XXVII

Около этого времени я подружился - не знаю, как это случилось - с Франсуа Бижильоном (который впоследствии покончил с собой, кажется, из-за своей жены).

Это был человек простой, непосредственный, искренний, который никогда не старался показать тщеславным ответом, что он знает свет, женщин и т. д. А это было предметом нашего особенного тщеславия и фатовства в коллеже. Каждый из этих молокососов хотел убедить другого в том, что он имел женщин и знает свет. Все это было чуждо Бижильону. Мы совершали вместе большие прогулки, особенно к башне Рабо и Бастилии. Великолепный вид, открывающийся оттуда, особенно в сторону Эйбана, за которым виднеются высочайшие вершины Альп, окрылял наше воображение. Рабо и Бастилия - это вот что такое: первый - старая башня, вторая - маленький домик, расположенные на очень неровном основании, на горе, замыкающей городские укрепления, которые были смехотворными в 1795 году, но в 1836-м их перестраивают и улучшают^*.

^* (10 января 1836 года. Я был занят ремеслом в течение недели. Дьявольский холод. 6 градусов в понедельник.)

Во время этих прогулок мы с полной откровенностью делились всеми нашими мыслями о том страшном, темном и восхитительном лесе, куда мы вскоре должны были вступить. Конечно, речь шла об обществе и свете.

Бижильон имел предо мной большие преимущества:

1) Он с детства жил на свободе, так как был сыном отца, который любил его не слишком сильно и развлекался иными способами, нежели превращая своего сына в куклу.

2) Этот отец, очень зажиточный деревенский буржуа, жил в Сент-Имье, селе у восточных ворот Гренобля, живописно расположенном в долине Изеры. Этот славный селянин, любитель вина, хорошего стола и крестьянских девушек, нанял маленькую квартирку в Гренобле для своих двух сыновей, которые там получали образование. Старший назывался Бижильоном, по обычаю нашей провинции, младший - Реми: это был шутник и большой чудак, настоящий дофинезец, но великодушный и в то время немного завидовавший дружбе, которая связывала нас с Бижильоном.

Дружба эта, основанная на полной искренности, через две недели стала задушевной. Его дядя, славный отец Морлон, был ученым монахом, и, кажется мне, не столько монахом, а скорее бенедиктинцем; когда я был ребенком, он, желая оказать любезность моему деду, согласился исповедать меня один или два раза. Я был очень удивлен его ласковым и вежливым тоном, совсем непохожим на грубо-наставительный тон холодных педантов, которым по большей части отдавал меня отец, как, например, аббата Рамбо.

Этот славный отец Морлон оказал большое влияние на мое умственное развитие; у него был Шекспир в переводе Летурнера, и его племянник Бижильон брал у него для меня, один за другим, все тома этих трудных для ребенка произведений.

Мне казалось, что, читая Шекспира, я возрождаюсь. Прежде всего его огромным преимуществом было то, что родные не хвалили и не рекомендовали мне его, как, например, Расина. Достаточно было им похвалить что-нибудь, как я чувствовал отвращение к этому.

Обаяние, которое оказывал на меня Шекспир, было особенно сильным еще потому, что, мне кажется, отец дурно отзывался о нем в моем присутствии.

Я не доверял своим родным ни в чем; но в области искусства достаточно было похвалы их, чтобы внушить мне отвращение к прекраснейшим вещам. Мое сердце, развившееся гораздо быстрее, чем ум, живо чувствовало, что они хвалили их, как теперь хвалят религию, иначе говоря, с задней мыслью. Я чувствовал очень смутно, но очень живо и с горячностью, которой у меня больше нет, что всякая сознательная цель, то есть цель личной выгоды у художника, убивает всякое произведение искусства. С 1796 до 1799 года я постоянно читал Шекспира. Расин, которого беспрестанно хвалили родные, производил на меня впечатление пошлого лицемера. Дед рассказал мне анекдот о его смерти, происшедшей от того, что Людовик XIV перестал на него смотреть. Кроме того, стихи мне надоедали, так как они удлиняли фразу и лишали ее ясности. Я чувствовал отвращение к употреблению слова "скакун" вместо "лошадь". Я называл это лицемерием.

Как мог я чувствовать тонкости языка, живя уединенно в отлично говорившей семье? Где мог бы я услышать язык грубый и неизящный?

Корнель нравился мне больше. Авторами, которые в то время безумно мне нравились, были Сервантес ("Дон-Кихот") и Ариосто в переводах. Сразу за ними шел Руссо, у которого был двойной недостаток (drawback): то, что он хвалил священников, и то, что его хвалил мой отец. Я с наслаждением читал "Рассказы" Лафонтена и "Фелицию". Но они не давали мне полного удовлетворения. Это были книги, которые читают одной рукой, как говорила г-жа ***^*.

^* (Дюкло.)

Когда в 1824 году, в первые дни своей любви к Клементине, я старался не дать своей душе целиком уйти в созерцание ее прелестей (я вспоминаю о великой борьбе однажды вечером, на концерте у дю Биньона, где я находился рядом со знаменитым генералом Фуа^*; Клементина, будучи ультра, не посещала этого дома), когда я написал "Расина и Шекспира", меня обвинили в том, что я разыгрываю комедию и отрекаюсь от своих первых детских впечатлений; из сказанного видно, насколько верно то, что моей первой любовью был Шекспир и, между прочим, "Гамлет" и "Ромео и Джульетта" (я умолчал об этом, так как это показалось бы неправдой).

^* (Генерал Фуа (1775-1825) - политический деятель-либерал, оратор, пользовавшийся огромной популярностью во время Реставрации.)

Бижильоны жили на улице Шенуаз (я не уверен в названии), начинавшейся между сводом Собора богоматери и маленькой речкой, у которой был построен августинский монастырь. Там помещался знаменитый букинист, которого я часто посещал. Дальше находилась оратория, куда на несколько дней был заключен мой отец вместе с г-ном Коломбом, отцом Ромена Коломба, самого старого из моих друзей (в 1836 году).

В этой квартире, расположенной в четвертом этаже, вместе с Бижильонами жила их сестра, м-ль Викторина Бижильон, очень простая, очень хорошенькая, но отнюдь не греческой красоты; напротив, это было глубоко аллоброгское лицо. Кажется, теперь это называют гэльской расой. (См. у Эдвардса^* и Антуана де Жюсье^**; по крайней мере этот последний сообщил мне о такой классификации.)

^* (Эдварде Вильям-Фредерик (1776-1842) - физиолог, занимавшийся проблемой человеческих рас. В 1892 году появилось его "Письмо к Амедею Тьерри о физиологических особенностях человеческих рас в их отношении к истории".)

^** (Антуан де Жюсье (1748-1836) - французский натуралист.)

Мадмуазель Викторина была неглупа и много размышляла; она была чрезвычайно свежа. Лицо ее вполне соответствовало окну с поперечинами той квартиры, которую она занимала со своими двумя братьями; квартира была темная, несмотря на то, что выходила на юг и была в четвертом этаже; но дом напротив был огромен. Это полное соответствие поражало меня, вернее, я ощущал его, хоть сам и не понимал его причины.

Я часто находился у них во время ужина. Готовила им служанка из их деревни, простая, как и они; они ели ржаной хлеб, и это мне казалось непостижимым, мне, который всегда ел только белый хлеб.

В этом было все мое преимущество перед ними; в их глазах я принадлежал к высшему классу; внук г-на Ганьона, члена комитета Центральной школы, был благородным, а они - буржуа, близкие к крестьянству. Это не значит, что они чувствовали сожаление или выражали глупое восхищение; например, ржаной хлеб нравился им больше, чем белый, и чтобы иметь белый хлеб, им стоило только просеять свою муку.

Полные чистых помыслов, мы проводили там время вокруг орехового стола, покрытого небеленым полотном: Бижильон, старший брат - 14 или 15 лет, Реми - 12, м-ль Викторина - 13, я - 13, служанка - 17.

Мы составляли, как видите, очень юную компанию, и ни один взрослый родственник не стеснял нас. Когда Бижильон-отец приезжал в город на один или два дня, мы не смели желать его отъезда, но он нас стеснял.

Может быть, все мы были старше на один год, но не больше: два моих последних года, 1799 и 1798-й, были совершенно поглощены математикой и Парижем как конечной целью; значит, это было в 1797 или, скорее, в 1796 году, а в 1796-м мне было тринадцать лет.

Мы жили тогда, как молодые кролики, играющие в лесу и щиплющие траву. М-ль Викторина была хозяйкой; у нее были гроздья сушеного винограда, завернутые в виноградный лист, завязанный ниткой, она давала мне их, и я любил их почти так же, как и ее очаровательное лицо. Иногда я просил у нее вторую гроздь, и она часто мне отказывала, говоря:

- Их осталось только восемь, а этого нам должно хватить до конца недели.

Раз или два в неделю нам присылали из Сент-Имье продукты. Таков обычай в Гренобле. Страсть каждого буржуа - это его имение, и он предпочитает салат из своего имения, находящегося в Монбоно, Сент-Имье, Коране, Ворепе, Сен-Венсане или Кле, Эшироле, Эйбане, Домене и т. д., который ему обходится в четыре су, такому же салату, купленному за два су на площади Трав. У этого буржуа было 10 тысяч франков, помещенных по 5% у Перье (отец и кузен Казимира, министра в 1832 году); он вкладывал их в имение, которое приносило ему 2 или 2¹/₂%, и был в восторге. Мне кажется, что он получал плату тщеславием и удовольствием, с каким он говорил, принимая важный вид: "Мне нужно пойти в Монбоно" или: "Я возвращаюсь из Монбоно".

Я не был влюблен в Викторину, мое сердце еще не исцелилось после отъезда м-ль Кюбли, и дружба с Бижильоном была так задушевна, что, мне кажется, я решился доверить ему свое безумие, но в общих чертах, из опасения, как бы он не стал надо мной смеяться.

Он ничуть не был смущен этим, это было прекраснейшее и очень простое существо: драгоценные качества, сочетавшиеся с очень тонким здравым смыслом, отличавшим эту семью и развившимся у него в беседах с Реми, его братом и закадычным другом, который был мало чувствителен, но обладал еще более беспощадным здравым смыслом. Реми часто проводил целый вечер, не раскрывая рта.

В этом четвертом этаже протекли самые счастливые мгновения моей жизни. Через некоторое время Бижильоны оставили этот дом и перебрались на улицу Пон-де-Буа, или, скорее, наоборот, с улицы Пон-де-Буа они переехали, кажется, на улицу Шенуаз; конечно, это та самая, на которую выходит улица Пон-Сен-Жем. Я уверен в этих трех окнах с поперечинами, в В и в их расположении по отношению к улице Пон-Сен-Жем. Я делаю больше открытий, чем когда-либо, когда пишу это (в Риме, в январе 1836 года). Все это я позабыл на три четверти, я не вспоминал об этом и шести раз в году за последние двадцать лет^*.

^* (Я оставил в Гренобле вид Пон-де-Буа, который я купил у вдовы г-на Леруа. Он написан масляными красками, sbiadito, приторный, в стиле Дора, Флориана, но что касается очертаний, сходство все же есть; только колорит смягчен и флорианизован.)

Я был очень робок с Викториной, я любовался ее созревающей грудью, но я рассказывал ей все, например, о преследованиях Серафи, от которых совсем недавно избавился; припоминаю, что она не хотела мне верить, и мне это было ужасно грустно. Она утверждала, что у меня плохой характер.