XLIII

У меня получился бы роман, если бы я захотел описать здесь впечатление, которое произвел на меня Париж, впечатление, впоследствии сильно изменившееся.

Не помню, говорил ли я о том, что Дарю по просьбе своего отца повел меня в два или три литературных общества, где он председательствовал, что доставляло такую радость его отцу. Там я восхищался талией и особенно грудью г-жи Пипле, жены какого-то бедного хирурга, лечившего грыжи. Я ближе узнал ее впоследствии, когда она стала княгиней.

Дарю декламировал свои стихи с добродушием, которое казалось мне очень странным на этом суровом и возбужденном лице; я смотрел на него с удивлением. Я говорил себе: надо ему подражать; но я не чувствовал к этому никакого влечения.

Помню ужасную скуку по воскресеньям, когда я прогуливался по городу без определенной цели; так вот тот Париж, которого я так жаждал! Отсутствие гор и лесов заставляло сжиматься сердце. Леса были тесно связаны с моими мечтами о нежной и самоотверженной любви, как у Ариосто. Все казалось мне прозаическим и пошлым в представлениях этих людей о любви и литературе. Я остерегался высказывать свое недовольство Парижем. Из-за этого я не заметил, что центр Парижа находится в расстоянии часа езды от прекрасного леса, который был при королях полон оленей. Каково было бы мое восхищение в 1800 году, если бы я увидал лес Фонтенебло, где есть несколько небольших скал в миниатюре, леса Версаля, Сен-Клу и т. д. Вероятно, я нашел бы, что эти леса слишком похожи на сад.

Встал вопрос о назначении помощников военного комиссара. Я заметил это по увеличившейся предупредительности г-жи Кардон к семье Дарю и даже ко мне. Однажды утром Дарю отправился к министру с докладом по этому вопросу.

Моя тревога закрепила в моей памяти образ канцелярии, где я ожидал результата; я переменил канцелярию, стол мой был расположен в огромной комнате, занятой разными служащими. Дарю, возвращаясь от министра, прошел по линии ДД'; он добился, кажется, назначения Кардона и Бартомефа. Я нисколько не завидовал Кардону, но очень завидовал Бартомефу, к которому чувствовал нерасположение. Ожидая решения, я написал заглавными буквами на своем муштабеле: "Плохой родственник".

Заметьте, что Бартомеф был превосходным чиновником, все бумаги которого Дарю подписывал (то есть Бартомеф приносил двадцать бумаг, Дарю подписывал из них двенадцать, исправлял и подписывал шесть или семь, а одну или две возвращал обратно для переделки).

Из моих он едва подписывал половину, и притом какие! Но у Бартомефа был характер и лицо приказчика из бакалейной лавки, и кроме латинских авторов, которых он знал, как роспись жалованья, он не мог сказать ни слова об отношениях между литературой и человеческой природой и о том, как литература на него действует; я же отлично понимал метод, при помощи которого Гельвеций объясняет Регула, я много раз совершенно самостоятельно применял этот метод, я значительно превосходил Кайава в понимании искусства комедии, и т. д., и т. д., и на этом основании делал вывод, что я превосхожу Бартомефа или, по крайней мере, равен ему.

Дарю должен был бы назначить меня и затем заставить усиленно работать. Но случай руководил мною в пяти или шести важных событиях моей жизни. Действительно, я должен воздвигнуть маленькую статую Фортуне. Это было великое счастье, что я не стал вместе с Кардоном "помощником". Но я думал тогда иначе, я потихоньку вздыхал, глядя на его красивый, затканный золотом мундир, на его шляпу и шпагу. Но я не испытывал ни малейшего чувства зависти. Очевидно, я понимал, что у меня нет такой матери, как г-жа Кардон. Я видел, что она приставала к г-ну Дарю (Пьеру) до такой степени, что могла бы вывести из терпения самого флегматичного человека. Дарю не проявлял своего гнева, но его глаза взбешенного кабана стоили того, чтобы их нарисовать. Наконец он сказал ей в моем присутствии:

- Сударыня, имею честь обещать вам, что если "помощники" будут назначены, ваш сын будет в их числе.

У г-жи Кардон была сестра, кажется, г-жа Огье^* де Порт, дочери которой были в то время очень близки с гражданкой Гортензией Богарне. Эти девицы получили воспитание у г-жи Кампан^**, приятельницы г-жи Кардон и в прошлом, по-видимому, тоже горничной.

^* (Девицы Огье состояли в родстве с г-жой Кардон и г-жой Кампан. Семья Огье также была связана с Версалем: их мать тоже была горничной Марии-Антуанетты; узнав о казни королевы, она в припадке безумия выбросилась из окна. Эгле Огье вышла замуж за генерала Нея в 1802 году.)

^** (Кампан Жанна-Луиза (1752-1822), состоявшая горничной Марии-Антуанетты, при Наполеоне была директрисой Воспитательного дома для девиц-сирот, дочерей кавалеров ордена Почетного Легиона, и находилась в близких отношениях с Жозефиной и Гортензией Богарне.)

В 1800 году я шутил с девицами Огье и расточал им любезности; одна из них в скором времени, кажется, вышла замуж за генерала Нея.

Мне они казались веселыми, а я, должно быть, казался очень странным существом; возможно, что у этих девиц было достаточно ума, чтобы заметить, что я был человеком странным, но не пошлым. Словом, не знаю почему, но я был там хорошо принят. Это был отличный салон, стоивший того, чтобы усердно его посещать! Вот что должен был бы мне объяснить Дарю-отец. Эту истину, имеющую в Париже первостепенное значение, я усвоил впервые только двадцать семь лет спустя, после знаменитой битвы при Сан-Ремо. Фортуна, которую я должен без конца благодарить, ввела меня во многие из наиболее влиятельных салонов. В 1814 году я отказался от места с миллионными доходами, в 1828-м я был в интимном кружке вместе с Тьером (вчерашним министром иностранных дел), Минье, Оберноном, Беранже^*. В этом салоне я пользовался большим уважением. Я находил Обернона скучным, Минье неумным, Тьера слишком наглым, болтливым; мне нравился только Беранже, но я не посетил его в тюрьме, чтобы не казалось, что я ухаживаю за властью, и предоставил г-же Обернон осуждать меня, как человека безнравственного.

^* (Беранже был присужден к трехмесячному заключению в 1821 году и к девятимесячному в 1828 году. В эпоху Реставрации Беранже был настолько крупной политической фигурой, что Стендаль имел основание говорить о его "власти".)

А графиня Бертран в 1809 и 1810 году! Какое отсутствие честолюбия или, вернее, какая непростительная лень с моей стороны!

Я не очень жалею об упущенном случае. Вместо десяти тысяч у меня было бы двадцать; я был бы не кавалером, а офицером ордена Почетного Легиона, но я тратил бы по три или четыре часа ежедневно на эти пошлости честолюбия, которые украшают именем политики, совершил бы много полунизостей, был бы префектом Мана (в 1814 году меня должны были назначить им).

Единственно, о чем я жалею,- это о жизни в Париже, но к 1836 году я устал бы от Парижа, как устал от своего одиночества среди дикарей Чивита-Веккьи.

В конце концов, я жалею только о том, что не купил ренты на наградные Наполеона в 1808 или 1809 году.

Тем не менее Дарю-отец, если стать на его точку зрения, был виноват в том, что не сказал мне: "Вы должны были бы стараться понравиться г-же Кардон и ее племянницам, девицам Огье. С их протекцией вы стали бы военным комиссаром на два года раньше^*. О том, что я вам только что сказал, не говорите ни слова никому, даже моему сыну. Помните, что повышения вы будете получать только через салоны. Усиленно работайте днем, а вечером посещайте салоны; моя обязанность - руководить вами. Например, расположите к себе своим постоянством, начните с этого салона: не пропускайте ни одного вторника у г-жи Кардон".

^* (Стендаль надеялся получить префектуру при протекции графини Дарю в 1814 году, незадолго до вторжения союзников во Францию.)

Вся эта болтовня необходима была, чтобы ее понял безумец, думавший больше о "Гамлете" или "Мизантропе", чем о действительной жизни. Когда в каком-нибудь салоне мне делалось скучно, я не ходил туда следующий раз и появлялся снова лишь через две недели. При моем открытом взгляде, мрачном виде и упадке сил, которые вызывает у меня скука, можно себе представить, какую пользу я приносил себе этими отлучками. Кроме того, я всегда говорил о глупце: "это глупец". Эта слабость создала мне множество врагов. С тех пор, как я стал остроумен (в 1826 году), посыпались массами эпиграммы и остроты, которые невозможно забыть, как сказала мне однажды милейшая г-жа Мериме. Я должен бы был десять раз быть убитым; однако я получил лишь три раны, две из которых - ничтожные царапины (на левой руке и ноге).

С декабря 1799 по апрель 1800 года я бывал в салонах г-жи Кардон, г-жи Ребюфе, г-жи Дарю, г-на Ребюфе, г-жи Сорель (кажется), муж которой был моим провожатым во время путешествия. Это были любезные и полезные люди, услужливые, которые входили во все подробности моих дел и даже ухаживали за мной благодаря уже довольно значительному влиянию Дарю (графа). Они нагоняли на меня скуку, так как нисколько не были романичны и литературны, с большинством из них я позже порвал.

Мои кузены Марсиаль и Дарю (граф) участвовали в Вандейской войне. Я никогда не видел людей, в такой степени лишенных какого-либо чувства патриотизма, однако они раз двадцать подвергались опасности быть убитыми в Ренне, Нанте и по всей Бретани; поэтому они нисколько не любили Бурбонов, они говорили о них с уважением из-за постигшего их несчастья, а г-жа Кардон рассказывала нам почти всю правду о Марии-Антуанетте: добрая, ограниченная, полная надменности, очень галантная и презиравшая рабочего-слесаря по имени Людовик XVI^*, который так не похож был на любезного графа д'Артуа. Вообще Версаль был двором короля Пето^**, и никто гам, за исключением, может быть, Людовика XVI, да и то в редких случаях, не давал обещаний или клятв народу иначе, как с намерением нарушить их.

^* (Людовик XVI, как известно, ради развлечения занимался слесарным ремеслом; на этом основании мемуаристы, стремившиеся изобразить королеву в привлекательном виде, говорили о грубости манер и умственной ограниченности короля. Ходили слухи, что Мария-Антуанетта предпочитала королю его брата, графа д'Артуа, впоследствии король Карл X.)

^** (Двором короля Пето называют дом, в котором каждый хочет командовать и где глава не пользуется никаким авторитетом.)

Я, кажется, припоминаю, что у г-жи Кардон читали "Мемуары" ее подруги г-жи Кампан, очень непохожие на глупые проповеди, напечатанные в 1820 году. Часто мы только в два часа утра переходили улицу обратно; я был в своей сфере, я, поклонник Сен-Симона, и говорил языком, противоречившим моей обычной наивности и восторженности.

Я обожал Сен-Симона в 1800 году, как и в 1836-м. Шпинат и Сен-Симон были единственными предметами, пользовавшимися моей неизменной симпатией, хотя еще настойчивее было желание жить в Париже на сто луидоров и писать книги. В 1829 году Феликс Фор напомнил мне, что я говорил ему это в 1798-м.

Внимание семьи Дарю было поглощено сначала декретом об организации ревизионных инспекторов - декретом, который, кажется, много раз исправлялся Дарю (графом), а затем назначением графа Дарю и Марсиаля; первый стал инспектором, второй - субинспектором, оба в расшитых шляпах и красных мундирах. Эта красивая форма оскорбила военных, которые, однако, в 1800 году были гораздо менее тщеславны, чем два или три года спустя, когда добродетель стала предметом насмешек.

Мне кажется, я достаточно описал свое первое пребывание в Париже с ноября 1799 до апреля или мая 1800 года; я даже слишком разболтался, придется кое-что вычеркнуть. За исключением красивого-мундира Кардона (вышитый золотом воротник), фехтовальной залы Фабьена и моих лип в саду военного министерства, все остальное рисуется мне словно в тумане. Конечно, я часто виделся с Мантом, но об этом никаких воспоминаний. Тогда ли или в 1803 году Гран-Дюфе умер в Европейском кафе, на бульваре Тампля? Я не мог бы на это ответить.

В военном министерстве Бартомеф и Кардон были "помощниками", а я злился и, наверно, был очень смешон в глазах Дарю. Ибо, в сущности, я не мог составить ни одной бумаги. Марсиаль, этот добрейший человек, всегда разговаривал со мною в шутливом тоне и ни разу не показал мне, что как чиновник я ничего не смыслил. Он был всецело поглощен своей любовью к г-же Лавалет и к г-же Петье, из-за которой его рассудительный брат граф Дарю наделал много глупостей. Он хотел растрогать эту злую фею стихами. Все это я узнал несколько месяцев спустя^*.

^* (Поместить внешние портреты.)

Все эти столь новые для меня впечатления изрядно отвлекали меня от моих литературных помыслов или от мысли о романической и страстной любви,- в ту пору это было для меня одно и то же. С другой стороны, ослабело мое отвращение к Парижу, но я был совершенно безумен; что мне казалось в этом отношении верным сегодня, на следующий день представлялось мне ложным. Моя голова была всецело игрушкой души. Но, по крайней мере, я никогда никому не открывался.

Уже по меньшей мере тридцать лет, как я забыл этот смешной период моего первого пребывания в Париже; думая, что припомнить его мне будет очень легко, я не сосредоточивал на нем свою мысль. Всего лишь неделя, как я начал снова думать о нем, и если в том, что я пишу, есть какая-нибудь предвзятость, то только против Брюлара того времени. Не знаю, делал ли я глазки г-же Ребюфе и ее дочери во время этого первого пребывания и имели ли мы несчастье потерять г-жу Камбон в то время, когда я был в Париже. Я только вспоминаю, что м-ль Адель Ребюфе рассказывала мне странные вещи про м-ль Камбон, подругой и приятельницей которой она была. М-ль Камбон, у которой было приданое в двадцать пять или тридцать тысяч франков ренты - что представляло огромнейшее состояние на исходе Республики, в 1800 году,- испытала судьбу всех слишком хороших положений в свете и оказалась жертвой самых глупых идей. Я полагаю, что ее нужно было выдать замуж в шестнадцать лет или, по крайней мере, предписать побольше физических упражнений.

У меня не осталось ни малейшего воспоминания о моем отъезде в Дижон и в запасную армию: чрезвычайная радость поглотила все. Дарю (граф), в то время ревизионный инспектор, и Марсиаль, субинспектор, выехали раньше меня.

Кардон несколько задержался, его ловкая мать хотела повернуть дело иначе. Он явился через некоторое время в Милан в качестве адъютанта военного министра Карно. Наполеон сделал этого великого гражданина министром, чтобы уничтожить его (то есть сделать непопулярным и смешным, насколько это было возможно. Вскоре Карно впал в благородную бедность, которой Наполеон устыдился лишь в 1810 году, когда перестал его бояться).

Я не помню ничего о своем приезде в Дижон, как и о приезде своем в Женеву^*. Впечатления от этих двух городов заслонились более живыми впечатлениями от позднейших моих поездок. Несомненно, я совсем обезумел от радости. У меня было с собою около тридцати стереотипных томов. Мысль об усовершенствовании нового изобретения заставляла меня обожать эти тома. Очень чувствительный к запахам, я всю свою жизнь беспрерывно мыл руки после чтения книги, и дурной запах внушил мне предубеждение против Данте и прекрасных изданий этого поэта, собранных моей бедной матерью,- мысль всегда для меня дорогая и священная, в 1800 году она еще стояла на первом плане.

^* (Стендаль выехал из Парижа в Италию 7 мая 1800 года и прибыл в Женеву 18 мая 1800 года.)

Прибыв в Женеву (я был без ума от "Новой Элоизы"), я прежде всего посетил старый дом, где в 1712 году родился Ж.-Ж. Руссо; в мой приезд 1833 года он был уже превращен в великолепный дом, символ пользы и торговли.

В Женеве недоставало дилижансов, и в этом я усмотрел признак беспорядка, царившего, как оказалось, в армии. Я имел рекомендательное письмо к кому-то, вероятно, к какому-нибудь французскому военному комиссару, оставленному для переброски войск и транспорта. Граф Дарю оставил больную лошадь: я стал ожидать ее выздоровления.

Здесь, наконец, начинаются мои воспоминания. Однажды в восемь часов утра, после многих отсрочек, на эту молодую швейцарскую светло-гнедую лошадь навьючивают мой огромный чемодан, и вскоре по выезде из Лозаннских ворот я сажусь в седло.

Это было во второй или третий раз в моей жизни. Серафи и отец постоянно противились тому, чтобы я ездил верхом, занимался фехтованием и т. п.

Лошадь, целый месяц не выходившая из конюшни, понесла, свернула с дороги и помчалась по направлению к озеру, в поле, усаженное ивами; вероятно, чемодан бил ее по бокам.