XXXVIII

(3 февраля 1836 года. Гнусный дождь и сирокко, от которого болит голова.

5 февраля 1836 года. Видел Тибр.)

Но когда "Искусство комедии" оказалось у меня на столе, я принялся серьезно решать великий вопрос, буду ли я композитором опер, как Гретри, или сочинителем комедий.

Я едва знал ноты (Мансьон прогнал меня, как недостойного играть на скрипке), но я говорил себе: ноты - это лишь искусство записывать идеи, главное - это иметь их. И мне казалось, что я их имею. Забавно то, что мне кажется это и до сих пор, и часто я досадую на то, что не уехал из Парижа, чтобы стать лакеем Паэзиелло в Неаполе.

Я совсем не люблю чисто инструментальной музыки, даже музыка Сикстинской капеллы и хор капитула св. Петра не доставляют мне никакого удовольствия (проверено еще раз... января 1836 года, в праздник кафедры св. Петра).

Гениальным творением мне представляется только вокальная мелодия. Если бы глупец даже стал ученым, он, по моему мнению, все же не мог бы создать красивой мелодии, вроде "Se amor si gode in pace"^* (первый акт и, кажется, первая сцена "Тайного брака").

^* (Если спокойно наслаждаются любовью (итал.).)

Когда человек гениальный дает себе труд изучить мелодию, он достигает прекрасной инструментовки квартета из "Бьянки и Фальеро" Россини или дуэта из его же "Армиды".

В период сильнейшего моего увлечения музыкой, в Милане от 1814 до 1821 года, когда утром, в день постановки новой оперы, я покупал либретто в театре Скала, я, читая его, невольно сочинял всю музыку, пел арии и дуэты. И - решусь ли сказать? - иногда вечером я находил, что моя мелодия благороднее и нежнее, чем мелодия маэстро.

Так как у меня не было и нет никакого умения закреплять мелодию на клочке бумаги, чтобы можно было исправлять ее, не боясь забыть первоначальный напев, то это было похоже на первоначальный замысел книги, когда он приходит мне в голову. Он во сто раз более понятен, чем после его разработки.

Но, в конце концов, это первая идея - то, что никогда не встречается в книгах посредственных писателей. Их самые сильные фразы кажутся мне стрелой Приама, sine ictu^*. Например, я сочинил, на мой взгляд, прелестную мелодию (и представил себе аккомпанемент) к следующим стихам Лафонтена (которые Нодье критиковал как не слишком благочестивые, но это было около 1820 года, при Бурбонах):

^* (Без острия (итал.).)

 Мертвец печально собирался 
 Приют последний свой занять, 
 Священник весело старался 
 Его скорей земле предать.* 

^* (Стихотворная цитата - первые строки басни Лафонтена "Священник и мертвец".)

Это, может быть, единственная мелодия, которую я сочинил на французские слова. Необходимость произносить gi-teu, vi-teu (gi-te, vite) приводит меня в ужас. Французы, на мой взгляд, отличаются явным отсутствием таланта к музыке. Как итальянцы - удивительным отсутствием таланта к танцам.

Иногда, мысленно болтая всякий вздор нарочно, чтобы рассмешить себя и подзадорить спорщика (которого я часто совершенно отчетливо чувствую в себе), я думаю: но как могу я обладать талантом к музыке в стиле Чимарозы, будучи французом?

И отвечаю: благодаря матери, на которую я похож; в моих жилах, должно быть, течет итальянская кровь. Ганьони, который, совершив убийство в Италии, бежал в Авиньон, женился там, может быть, на дочери какого-нибудь итальянца из свиты вице-легата.

У моего деда и тетки Элизабет было явно итальянское лицо, орлиный нос и т. п.

А теперь, когда благодаря постоянному пребыванию в Риме в течение пяти лет я глубже изучил физическое строение римлян, я вижу, что у моего деда была совершенно римская фигура, голова, нос.

Больше того, у моего дяди Ромена Ганьона голова была почти римская, за исключением цвета лица, который у него был прекрасный.

Я никогда не встречал красивой мелодии, сочиненной французом: даже самым прекрасным из них свойственна грубость, подобающая народной песне, то есть такой, которая должна нравиться всем, например:

 Вперед, отечества сыны... 

капитана Руже де Лиля, песня, сочиненная им в одну ночь в Страсбурге.

Эта мелодия кажется мне бесконечно превосходящей все, что когда-либо создала французская голова; но по самому своему жанру она неизбежно ниже, чем моцартовская

 La, ci darem la mano, 
 La, mi dirai di si*... 

^* (Дадим друг другу руки, и ты мне скажешь "да" (итал.).)

Признаюсь, что вполне прекрасными я считаю лишь мелодии двух композиторов: Чимарозы и Моцарта, - и меня можно скорее повесить, чем заставить искренне ответить, которого из них я предпочитаю.

Когда, по воле злой судьбы, мне приходится бывать в двух скучных салонах, всегда тот из них, который я только что покинул, кажется мне наиболее тягостным.

Когда я слушаю Моцарта и Чимарозу, тот из них, кого я слушал последним, кажется мне, может быть, несколько лучшим, чем другой.

Паэзиелло напоминает мне довольно приятное молодое вино, которое даже можно желать и пить с удовольствием в минуты, когда выдержанное вино кажется слишком крепким.

То же самое сказал бы я об ариях некоторых композиторов, менее значительных, чем Паэзиелло, например:

 Senza sposa non mi lasciat, signor governatore*

^* (Не оставьте меня без жены, господин губернатор (итал.).)

(я не помню стихов) из "Деревенских певиц" Фьораванти.

Плохо в этом молодом вине лишь то, что уже через минуту вкус его забывается. Его нужно пить не больше одного стакана.

Почти все авторы, пишущие о человеческих расах, продались религии. Очень небольшое число добросовестных людей смешивает доказанные факты с предположениями. Лишь при зарождении какой-нибудь науки человек, подобно мне, не окунувшийся в нее, может осмелиться о ней говорить.

Итак, я говорю, что напрасно было бы требовать от охотничьей собаки ума пуделя, как и пробовать учить пуделя узнавать, что шесть часов назад здесь пробежал заяц.

Возможны индивидуальные исключения, но основная истина - это то, что пудель и охотничья собака имеют каждая свои индивидуальные способности.

Так же, вероятно, обстоит дело и с человеческими расами.

Вот случай вполне достоверный, который я наблюдал вместе с Константеном (это было, кажется, в 1834 году): одна компания в Риме, которая занимается исключительно музыкой и прекрасно поет финал "Семирамиды" Россини и любые самые сложные музыкальные произведения, весь вечер отвратительно танцевала вальс под музыку кадрили, которую, правда, и в ритмическом отношении исполняли очень плохо. Римлянин, даже итальянец вообще, не имеет никаких способностей к танцам.

Я поставил плуг перед быками специально для того, чтобы не возмутить французов 1880 года, когда я дерзко скажу им, что их предки 1830 года были совершенно не способны судить о вокальной музыке или исполнять ее.

После 1820 года французы стали сведущими в этом жанре, но, по существу, остались теми же варварами; в доказательство сошлюсь хотя бы на успех "Роберта-Дьявола" Мейербера.

Француз лучше воспринимает немецкую музыку, за исключением музыки Моцарта.

Французам в Моцарте нравится не страшная новизна мелодии, когда Лепорелло приглашает статую командора на ужин, а скорее аккомпанемент. Вдобавок, этим существам, прежде всего и больше всего тщеславным, было сказано, что этот дуэт или трио великолепны.

Кусок скалы с большим содержанием железа, обнаруженный на поверхности земли, наводит на мысль о том, что, выкопав шахту и глубокие галереи, можно в конце концов найти порядочное количество металла, но возможно также, что не будет найдено ничего.

Таким я был в 1799 году по отношению к музыке. По воле случая я попытался отмечать звуки своей души в печатных страницах. Леность и отсутствие подходящих обстоятельств, чтобы изучить техническую сторону музыки, а именно - научиться играть на фортепьяно и записывать свои мысли, сыграли большую роль в этом решении, которое было бы совсем другим, если бы у меня был дядя или любовница, занимающаяся музыкой. Что же касается страсти, то она сохранилась целиком.

Чтобы присутствовать на представлении хорошо исполненного "Дон-Жуана", я прошел бы десять миль пешком по грязи,- а это я ненавижу больше всего на свете. Когда кто-нибудь произносит хоть одно итальянское слово из "Дон-Жуана", у меня возникают нежные воспоминания о его музыке и тотчас же овладевают мною.

У меня остается лишь одно сомнение, но не очень понятное: нравится ли мне музыка, как знак, как воспоминание о счастье юности, или сама по себе?

Я склоняюсь ко второму. Восхищал ли меня "Дон-Жуан" раньше, чем я услышал Бонольди (Скала, в Милане), который из своего оконца восклицает:

 Falle passar avanti, 
 Di che ci fan onore? *

^* (Проведи их вперед, скажи, что они делают честь? (итал.).)

Но это вопрос тонкий, я вернусь к нему, когда погружусь в рассуждения об искусстве во время моего пребывания в Милане, с 1814 по 1821 год, полного страсти и в целом, можно сказать, расцвета моей жизни.

Нравится ли мне как знак- или в силу ее собственных достоинств - ария "Tra guattro muri"^* в исполнении г-жи Феста?

^* (В четырех стенах (итал.).)

Восхищает ли меня как знак "Per te ogni mese un pajo"^* из "Обойденных претендентов".

^* (Для тебя каждый месяц пару... (итал.).)

Да, я признаю знак в отношении этих двух вещей, потому что я никогда не хвалю их, как шедевры. Но я совсем не допускаю знака для "Тайного брака", который я слышал шестьдесят или сто раз в Одеоне в исполнении г-жи Барилли; было ли это в 1803 или 1810 году?

Конечно, никакая opera d'inchiostro, никакое литературное произведение не доставляет мне такого острого наслаждения, как "Дон-Жуан".

Все же очень близок к этому четырнадцатый лист нового издания де Броса, прочитанный мною недавно, в январе 1836 года.

Серьезным доказательством моей любви к музыке является то, что комическая опера Фейдо раздражает меня.

Располагая ложей своей кузины де Лонгвиль, я не мог вынести больше половины спектакля. Я хожу в этот театр раз в два или три года, повинуясь любопытству, и ухожу со второго акта, как виконт:

 Лишь начался антракт, 
 Виконт ушел в досаде,- 

раздраженный на весь вечер.

Еще больше раздражала меня французская опера до 1830 года и вновь совершенно мне не понравилась в 1833 году, с Монпу^* и г-жой Даморо.

^* (Монпу Ипполит (1804-1841) - французский композитор-романтик.)

Я распространился об этом, так как всегда бываешь плохим судьей собственных страстей и вкусов, особенно когда эти вкусы хорошего тона. Нет ни одного претенциозного молодого человека из Сен-Жерменского предместья, вроде, например, г-на де Бланмениля, который бы не заявлял, что он без ума от музыки. Я же чувствую отвращение ко всему, что называется французским романсом. Пансерон* приводит меня в ярость, из-за него я начинаю ненавидеть то, что страстно любил.

^* (Пансерон Огюст-Матье (1796-1859) - профессор Парижской консерватории, композитор, автор нескольких комических опер и более чем 500 романсов.)

Хорошая музыка заставляет меня с упоением мечтать о том, чем в данную минуту заполнено мое сердце. Отсюда те восхитительные мгновения, которые я переживал в Скала, от 1814 до 1821 года.