XXXI

Мой дед не любил Дюбуа-Фонтанеля; он был в полном смысле слова человеком утонченного и беспощадного тщеславия, человеком большого света по отношению к множеству лиц, о которых он хорошо отзывался, но которых совсем не любил.

Мне кажется, что он, занимаясь литературой, боялся презрения со стороны этого бедняги Дюбуа, написавшего трагедию, которую почтили тем, что ее издателя отправили на галеры. Я говорю об "Эриции, или Весталке"^*. Очевидно, то была "Эриция, или Монахиня", или "Мелания" этого интригана Лагарпа, человека с холодным талантом, который, кажется, украл сюжет у бедного Дюбуа-Фонтанеля, в своей бедности старавшегося писать ужасно мелким почерком, чтобы меньше тратить бумаги.

^* ("Эриция, или Весталка", драма Дюбуа-Фонтанеля, была поставлена в 1767 году и запрещена церковной цензурой; тотчас появились подпольные издания, и в 1768 году три книготорговца были присуждены к галерам за продажу запрещенной драмы. "Эриция" вернулась на сцену лишь в 1789 году. Драма Лагарпа ч-Мелани, или, Монахиня" была поставлена на сцене в 1791 году. Обе драмы имели своей задачей борьбу с монастырями как социальным институтом.)

Бедный Дюбуа в молодости отправился в Париж с любовью к прекрасному. Постоянная бедность заставила его искать полезного, он так и не смог подняться до уровня слащавых писак первого сорта, как Лагарп, Мармонтель и т. д. Нужда заставила его сочинять политические статьи для "Journal des Deux-Ponts" и, что еще хуже, жениться на рослой и толстой немке, бывшей любовнице баварского короля Максимилиана-Иосифа, в ту пору принца Макса и французского полковника.

Его старшая дочь, дочь короля, была замужем за неким Ренодоном, человеком тщеславным, созданным для того, чтобы быть хорошим мэром большого провинциального города. Действительно, он был мэром Гренобля, кажется, от 1800 до 1814 года, а сверх того ему оскорбительным образом наставил рога мой кузен Пело, король глупцов, который был за это опозорен и вынужден покинуть область, заняв должность в ведомстве по косвенным налогам, которую доставил ему великодушный Франсе^* (из Нанта), могущественный финансист во времена императора, устроивший на службу Парни. Я хорошо знал его как писателя около 1826 года, под именем г-на Жерома. Все эти умные люди, потерпев неудачу в своих честолюбивых планах, за неимением лучшего пускаются в литературу. Благодаря своему искусству интриги и своим политическим друзьям они достигают видимости успеха, а в действительности становятся лишь смешными. Таковы были Редерер, Франсе (из Нанта) и даже граф Дарю, когда при помощи своей поэмы "Астрономия" (изданной после его смерти) он сделался членом-корреспондентом Академии наук. Все трое, люди большого ума и тонкости и, конечно, первостепенные члены Государственного совета и префекты, никогда не видали этой маленькой геометрической фигуры, придуманной мною, простым аудитором, месяц тому назад.

^* (Франсе де Нант (умер в 1836 году) - публицист и общественный деятель. Под именем Жерома он напечатал два произведения: "Рукопись покойного г-на Жерома" (1825) и "Собрание пустячков" (1826).)

Если бы бедный Дюбуа, принявший имя Фонтанель, по приезде в Париж получил пенсию в сто луидоров под условием писать (как Бетховен в Вене около 1805 года), он стремился бы к Прекрасному, то есть подражал бы не природе, а Вольтеру.

Вместо этого он принужден был переводить "Метаморфозы" Овидия и, что хуже того, английские книги. Этот превосходный человек внушил мне мысль изучить английский язык и одолжил мне первый том Гиббона; при этом я заметил, что он произносил: "Тэ истори оф тэ фаль". По своей бедности он изучал английский язык без учителя, при помощи словаря.

Я изучил английский язык лишь много лет спустя, когда придумал выучить наизусть четыре первые страницы из "Векфильдского священника". Это было, кажется, в 1805 году; кто-то, по-видимому в Риме, напал на ту же мысль, я узнал об этом лишь в 1815 году, когда в Германии мне попалось несколько номеров "Эдинбургского обозрения".

Дюбуа-Фонтанель был почти разбит подагрой, пальцы его были бесформенны, он был вежлив, обязателен, услужлив; впрочем, его характер был сломлен бесконечными несчастиями.

Когда "Journal des Deux-Ponts" был завоеван революционными армиями, Дюбуа не сделался аристократом, но - удивительная вещь! - все время оставался французским гражданином. Это покажется естественным в 1880 году, но в 1796-м это было прямо чудом.

Пример: мой отец, который после Революции благодаря своим способностям получил возможность повышаться в чинах, стал первым помощником мэра Гренобля с исполнением его обязанностей, кавалером ордена Почетного Легиона и все же ненавидел эту революцию, извлекшую его из грязи.

Бедный и почтенный Фонтанель, покинутый своей газетой, приехал в Гренобль со своей толстой женой-немкой, у которой, несмотря на ее прежнее ремесло, были дурные манеры и мало денег. Он был счастлив стать профессором, получить казенную квартиру и даже переселился в квартиру в юго-западном углу двора коллежа прежде, чем она была закончена.

В В находилось его прекрасное издание Вольтера in-8°, выпущенное в Келе,- единственная книга, которую этот славный человек никому не давал на руки. На его книгах были пометки, сделанные его почерком, которые, к счастью, было почти невозможно прочесть без лупы. Он одолжил мне "Эмиля" и потом очень тревожился, так как к нелепой декламации Ж.-Ж. Руссо: "Смерть Сократа - это смерть человека, а смерть Иисуса Христа - смерть бога" - он приклеил листок бумаги с очень разумными, хоть и не особенно красноречивыми замечаниями, которые заканчивались противоположным выводом.

Этот клочок бумаги мог ему очень повредить даже в глазах деда. Что же было бы, если бы его увидел мой отец? Около того же времени отец не купил "Словаря" Бейля, продававшегося у нашего кузена Дрие (человека, жившего в свое удовольствие), чтобы не поколебать мою веру, и сам сказал мне об этом.

Фонтанель был слишком сломлен несчастиями и дьявольским характером своей жены, чтобы быть энтузиастом, в нем не было ни малейшей искры огня, как у аббата Дюкро; поэтому он не оказал никакого влияния на мой характер.

Мне кажется, я учился вместе с этим маленьким иезуитом Полем-Эмилем Тесером, с толстым Марки (добрый и фатоватый богатый юноша из Рива или Муарана), Бенуа, простодушным малым, который искренне воображал себя Платоном лишь потому, что доктор Клапье научил его любви (епископа Клогерского).

Это не возмущало нас, потому что это возмутило бы наших родителей, но это нас удивляло. Теперь я вижу, что предметом наших стремлений была победа над этим страшным зверем, интересной женщиной, судьей достоинств мужчины, а не само наслаждение. Его мы находили всюду. Мрачный Бенуа никого не обратил в свою веру.

Скоро толстый Марки, бывший, кажется, немного сродни мне, перестал что-либо понимать в науках и покинул нас. Мне кажется, что среди нас был также некий Пене, один или два Готье - ничтожные minus habentes^***.

^* (Неуспевающие (лат.).)

^** (В полтора часа от 450 до 461, одиннадцать страниц.)

В нашем классе, как и в остальных, экзамены производились в середине года. Я имел явное преимущество перед этим иезуитом Полем-Эмилем, который все заучивал наизусть и по этой причине внушал мне страх, так как у меня не было никакой памяти.

Вот один из больших недостатков моей головы: я постоянно размышляю о том, что меня интересует; усиленно рассматривая это в разных душевных состояниях, я в конце концов вижу в нем нечто новое и заставляю его изменять свой вид.

Я двигаю трубки бинокля во всех направлениях, или я вдвигаю их, пользуясь образом, который встречается у де Траси (см. его "Логику").

Из-за этого маленького иезуита Эмиля с его приторным и фальшивым голосом я очень боялся экзамена. К счастью, некий г-н Тестлебо, из Вьенна, член департаментского управления, стал задавать мне вопросы, и я превзошел Поля-Эмиля, который знал наизусть только краткое изложение лекций.

В моем письменном сочинении было даже некоторое подобие мысли по поводу Ж.-Ж. Руссо и похвал, которые он заслуживает.

Все, что я узнавал на лекциях Дюбуа-Фонтанеля, было в моих глазах какой-то внешней или ложной наукой.

Я считал себя "гением" - откуда у меня могла взяться такая мысль? - гением в ремесле Мольера и Руссо.

Я искренне и в высочайшей степени презирал талант Вольтера: я находил его ребяческим. Я искренне уважал Пьера Корнеля, Ариосто, Шекспира, Сервантеса и, на словах, Мольера. Но мне трудно было согласовать их.

Мои представления о прекрасном в литературе, в сущности, остались те же, что и в 1796 году, но каждые полгода они совершенствуются или, если угодно, слегка изменяются.

Это единственный труд моей жизни,.

Все остальное было лишь заработком - заработком, соединенным с тщеславным желанием добывать его так же хорошо, как и другие; я делаю исключение для интендантства в Брауншвейге после отъезда Марсиаля. Там была прелесть новизны и выговор, сделанный Дарю интенданту Магдебурга, кажется, Шалону.

Я более близок к своему литературному идеалу прекрасного, когда я наслаждаюсь произведениями других и оцениваю их, размышляю об их достоинствах, чем тогда, когда пишу сам.

В 1794 году я ждал, как глупец, минуты вдохновения, вроде голоса бога, заговорившего с Моисеем из неопалимой купины. Эта глупость заставила меня потерять много времени, но, может быть, она помешала мне довольствоваться полупошлостью, как это делают столько достойных писателей (например, Леве-Веймар).

Когда я начинаю писать, я перестаю думать о своем литературном идеале прекрасного, меня осаждают идеи, которые я должен записать. Я предполагаю, что Вильмена осаждают формы фраз; а тех, кого называют поэтами, Делиля, Расина - формы стихов.

Корнель был взволнован формой реплики:

 Свою взяв славы часть, ты мне оставь мою...*

(Ответ Эмилии Цинне.)

*Стихотворная цитата из трагедии Корнеля "Цинна" (действие V, явление 2).

Так как мои представления о совершенстве изменялись каждые шесть месяцев, мне трудно определить, каковы они были в 1795 или 1796 году, когда я писал драму, название которой я позабыл. Главное действующее лицо называлось, кажется, Пиклар и, кажется, было заимствовано у Флориана.

Единственное, что я хорошо помню, это то, что в течение сорока шести лет моим идеалом было жить в Париже, где-нибудь та пятом этаже, и писать драму или книгу.

Бесконечные унижения и умение лавировать, необходимые для того, чтобы добиться постановки на сцене, помешали мне писать драмы вопреки моему желанию; еще неделю назад я испытывал по этому поводу ужасное раскаяние. Я набросал больше двадцати драм; всюду - слишком много подробностей, и слишком глубоких, слишком мало понятных публике, глупой, как г-да Терно^*, которыми Революция 1789 года наполнила партер и ложи.

^* (Терно Гильом-Луи (1765-1833) - крупный сукно-промышленник, при Наполеоне был председателем Совета промышленников и высказывался против введенной Наполеоном ограничительной системы торговли. В 1814 году Терно принял сторону Реставрации и получил титул барона, но вскоре примкнул к оппозиции и играл активную роль в Июльской революции. Он умер, потеряв почти все свое состояние.)

Когда своим бессмертным памфлетом "Что такое Третье сословие? Мы стоим на коленях,- поднимемся!" аббат Сьейес^* нанес первый удар политической аристократии, он основал, сам того не сознавая, аристократию литературную. (Эта мысль пришла мне в голову в ноябре 1835 года, когда я писал предисловие к де Бросу, рассердившее Коломба.)

^* (Аббат Сьейес (1748-1836) - французский политический деятель, выпустивший в 1789 году брошюру под заглавием "Что такое третье сословие?". На первой странице ее он отвечает на поставленный в заглавии вопрос: "Все. Чем оно было до сих пор в политическом отношении? Ничем. Чего оно хочет? Быть чем-нибудь" Приводимые Стендалем слова ни в одном издании этой брошюры не встречаются.)