XXXIV

Кажется, я покончил со всем тем, о чем хотел рассказать, прежде чем приступить к последнему повествованию о моей жизни в Гренобле; я хочу сказать о моем погружении в математику.

М-ль Кюбли уехала уже давно, и о ней у меня осталось только нежное воспоминание; м-ль Викторина Бижильон подолгу живала в деревне; единственными книгами, доставлявшими мне наслаждение, были Шекспир и "Мемуары" Сен-Симона, в то время изданные в семи томах, которые впоследствии я купил в двенадцати томах, а также "Характеры" Лабрюйера,- страсть, оказавшаяся столь же длительной, как и страсть моя к шпинату (в области физической), и по меньшей мере столь же сильной сейчас, в пятьдесят три года, как и в тринадцать лет.

Я любил математику тем сильнее, чем больше презирал своих учителей - Дюпюи и Шабера. Несмотря на напыщенность и хороший тон, благородную и ласковую манеру Дюпюи обращаться к кому-нибудь, у меня хватило проницательности, чтобы угадать, что он был бесконечно невежественнее Шабера. Шабер, который в общественной иерархии гренобльских буржуа стоял гораздо ниже Дюпюи, иногда в воскресенье или в четверг утром брал том Эйлера или... и упорно боролся с трудностями. Однако он всегда был похож на аптекаря, который знает хорошие рецепты, но не имеет никакого понятия о том, как эти рецепты вытекают один из другого: в его голове не было никакой логики, никакой философии; под влиянием полученного им воспитания или тщеславия - а может быть, по религиозным мотивам - милейший Шабер ненавидел даже самые названия этих вещей.

Две минуты тому назад я, с моей нынешней головой, несправедливо удивлялся тому, что в то время я тотчас же не нашел выхода. Некому было помочь мне, мой дед из тщеславия не любил математики, которая была единственной областью, лежавшей за пределами его почти универсальных знаний. "Этот человек", или, вернее, "г-н Ганьон, никогда не забывал прочитанного", с уважением говорили в Гренобле. Единственным упреком, который могли сделать ему его недоброжелатели, была математика. Мой отец ненавидел математику, вероятно, по религиозным мотивам, но отчасти прощал ее лишь потому, что она помогает снимать планы с имений. Я постоянно копировал для него планы его земель в Кле, в Эшироле, в Фонтанье, в Шела (долина около ...), где он недавно совершил выгодную сделку.

Я презирал Безу так же, как Дюпюи и Шабера.

В Центральной школе было пять и шесть "сильных", которые были приняты в Политехническую школу в 1797 или 98 году, но они не снисходили до того, чтобы отвечать мне на вопросы, которые, может быть, ставились мною недостаточно ясно, а, вернее, затрудняли их.

Я купил или получил в награду произведения аббата Мари, том in-8. Этот том я прочел с жадностью, как роман. Я нашел там истины, изложенные в других выражениях, что доставило мне огромное удовольствие и вознаградило за труд, но в конце концов не сообщило мне ничего нового.

Я хочу сказать, что там действительно не было ничего нового; возможно, я его не улавливал, у меня еще не было достаточных знаний, чтобы его заметить.

Чтобы размышлять более спокойно, я расположился в салоне, где стояло двенадцать красивых кресел, вышитых моей бедной матерью. Этот салон открывали лишь раз или два в год, чтобы убрать пыль^*. Он располагал меня к сосредоточенности; в то время у меня еще сохранялось воспоминание о веселых ужинах, которые устраивала моя мать. Когда било десять, из этого сверкающего огнями салона переходили в прекрасную столовую, где гостей ждала огромная рыба. Это было роскошью, которую позволял себе мой отец; у него еще сохранились эти вкусы в период набожности и земледельческих спекуляций, до которых он впоследствии унизился.

^* (Одинокое счастье. Там я был в безопасности от преследования Серафи. Преждевременная мизантропия в четырнадцать лет.)

Сидя за столом Т, я написал первый акт или все пять актов своей драмы, которую я называл комедией, ожидая моментов вдохновения, как будто ко мне должен был слететь ангел.

Моя страсть к математике, может быть, своей главной причиной имела отвращение мое к лицемерию; лицемерием для меня были моя тетка Серафи, г-жа Виньон и их священники.

Лицемерие, по моему мнению, было невозможно в математике, и в своей юной простоте я думал, что то же было и во всех науках, где, как я слышал, применялась математика. Что я должен был почувствовать, когда увидел, что никто не может мне объяснить, почему минус на минус дает плюс (- X - = + )? (Это одно из важнейших оснований науки, называемой алгебра.)

Лучше было оставить совсем без объяснений эту трудность (которую, конечно, можно объяснить, так как она приводит к истине), чем объяснять ее мне, исходя из оснований, которые, очевидно, были очень неясными для самих объясняющих.

Шабер, к которому я обращался с этим вопросом, затруднялся, повторял свой урок - именно то, против чего я делал возражения,- и в конце концов принимал такой вид, точно хотел сказать: "Но таков уж обычай, все удовлетворяются этим объяснением. Эйлер и Лагранж, которые, очевидно, были не глупее вас, удовлетворялись им. Мы знаем, что вы очень умны (это означало: мы знаем, что вы получили первую награду по изящной словесности и хорошо отвечали г-ну Тетлебо и другим членам департаментского управления) и, очевидно, хотите выделиться".

Что касается Дюпюи, то он принимал мои робкие возражения (робкие из-за его напыщенного тона) с высокомерной улыбкой, граничившей с нерасположением. Хотя он знал гораздо меньше, чем Шабер, он был менее буржуазен, менее ограничен и, может быть, трезво оценивал свои познания в математике. Если бы я мог понаблюдать теперь этих господ хотя бы в течение одной недели, я сразу же определил бы, что они собой представляют. Но к этой мысли постоянно приходится возвращаться.

Мои родные, отчаяние которых еще более ограничивало их умственный горизонт, воспитывали меня под стеклянным колпаком, без всякого общения с людьми, и в пятнадцать лет я мог живо чувствовать, но гораздо менее других детей был способен судить о людях и разгадывать их разнообразное притворство. Поэтому, в сущности, я не очень уверен в суждениях, которые наполняют 536 предыдущих страниц. Действительно истинны здесь только чувства, но чтобы добраться до истины, нужно прибавить четыре диеза к моим впечатлениям. Я передаю их с холодностью и чувствами, притуплёнными опытом сорокалетнего человека.

Я отлично помню, что, когда я говорил о своем затруднении по поводу "минуса на минус" кому-нибудь из "сильных", он смеялся мне в лицо; все они были в большей или меньшей степени похожи на Поля-Эмиля Тесера и учили наизусть. Я часто слышал, как у доски, в конце доказательства, они говорили:

- Итак, очевидно, что...- и т. д.

"Для вас это менее всего очевидно",- думал я. Но речь шла о том, что было очевидным для меня и в чем нельзя было сомневаться при всем желании.

Математика рассматривает лишь одну сторону предметов (их количество), но в этом отношении она имеет преимущество высказывать лишь несомненные вещи, лишь истину, и почти всю истину,

В четырнадцать лет, в 1797 году, я воображал, что высшая математика, та, которой я никогда не знал, охватывает все или почти все стороны предметов и что таким образом, подвигаясь вперед, я узнаю достоверные, несомненные истины, которые я смогу доказывать по желанию на всех предметах.

Я очень не скоро убедился в том, что мое возражение по поводу "минус на минус дает плюс" никак не может проникнуть в голову Шабера, что Шабер всегда будет отвечать на него не иначе, как высокомерной улыбкой, и что "сильные", которым я задавал вопросы, будут всегда надо мною смеяться.

Я вынужден был довольствоваться тем, что я и сейчас еще повторяю себе: "минус на минус дает плюс" должно быть правильным, так как очевидно, что, постоянно применяя это правило при вычислениях, мы получаем верные и несомненные результаты.

Много мучений доставила мне фигура:

Предположим, что RP - линия, отделяющая величины положительные от отрицательных; все, что находится над нею, положительно, а все, что находится внизу, отрицательно; каким образом, взяв квадрат В столько раз, сколько заключается единиц в квадрате А, можно достигнуть того, чтобы получившийся квадрат С перешел на другую сторону?

Или, пользуясь неуклюжим сравнением, которое необычайно тягучее гренобльское произношение Шабера делало еще более неуклюжим, предположим, что отрицательные величины - это долги какого-нибудь человека. Каким образом, помножив 10 000 ф. долгу на 500 франков, этот человек будет иметь и получит состояние в пять миллионов?

Может быть, Дюпюи и Шабер - такие же лицемеры, как и священники, которые служат мессу у моего деда, а моя дорогая математика - только один обман? Я не знал, как добраться до истины. Ах, если бы кто-нибудь сказал мне тогда хоть одно слово о логике или искусстве находить истину, с какой жадностью выслушал бы я его! Какой подходящий момент для того, чтобы изложить мне "Логику" де Траси! Может быть, я стал бы другим человеком, моя голова была бы гораздо лучше.

Своими собственными слабыми силами я пришел к выводу, что Дюпюи вполне мог быть обманщиком, но что Шабер был тщеславным буржуа, неспособным понять, что есть трудности, не предвиденные им.

У моего отца и деда была "Энциклопедия" in folio Дидро и Даламбера; это произведение стоит или, вернее, стоило семьсот или восемьсот франков. Необходимо было огромное влияние, чтобы побудить провинциала вложить в книги такой капитал, из чего я теперь заключаю, что до моего рождения отец и дед, должно быть, целиком стояли на стороне философов.

Отец с грустью смотрел, как я перелистываю "Энциклопедию". Я питал к этой книге полнейшее доверие по причине нерасположения к ней отца и решительной ненависти, которую она внушала бывавшим у нас в доме священникам. Старший викарий и каноник Рей, ростом в пять футов и десять дюймов, с бледным цветом лица, делал забавную гримасу, когда произносил, коверкая, имена Дидро и Даламбера. Эта гримаса доставляла мне огромное тайное наслаждение, и теперь еще я очень чувствителен к такого рода удовольствиям^*. Я испытывал его иногда в 1815 году, когда дворяне недооценивали храбрость Николая Бонапарта (таково было в то время имя этого великого человека), а между тем в 1807 году я страстно желал, чтобы он не покорил Англии; куда бы в таком случае можно было скрываться?

^* (Кого могут заинтересовать простые движения сердца, описанные без Риторики? Рим, апрель 1836.)

Я пытался искать ответа в математических статьях Даламбера в "Энциклопедии"; их самоуверенный тон и отсутствие культа истины неприятно меня поразили, а кроме того, я плохо их понимал. С какой страстью в то время я любил истину! Как искренне я верил в то, что она царица мира, в который я должен был вступить! Я не видел у нее никаких других врагов, кроме священников.

Если "минус на минус дает плюс" причиняло мне столько огорчений, то можно представить себе, какое отчаяние овладело моей душой, когда я принялся за "Статику" Луи Монжа, брата знаменитого Монжа, который должен был приехать, чтобы экзаменовать желающих поступить в Политехническую школу.

В начале геометрии говорится: "Параллельными называются две линии, которые при продолжении их до бесконечности никогда не пересекаются". А в самом начале своей "Статики" этот замечательный глупец Луи Монж написал приблизительно следующее: "Две параллельные линии можно рассматривать, как такие, которые при продолжении их до бесконечности пересекаются".

Мне казалось, что я читаю катехизис, да еще из самых неудачных. Тщетно я просил объяснения у Шабера.

- Дитя мое,- говорил он, принимая отеческий вид, который так не к лицу дофинезской лисе, вид Эдуарда Мунье (пэр Франции в 1836 году),- дитя мое, вы поймете это впоследствии.

И, подойдя к своей клеенчатой доске и начертив на ней две параллельные линии очень близко одна от другой, это чудовище сказало мне:

- Вы видите: можно сказать, что в бесконечности они пересекаются.

Я едва не бросил все. В этот момент какой-нибудь ловкий и хороший иезуит мог бы обратить меня путем такого рассуждения:

"Вы видите, что все - заблуждение или, вернее, что нет ничего ложного и ничего истинного, все условно; усвойте себе условия, благодаря которым вы будете наилучшим образом приняты в свете. А "патриоты"- это чернь, которая всегда будет грязнить эту сторону вопроса; итак, сделайтесь аристократом, как ваши родные, и мы найдем средства отправить вас в Париж и рекомендовать влиятельным дамам".