XXII

(Знаменитая осада Лиона (в Брауншвейге, в 1806-1809 годах я так хорошо узнал ее вождя, г-на де Преси, бывшего для меня первым образцом хорошего общества, после г-на де Тресака в моем раннем детстве).)

Весь юг был взволнован осадой Лиона. Я был за Келлермана^* и республиканцев, мои родные - за эмигрантов и Преси (без "господина", как они говорили).

^* (Келлерман (1735-1820) - французский революционный генерал, которому в 1793 году было поручено верховное командование в борьбе с восставшим Лионом и пьемонтскими войсками.)

Мой кузен Сантер, служивший на почте, кузен или племянник которого сражался в Лионе, заходил к нам по два раза в день; это было летом, и мы пили утренний кофе с молоком в кабинете естественных наук, выходившем на террасу.

В точке Н я испытывал, может быть, самые пылкие восторги любви к отечеству и ненависти к его врагам, аристократам (легитимистам 1835 года) и священникам.

Сантер, который^** служил на почте, постоянно приносил нам шесть или семь газет, похищенных у абонентов, которые из-за нашего любопытства получали их двумя часами позже. Он получал свой наперсток вина и хлеб и слушал чтение газет. У него часто бывали новости из Лиона.

По вечерам я выходил один на террасу, стараясь расслышать канонаду Лиона. В "Хронологической таблице", единственной книге, какая есть у меня в Риме, я нахожу, что Лион был взят 9 октября 1793 года. Значит, я выходил слушать канонаду Лиона летом 1793 года, в десятилетнем возрасте. Я ее не услышал ни разу. Я жадно смотрел на гору Миудр, с которой ее можно было расслышать. Наш славный кузен Романье (кузен, так как он женился на некой девице Бланше, кажется, родственнице жены моего деда) был из Миудра, куда он ходил каждые два месяца навещать своего отца. У меня трепетало сердце, когда он по возвращении говорил мне: "Там отлично слышна канонада Лиона, особенно вечером, при заходе солнца и когда ветер дует на северо-запад".

Я смотрел в точку В со страстным желанием отправиться туда, но этого желания никак нельзя было высказывать.

Может быть, мне нужно было поместить этот рассказ гораздо раньше, но повторяю, что от детства у меня сохранились только очень отчетливые образы, без даты и без смысла.

Я записываю их по мере того, как они приходят мне на память.

У меня нет при себе ни одной книги, и я не хочу читать никаких книг; я лишь изредка пользуюсь дурацкой "Хронологией", которая носит имя этого тонкого и сухого человека, Леве-Веймара^*. Так же я поступлю и по поводу кампании Маренго (1800), кампании 1809 года, Московской кампании, кампании 1813 года, когда я был интендантом в Сагане (в Силезии, на Бобре); я отнюдь не имею намерения писать историю, а просто записываю свои воспоминания, чтобы разгадать, что за человек я был: глупый или умный, трусливый или отважный, и т. д., и т. д. Это ответ на великое изречение:

^* (Леве-Веймар - барон, французский писатель и историк. В 1825 году появилась его "Всемирная хронология", которою пользовался Стендаль.)

^* (Познай самого себя (греч.).)

Все это лето 1793 года осада Тулона^* меня сильно волновала; само собой разумеется, что мои родные одобряли изменников, сдавших город; однако тетка Элизабет с ее кастильской гордостью сказала мне:

^* (20 августа 1793 года в результате деятельности роялистских организаций Тулон был отдан в руки англичан; затем после долгой осады он был взят обратно революционными войсками 19 декабря 1793 года.)

Я видел выступление генерала Карто, устроившего парад на Гренетской площади. Я еще помню его имя на фургонах, которые медленно и с большим шумом двигались по улице Монторж, направляясь к Тулону.

Меня ожидало большое событие; в тот момент я очень остро воспринял его, но было уже слишком поздно, всякая дружба между отцом и мною прекратилась, и мое отвращение к буржуазным мелочам и к Греноблю было отныне непобедимо.

Тетка Серафи уже давно хворала. Наконец заговорили об опасности; это великое слово произнесла добрая Марион (Мария Томасе), мой друг. Опасность стала угрожающей, нахлынули священники.

Однажды, кажется, зимним вечером, около семи часов, я сидел на кухне, в точке Н, против шкафа Марион. Кто-то вошел и сказал: "Она скончалась". Я бросился на колени в точке Н, чтобы возблагодарить бога за это великое освобождение.

Если парижане и в 1880 году будут так же глупы, как в 1835-м, то такое отношение к смерти сестры моей матери покажется им жестокостью, бездушием, варварством.

Как бы то ни было, истина такова. После первой недели заупокойных месс и молитв все в доме почувствовали большое облегчение. Я думаю, что даже отец был очень рад избавиться от этой сатанинской любовницы, если только она была его любовницей, или от этого сатанинского задушевного друга.

Одним из последних ее поступков был следующий: когда я как-то вечером читал у комода тетки Элизабет, в точке Н, "Генриаду" или "Велизария", которого только что дал мне мой дед, она воскликнула: "Как можно давать ребенку такие книги! Кто дал ему эту книгу?"^*.

^* (...В Н - я, читающий "Генриаду" или "Велизария"; мой дед восхищался пятнадцатой главой его, начинающейся: "Юстиниан старел...". "Какая картина старости Людовика XV!" - говорил он.)

Мой славный дед был так добр, что по моей настойчивой просьбе, несмотря на холод, пошел со мной в свой рабочий кабинет, рядом с террасой, в другом конце дома, чтобы дать мне книгу, которую я жаждал получить в этот вечер.

Вся семья сидела перед камином, в точке D. На дерзкий упрек своей дочери дед, пожав плечами, ответил только: "Она больна"^*.

^* (30 декабря 1835 года. Рим.)

Я совершенно не помню даты этой смерти; ее можно установить по записям гражданских состояний в Гренобле.

Мне кажется, что вскоре после этого я стал ходить в Центральную школу, чего никогда бы не потерпела Серафи. Я думаю, что это было около 1797 года и что в Центральной школе я пробыл только три года.