за меня.

Наконец-то я отмщен, тиран, за нежный и отеческий вид, с которым ты столько раз заставлял меня идти на эту ненавистную прогулку в Гранж, среди полей, орошенных ночными телегами (городской ассенизационный обоз).

Больше месяца я был горд этим мщением; мне нравится эта черта в ребенке^*.

^* (20 декабря 1835. Перенести эти факты к их эпохе; записаны здесь, чтобы не забыть их: инспектор коронной движимости, каким образом, 1811.- После отказа императора я стал инспектором движимости посредством своего метрического свидетельства о рождении, 2) аттестации Мишо, 3) добавления к имени. Ошибка была в том, что я не написал Брюлар де ла Жомат (так как Жомат принадлежал нам). Г-н де Бор был очень умным и вежливым администратором конца XVIII века; он любил все, что было честно и справедливо, и совершил бы дурной поступок лишь в случае крайней необходимости и очень неохотно. Впрочем, человек остроумный, красноречивый, хорошо говоривший, отлично знавший авторов, личный друг полковника де Босака и г-на де Виларе, епископа, высокий, худой, с достойной осанкой, с маленькими лукавыми глазками и бесконечно длинным носом, он был для меня превосходным и весьма достойным телохранителем. Он терпел ради денег то, чего я не стал бы терпеть ради чего бы то ни было, всяческие унижения со стороны графа Дарю, у которого он был старшим секретарем. Это он провел все мое назначение после отказа императора, чтобы оказать услугу г-ну Дарю (так как я, с моим сумасбродством и с моими понятиями о высокой и неподкупной добродетели, должно быть, оскорблял его по двадцать раз на день). Умер в Амстердаме ... сентября или ноября 1811 года.)

Страсть отца к его имению в Кле и к земледелию достигала крайних пределов. Он производил усовершенствования, мелиорацию, например, минировал землю, разрывал ее на два с половиной фута в глубину и удалял в один из концов поля все камни, размером превышавшие яйцо. Выполняли все эти работы Жан Виаль, наш бывший садовник, Шарьер, Майус, старый..., бывший солдат, за условленную цену, например, за двадцать экю (шестьдесят франков), чтобы прокопать один тьер - пространство земли, заключающееся между двумя рядами жердей или же кленов, поддерживающих лозы.

Отец засадил большой Бар, потом Жомат, где он вырвал низкорослую лозу. Он выменял у больницы (получившей его, кажется, по завещанию от некоего г-на Гютена, торговца сукном) виноградник в Моларе (между фруктовым садом и нашей собственной землей в Моларе), вырвал его, минировал, закопал груду камней от семи до десяти футов вышиной и, наконец, засадил.

Бейль у доски. Рукопись и рисунок Стендаля

Доктор Анри Ганьон

Он долго обсуждал со мной все эти предприятия; он стал настоящим землевладельцем-южанином.

Это род безумия, часто встречающийся к югу от Лиона и Тура; мания эта заключается в том, чтобы покупать поля, приносящие один или два процента, для чего берут обратно деньги, отданные под пять или шесть процентов, а иногда занимают под пять процентов, чтобы округлиться (как выражаются) покупкой полей, приносящих два процента. Министр внутренних дел, что-нибудь смыслящий в своих обязанностях, организовал бы комиссию против этой мании, разрушающей в двадцати департаментах к югу от Тура и Лиона благосостояние и всю ту долю счастья, которая зависит от денег.

Мой отец был достопамятным примером этой мании, источник которой заключается одновременно в скупости, гордости и дворянской страсти..