XLIV

Я умирал от страха, но жертва была принесена; величайшие опасности не могли бы остановить меня. Я смотрел на лопатки своей лошади, и три фута, отделявшие меня от земли, казались мне бездонной пропастью. В довершение комизма у меня, кажется, были шпоры.

Моя молодая, резвая лошадь скакала наудачу среди ив, когда я услышал, что меня зовут: это был благоразумный и осторожный слуга капитана Бюрельвилье, который кричал мне, чтобы я натянул повод, и, подъехав ко мне, остановил наконец мою лошадь после беспорядочной скачки, длившейся по меньшей мере четверть часа. Мне кажется, что среди моих бесчисленных страхов я боялся и того, как бы лошадь не бросилась в озеро.

- Чего вы хотите от меня? - спросил я этого слугу, когда ему удалось наконец успокоить мою лошадь.

- Мой господин хочет поговорить с вами.

Я тотчас подумал о своих пистолетах; наверно, кто-то хотел напасть на меня. Дорога была полна проезжих, но всю свою жизнь я видел только свои мысли, а не действительность ("как пугливая лошадь", сказал мне через семнадцать лет после этого граф де Траси).

Я гордо подъехал к капитану, который любезно ждал меня на дороге.

- Чего вы хотите от меня, сударь? - спросил я его, готовясь стрелять из пистолета.

Капитан был высокий блондин, не первой молодости, худощавый, с насмешливым и плутовским лицом, отнюдь не внушавшим доверия, скорее напротив. Он объяснил мне, что когда он проезжал через заставу, г-н *** сказал ему: "Вон там один молодой человек на лошади отправляется в армию; он в первый раз сел верхом и никогда не видал армии. Окажите ему милость, возьмите его с собой на первые несколько дней".

Все время собираясь сердиться и думая о своих пистолетах, я смотрел на прямую и бесконечно длинную саблю капитана Бюрельвилье, который, кажется, служил в тяжелой кавалерии: синий мундир, серебряные пуговицы и эполеты.

Мне помнится, что в довершение комизма у меня была сабля, а подумав, я вполне убеждаюсь в этом.

Насколько могу судить, я понравился этому Бюрельвилье, который имел вид большого мошенника; может быть, его выгнали из полка и он пытался пристать к другому. Но все это - предположение, как и физиономии лиц, которых я знал в Гренобле в 1800 году. Как мог бы я судить об этом?

Бюрельвилье отвечал на мои вопросы и учил меня ездить верхом. Мы вместе останавливались, шли вместе за нашим билетом, и так продолжалось до Каза д'Адда, у Порта Нова, в Милане (налево, если идти по направлению к воротам).

Я совершенно опьянел, обезумел от счастья и радости. Здесь начинается период восторгов и полного счастья. Моя радость, мое восхищение немного уменьшились лишь после того, как я стал драгуном 6-го полка, но и это было лишь кратковременным затмением.

В ту пору я не предполагал, что переживаю величайшее счастье, какое может испытать в этом мире человеческое существо.

Однако такова истина. И это произошло через четыре месяца после пережитого в Париже несчастья, когда я заметил или думал, что заметил, что Париж сам по себе еще не представляет высшего счастья.

Как передать мой восторг в Ролле?

Может быть, нужно будет перечесть и исправить это место вопреки моему намерению, из страха ловко солгать, как Жан-Жак Руссо.

Так как я окончательно решил пожертвовать своей жизнью ради карьеры, то я был чрезвычайно храбр в седле, но храбр, постоянно спрашивая капитана Бюрельвилье: "Не убьюсь ли я?"

К счастью, у меня был швейцарский конь, смирный и рассудительный, как швейцарец; если бы он был римлянином и предателем, он убил бы меня сотню раз.

Очевидно, я понравился Бюрельвилье, и он постарался образовать меня во всех отношениях; и от Женевы до Милана, когда мы делали по четыре или пять миль в день, он был для меня тем, чем должен быть превосходный воспитатель для юного принца. Наша жизнь была приятной беседой, чередующейся с необычайными приключениями, не лишенными маленьких опасностей; отсюда невозможность даже самого отдаленного признака скуки. Я не решался делиться своими литературными химерами с этим тридцатилетним повесой, которому, разумеется, были совершенно чужды все подобные чувства.

Я покидал его, как только мы подъезжали к остановке, давал на чай его слуге, чтобы он позаботился о моей лошади; таким образом, я мог спокойно идти мечтать.

Рано приехав, кажется, в Ролль, в упоении от счастья, от чтения "Новой Элоизы" и мысли о том, что буду проезжать Вевей, может быть, даже приняв Ролль за Вевей, я вдруг услышал величественный звон колокола церкви, расположенной на холме, на четверть мили выше Ролля или Ниона; я поднялся туда. Я увидел это прекрасное, простирающееся перед моими глазами озеро; колокольный звон был восхитительной музыкой, аккомпанировавшей моим мыслям и придававшей им дивное выражение.

Там, мне кажется, я ближе всего подошел к совершенному счастью.

Ради такого мгновения стоит прожить жизнь.

В дальнейшем я еще буду говорить о подобных мгновениях, когда основание для счастья было, может быть, реально, но было ли в этих случаях ощущение столь же острым, восторг счастья столь же полным?

Как рассказать правдиво о такой минуте счастья, не впадая в романический стиль?

В Ролле или в Нионе, не знаю, где (надо проверить; эту церковь, окруженную восемью или десятью большими деревьями, легко заметить), но, по-моему, именно в Ролле началась счастливая пора моей жизни; это могло быть 8 или 10 мая 1800 года.

У меня еще сейчас, когда я пишу это, бьется сердце, через тридцать шесть лет. Я оставляю бумагу, брожу по комнате и опять начинаю писать. Я предпочитаю пропустить какую-нибудь правдивую черту, чем впасть в отвратительный порок декламации, как нынче принято.

Кажется, в Лозанне я угодил Бюрельвилье. В городской страже был отставной швейцарский капитан, еще молодой. Это был какой-нибудь ультра, удравший из Испании или откуда-нибудь еще. Выполняя неприятное дело распределения квартирных билетов между этими проклятыми французами, он повздорил с нами, и когда мы заговорили о "чести" служить отечеству, сказал: "Если честь заключается..."

Конечно, моя память преувеличивает выражение.

Я схватился за саблю и хотел обнажить ее; это доказывает, что у меня была сабля.

Бюрельвилье удержал меня.

- Уже поздно, город переполнен, нужно получить квартиру,- сказал он мне немного погодя.

И, выругавшись, мы оставили бывшего капитана, офицера городской стражи.

На следующий день, когда мы ехали по дороге к Вильневу, Бюрельвилье спросил меня, хорошо ли я владею оружием.

Он был поражен, когда я признался ему в полной своей неопытности. Он поставил меня в позицию, кажется, на первой же остановке, которую мы сделали, чтобы дать помочиться нашим лошадям.

- Что же бы вы сделали, если бы этот собака-аристократ вышел вслед за нами?

- Я бы бросился на него.

Очевидно, эти слова были сказаны так, как я Думал.

После этого капитан Бюрельвилье стал меня очень уважать и сказал мне об этом.

Должно быть, моя совершенная невинность и полное отсутствие лжи были достаточно явны, чтобы придать цену тому, что при всяких других обстоятельствах показалось бы грубейшим бахвальством.

Во время остановок по вечерам он стал обучать меня основам фехтования.

- Иначе вы дадите себя проткнуть, как... Я забыл сравнение, которое он употребил.

У меня осталось воспоминание, кажется, от Мартиньи, у подножия Большого Сен-Бернара: великолепный генерал Мармон^* в форме члена Государственного совета, с небесно-голубой по темно-синему нашивкой, руководил движением артиллерийского обоза. Возможен ли такой мундир? Не знаю, но я еще вижу его.

^* (Генерал Мармон (1774-1852), которому Наполеон [поручил командование артиллерией при переходе через Сен-Бернар, 14 мая 1800 года выехал из Сен-Мориса в Мартиньи и пробыл там не дольше чем до 19-го. Стендаль выехал из Женевы 23 мая, когда Мармон был уже у форта Бара. Возникший у Стендаля образ Мармона в мундире члена Государственного совета, быть может, объясняется тем, что Мармон подписывался в ту пору так: "Государственный советник и генерал, командующий артиллерией резервной армии".)

Может быть, я видел генерала Мармона в генеральском мундире и впоследствии перерядил его в мундир государственного советника? (Он живет здесь, в Риме, совсем близко, в марте 1836 года, этот предатель герцог Рагузский, вопреки лживым басням генерал-лейтенанта Депре, рассказанным мне у камина, на том месте, где я пишу, всего двенадцать дней назад.)

Генерал Мармон находился с левой стороны дороги по выходе из Мартиньи около семи часов утра, это было 12 или 14 мая 1800 года.

Я был весел и резв, как молодой жеребенок, я казался себе Кальдероном, совершающим итальянские походы, я был похож на вольного наблюдателя, откомандированного в армию, но предназначенного для того, чтобы писать комедии, как Мольер. Если я впоследствии служил, то лишь для того, чтобы жить, так как не был достаточно богат, чтобы ездить по свету на свои средства. Я хотел только видеть все великое. Поэтому еще с большей, чем обычно, радостью я рассматривал Мармона, молодого и красивого любимца первого консула.

По рассказам швейцарцев, у которых мы квартировали в Лозанне, Вильневе, Сионе и т. д., мы составили себе представление о Большом Сен-Бернаре как о чем-то ужасном, и потому я был еще более весел, чем обычно, нет, не более весел - эти слова здесь не подходят,- а более счастлив. Я испытывал такое сильное, такое глубокое наслаждение, что даже впал в мечтательность.

Не отдавая себе в этом отчета, я был чрезвычайно чувствителен к красоте пейзажей. Из-за того, что отец мой и Серафи, как истинные лицемеры, чрезвычайно расхваливали красоты природы, мне казалось, что я ненавижу природу. Если бы кто-нибудь заговорил со мною о красотах Швейцарии, мне стало бы тошно; я пропускал подобные фразы в "Исповеди" и в "Элоизе" Руссо, или, чтобы быть точным, быстро пробегал их. Но эти красивые фразы трогали меня помимо воли. Я испытал огромное удовлетворение от восхождения на Сен-Бернар, но, право же, без предосторожностей капитана Бюрельвилье, часто казавшихся мне чрезмерными и почти смешными, я, может быть, убился бы с первого же шага.

Прошу вспомнить мое нелепейшее воспитание. Чтобы не подвергать меня никакой опасности, отец и Серафи не позволяли мне садиться на лошадь и, насколько это было для них возможно, даже охотиться. Самое большее, я отправлялся прогуляться с ружьем, но ни разу не побывал на настоящей охоте, где приходится терпеть голод, дождь, крайнюю усталость.

Кроме того, природа наградила меня слабыми нервами и нежной, как у женщины, кожей. Несколько месяцев спустя я не мог держать саблю в течение двух часов, чтобы рука у меня не покрылась волдырями. У Сен-Бернара я в физическом отношении был подобен молодой четырнадцатилетней девушке; мне было семнадцать лет и три месяца, но никогда избалованный сын большого вельможи не получал более изнеженного воспитания.

В глазах моих родителей военная храбрость была свойством якобинцев; ценилась только дореволюционная храбрость, которая принесла крест св. Людовика главе богатой ветви фамилии (капитан Бейль из Сасенажа).

За исключением нравственных качеств, почерпнутых мною из запрещенных Серафи книг, к Сен-Бернару я пришел в полном смысле слова мокрой курицей. Что стало бы со мной, если бы я не встретил Бюрельвилье и пустился в дорогу один? У меня были деньги, но я даже не подумал о том, чтобы нанять слугу. Я был одурманен своими сладостными мечтами, основанными на Ариосто и "Новой Элоизе", и все призывы к благоразумию не оказывали на меня никакого действия; они казались мне буржуазными, пошлыми, мерзкими.

Отсюда мое отвращение даже в 1836 году к комическому жанру, где по необходимости должны быть низкие персонажи. Они противны мне до отвращения.

Неплохие задатки для преемника Мольера!

Итак, все благоразумные советы швейцарских трактирщиков не оказали на меня никакого действия.

На определенной высоте наступил резкий холод, нас окружил пронизывающий туман, дорогу уже давно покрывал снег. Эта дорога, узкая тропинка между двух стен сухой каменной кладки, была покрыта на восемь или десять дюймов тающим снегом, а под ним - скатывающимися камнями (как камни в Кле, неправильные многоугольники с немного стертыми углами).

От времени до времени мой конь, пугаясь лошадиного трупа, вставал на дыбы; вскоре - и это было гораздо хуже - он совсем перестал пугаться. В сущности, это была жалкая кляча.