XL

Г-жа Лебрен, ныне маркиза де Грав, говорила мне, что все участники этого маленького салона удивлялись моему полнейшему молчанию.

Я молчал инстинктивно, чувствуя, что никто меня не поймет: говорить таким физиономиям о моем нежном восхищении Брадамантой! Это случайное молчание было лучшей политикой, единственным средством сохранить немного собственного достоинства.

Если я когда-нибудь еще увижу эту умную женщину, я постараюсь узнать у нее, что я представлял собою в то время. Сам я действительно не знаю этого. Я могу отметить лишь степень счастья, испытанного моим существом. Как узнать мои тогдашние взгляды, если после того я постоянно углублял все те же идеи? Колодезь моих мыслей имел десять футов глубины, каждый год я прибавлял пять футов; теперь, на глубине девяноста футов, как можно представить себе, чем он был в феврале 1800 года, когда имел всего десять футов?

Мой кузен Марк (мой начальник по отделению экспедиции), существо исключительно прозаическое, вызывал общее восхищение тем, что, возвращаясь около десяти часов вечера к Дарю на Лильскую улицу, № 505, шел домой пешком, чтобы полакомиться какими-то пирожками на перекрестке Гальон.

Эта простота, это наивное обжорство, которое теперь бы показалось мне смешным даже в шестнадцатилетнем ребенке, в 1800 году повергало меня в изумление. Мне даже кажется, что однажды вечером, в отвратительную сырую парижскую погоду, которую я ненавидел, я отправился попробовать этих пирожков. Сделал я это отчасти ради удовольствия, но главным образом для славы. Удовольствие оказалось очень небольшим, и слава, очевидно, тоже; если и обратили на это внимание, то, наверно, увидели в этом лишь пошлое подражание. Я не догадался откровенно рассказать о причинах своего поступка; в таком случае я был бы по крайней мере оригинален и наивен, и моя экскурсия в десять часов вечера заставила бы улыбнуться эту скучающую семью.

Должно быть, болезнь, из-за которой доктор Порталь взбирался ко мне на четвертый этаж в пассаже св. Марии, была серьезна, так как я наголо облысел. Я не преминул купить парик, а мой друг Эдмонд Кардон не преминул однажды вечером забросить его на карниз двери в салоне своей матери.

Кардон был очень строен, очень высок, очень хорошо воспитан, очень богат, имел безукоризненные манеры и был прелестной куклой, сыном г-жи Кардон, горничной королевы Марии-Антуанетты.

Какой контраст между Кардоном и мною! И все же мы с ним сблизились. Мы были друзьями во время битвы при Маренго, он в то время был адъютантом военного министра Карно; мы переписывались с ним до 1804 или 1805 года. В 1815 году этот изящный, благородный, очаровательный человек застрелился, узнав об аресте своего родственника, маршала Нея^*. Он ни в чем не был замешан, это было просто мимолетное безумие, имевшее своей причиной крайнее тщеславие царедворца, родственник которого стал маршалом и князем. С 1803 или 1804 года он стал называть себя Кардоном де Монтиньи; он представил меня своей жене, изящной и богатой, слегка заикающейся женщине, которая, как мне показалось, боялась неистовой энергии этого горца-аллоброга. Сын этого доброго и милого существа называется г-ном де Монтиньи и состоит советником или аудитором Королевского суда в Париже.

^* (Маршал Ней, князь Московский (1769-1815), при Реставрации был осужден за присоединение к Наполеону во время Ста дней и расстрелян.)

Ах, сколько добра мог бы сделать мне в то время хороший совет! Сколько добра мог бы сделать мне такой совет в 1821 году! Но, черт возьми, никто не мог мне его дать. Я это заметил в 1826 году, но было уже почти слишком поздно, и, кроме того, это слишком противоречило моим привычкам. Впоследствии я ясно понял, что в Париже это - sine qua non^*; но зато мои литературные понятия были бы тогда не так истинны и оригинальны.

^* (Обязательное условие (франц.).)

Все сложилось бы совсем иначе, если бы Дарю или г-жа Камбон сказали мне в январе 1800 года:

"Дорогой кузен, если вы хотите приобрести некоторый вес в свете, нужно сделать так, чтобы не менее чем двадцати лицам было выгодно хвалить вас. Поэтому выберите какой-нибудь салон, не пропускайте ни одного вторника (если там собираются по вторникам), поставьте себе задачей быть любезным, или по крайней мере очень вежливым, с каждым посетителем этого салона. При поддержке двух или трех салонов вы получите некоторый вес в свете, вы сможете надеяться, что понравитесь интересной женщине. После десяти лет постоянства эти салоны, если вы выберете их в нашем кругу общества, дадут вам все. Самое важное - это постоянство; надо каждый вторник быть одним из верноподданных".

Вот чего мне вечно недоставало. Вот смысл слов Делеклюза (из "Journal des Debats", около 1828 года): "Если бы вы были немного более воспитаены!"

Наверно, этот почтенный человек был очень уверен в этой истине; так как он ужасно завидовал некоторым моим остротам, которые, к великому моему удивлению, произвели большой эффект; например: "Боссюэ...- это серьезная болтовня".

В 1800 году семья Дарю переходила улицу и поднималась во второй этаж к г-же Кардон, бывшей горничной Марии-Антуанетты, которая была очень рада заручиться покровительством двух таких влиятельных военных комиссаров, как Дарю-отец, комиссар-распорядитель, и Марсиаль Дарю, просто комиссар. Так я теперь объясняю эти отношения, и я неправ, ибо в 1800 году, не имея опыта, я ни о чем не мог судить. Прошу читателя не останавливаться на этих объяснениях, вырывающихся у меня в 1836 году: это более или менее правдоподобный роман, но не история.

Я был, или, лучше сказать, мне казалось, что я был очень хорошо принят в салоне г-жи Кардон в январе 1800 года.

Там играли в шарады с переодеваниями и всячески веселились. Бедная г-жа Камбон не всегда туда заходила; это безумное веселье оскорбляло ее горе, от которого она через несколько месяцев умерла.

Дарю (впоследствии министр) тогда только что напечатал, кажется, "Клеопедию"^*, маленькую поэму в иезуитском стиле, то есть в стиле латинских поэм, какие писали иезуиты 1700 года. Она показалась мне пошлой и гладкой: уже лет тридцать, как я не перечитывал ее.

^* (Поэма графа П. Дарю "Клеопедия, или теория литературных репутаций" появилась в 1800 году.)

Дарю, который, в сущности, не был умным человеком (но я угадываю это, сознаюсь по секрету, только сейчас, когда пишу о нем), весьма гордился тем, что был председателем одновременно четырех литературных обществ. Эти глупости были очень распространены в 1800 году и не были так пусты, как это кажется нам теперь. Общество возрождалось после террора 93 года и приглушенного испуга следующих годов. Об этой славе своего старшего сына с чувством нежной радости сообщил мне Дарю-отец.

Как-то раз, когда он возвращался из одного такого общества, Эдмонд, переодевшись женщиной, стал приставать к нему на улице в двадцати шагах от дома. Это было довольно забавно. Г-жа Кардон еще сохранила веселость 1788 года, хотя это и возмутило бы нашу чопорную мораль 1836 года.

Дарю, возвращаясь, заметил, что на лестнице его преследует женщина, развязывающая свои юбки.

- Я был очень удивлен,- сказал он нам,- тем, что наш квартал оказался тоже заражен этим злом.

Через некоторое время после этого он повел меня на заседание одного из обществ, где был председателем. Общество собиралось в доме на улице, которая впоследствии была снесена для расширения площади Карусели, а именно в том районе новой галереи, что расположен шагов на сорок западнее, у кольца улицы Ришелье, в северной части нынешней площади.

Была половина восьмого вечера, залы были плохо освещены. Поэзия этих стихотворцев привела меня в ужас: как не похожа она была на Ариосто пли Вольтера! Все здесь было буржуазно и пошло (какую хорошую школу я уже прошел!), но я с восторгом и желанием любовался грудью г-жи Констанции Пипле^*, прочитавшей одно стихотворение. Я сказал ей об этом впоследствии; в то время она была женой какого-то бедняка-хирурга, специалиста по грыжам, и я встречался с нею у графини Беньо, когда г-жа Пипле стала уже, кажется, княгиней де Сальм-Дик. Я расскажу о ее браке, которому предшествовало двухмесячное ее пребывание у князя де Сальма вместе с любовником, с целью узнать, понравится ли ей жизнь в замке. И князь нисколько не был обманут; он знал все, и мирился с этим, и поступал правильно.

^* (Констанция Пипле (1767-1845) - жена известного хирурга, автора "Руководства для лиц, страдающих грыжей". Она развелась с ним в 1799 году и вышла замуж за князя Сальм-Дика, ботаника, в 1803 году. Княгиня Сальм-Дик, прозванная Жозефом Шенье "музой разума", пользовалась в свое время большой известностью.)

Я отправился в Лувр к Реньо, автору "Воспитания Ахилла", пошлой картины, гравированной превосходным Бервиком; я стал его учеником по рисованию. Все эти чаевые, которые нужно было давать за папки, за поданный стул и т. д., меня очень удивили; я совершенно не знал этих парижских обычаев, и, по правде говоря, никаких обычаев вообще. Меня, наверно, принимали за скупца.

Всюду я носил с собою свое ужасное разочарование.

Найти пошлым и отвратительным этот Париж, который я представлял себе, как величайшее благо!

Все мне здесь не нравилось, вплоть до кухни, которая была не та, что в отцовском доме, в доме, казавшемся мне собранием всего плохого, что только есть на свете.

В довершение всех бед, из страха, что меня заставят держать экзамен в Школу, я начал ненавидеть свою дорогую математику.

Мне кажется, что грозный Дарю-отец говорил мне: "По имеющимся у вас свидетельствам, вы гораздо сильнее ваших семи товарищей, которые были приняты; поэтому, если вас примут, вы и сейчас легко сможете догнать их по курсам, которые они слушают".

Дарю говорил со мной тоном человека, привыкшего к тому, чтобы ему оказывали доверие и делали для него исключение.

К счастью для меня, было одно обстоятельство, благодаря которому Дарю не настаивал больше на продолжении моих занятий математикой. Конечно, мои родители объявили меня чудом во всех отношениях; мой славный дед обожал меня, и к тому же я был его произведение: в сущности, я не имел другого учителя в чем-либо, кроме математики. Вместе со мною он писал мои переводы на латинский язык, почти целиком писал мои латинские стихи о мухе, которая нашла черную смерть в белом молоке.

Таково было остроумие отца иезуита, автора поэмы, стихи которого я писал заново. Если бы не авторы, которых я читал тайком, я б тоже обладал таким остроумием и восхищался бы "Клеопедией" графа Дарю и остроумием Французской Академии. Было бы это плохо? Я имел бы успех в период от 1815 до 1830 года, славу, деньги, но мои произведения были бы гораздо пошлее и гораздо лучше написаны, чем сейчас. Я думаю, что та напыщенность, которую в годы 1825-1836 называют хорошим стилем, покажется очень смешной в 1860 году, когда Франция, избавившись от политических революций, совершающихся через каждые пятнадцать лет, найдет время, чтобы подумать о духовных наслаждениях. Твердое и решительное правление Наполеона (личность которого я так любил) продолжалось только пятнадцать лет, 1800-1815. Тошнотворное правление этих глупцов Бурбонов (смотри песенку Беранже) также продолжалось пятнадцать лет, от 1815 до 1830 года. Сколько продолжится третье? Будет ли оно дольше?..

Но я отвлекаюсь; наши внуки должны простить нам эти отклонения, мы держим в одной руке перо, в другой - меч (в то время, когда я пишу это, я ожидаю известия о казни Фьески^* и о новом мартовском министерстве 1836 года, и еще час тому назад, по долгу службы, я подписал три письма, адресованные министрам, имен которых я не знаю).

^*(Джузеппе Фьески был казнен 19 февраля 1836 года.)

Вернемся к январю или февралю 1800 года. Поистине у меня был опыт девятилетнего ребенка и, вероятно, дьявольская гордость. Я действительно был самым выдающимся учеником Центральной школы. Но гораздо важнее этого было то, что у меня были правильные взгляды на все, я чрезвычайно много читал и очень любил чтение: во всех печалях меня утешала какая-нибудь новая, неизвестная мне книга.

Но семейство Дарю, невзирая на славу его переводов Горация, было лишено каких-либо литературных интересов; это была семья придворных Людовика XIV, какими их изображает Сен-Симон. Старшего сына Дарю любили только за его успехи, а всякая литературная критика показалась бы политическим преступлением, как желание бросить тень на славу фамилии.

Одно из несчастий моего характера состоит в том, что я забываю свои успехи и хорошо запоминаю свои глупости. В феврале 1800 года я написал своей семье:

"Г-жа Камбон - властительница моего ума, а г-жа.Ребюфе - моих чувств".

Через две недели я испытывал ужаснейший стыд за стиль и содержание написанного.

Это было ложью, гораздо хуже: это было неблагодарностью. Если где-нибудь я бывал менее застенчив и более непринужден, так это в салоне милой и хорошенькой г-жи Ребюфе, занимавшей второй этаж и предоставившей мне комнату в третьем; моя комната была расположена, кажется, над салоном г-жи Ребюфе. Мой дядя Ганьон рассказал мне, будто бы в Лионе он привел ее в волнение, любуясь ее красивой ногой и попросив поставить ногу на чемодан, чтобы лучше ее рассмотреть. Однажды, если бы не г-н Бартелон, г-н Ребюфе застал бы моего дядю в довольно недвусмысленном положении.

У г-жи Ребюфе, моей кузины, была дочь Адель, которая обещала стать большой умницей; мне кажется, что она не сдержала слова. После непродолжительной любви (детской любви) чувства враждебности и затем равнодушия сменили эти ребяческие увлечения, и с 1804 года я совершенно потерял ее из виду. Газетная заметка 1835 года сообщила мне, что ее глупый муж барон Огюст Петье^*, тот самый, который ранил меня саблей в левую ногу, оставил ее вдовой с единственным сыном, учеником Политехнической школы.

^* (Петье Огюст-Луи (1784-1858), барон, помощник военного комиссара, затем генерал. Дуэль между ним и Стендалем произошла из-за некоей г-жи Мартен.)

Г-жа Ребюфе имела любовника г-на Кьезе, довольно чванного дворянина из Баланса в Дофине, друга моей семьи в Гренобле,- было ли это в 1800 или только в 1803 году? Славный Ребюфе, умный и сердечный человек, навсегда оставшийся в моих глазах достойным уважения, пригласил меня обедать на улицу Сен-Дени в транспортную контору, которую он держал вместе с некоей девицей Барберан, своей компаньонкой и любовницей.

Как бы все для меня сложилось по-иному, если бы мой дед, Ганьон, надумал направить меня не к Дарю, а к Ребюфе! Ребюфе приходился племянником Дарю, хотя был моложе его лишь на семь или восемь лет; по причине своего политического или, вернее, служебного значения - главный секретарь всего Лангедока (семь департаментов)-Дарю хотел бы помыкать Ребюфе, но этот последний в своих разговорах с Дарю, которые он мне передавал, умел превосходно соединить уважение с твердостью. Я вспоминаю, что сравнивал тон, который он принимал, с тоном Ж.-Ж. Руссо в его "Письме к Кристофу де Бомону"^*, архиепископу Парижскому.

^* (Кристоф де Бомон (1703-1781) известен своей борьбой с "философами". После появления "Эмиля" Руссо он выпустил направленное против романа пастырское послание. В ответ на это послание Руссо напечатал свое знаменитое "Письмо к Кристофу де Бомону" (1862).)

Ребюфе сделал бы из меня все, что захотел, я был бы более благоразумен, если бы случай отдал меня под его руководство. Но мне было суждено завоевывать все острием меча. Какой океан бурных ощущений я пережил в своей жизни, и особенно в ту эпоху!

Много таких ощущений я испытал из-за небольшого происшествия, о котором я сейчас расскажу. Но каких? Чего я страстно желал? Я уже не помню этого.

Старший сын Дарю (я буду называть его графом Дарю, несмотря на анахронизм: графом он стал, кажется, только около 1809 года, но я привык так его называть), итак, граф Дарю, если мне будет позволено так его называть, был в 1800 году старшим секретарем военного министерства. Он убивал себя работой, но, надо признаться, постоянно об этом говорил и всегда бывал не в духе, когда возвращался к обеду. Иногда он заставлял своего отца и всю семью ждать себя час или два. Наконец он являлся с видом вола, измученного работой, с красными глазами. По вечерам он часто уходил опять в свою канцелярию; действительно необходимо было все реорганизовать; втайне подготовлялась кампания Маренго.

Я скоро должен родиться, как говорит Тристрам Шенди; и читатель скоро освободится от моего младенчества.

В один прекрасный день Дарю-отец отвел меня в сторону, и я затрепетал. Он сказал мне:

- Мой сын отведет вас в военное министерство, где вы будете работать вместе с ним в канцелярии.

Вместо того, чтобы поблагодарить, я из крайней застенчивости, наверно, хранил угрюмое молчание.

На следующее утро я шел рядом с графом Дарю, который восхищал меня, но вместе с тем и приводил в трепет; никогда я не мог привыкнуть к нему, как и он, кажется, ко мне. Я вижу, как иду по улице Илерен-Бертен, в то время очень узкой. Но где находилось военное министерство, куда мы направлялись вместе?

Я вижу лишь свое место за столом, в Н или Н'; за другим столом, находившимся там же, сидел Мазойе, автор трагедии "Тезей", слабого подражания Расину.