XLV. Сен-Бернарский перевал

С каждым мгновением становилось все хуже. Я впервые находился в опасности; нужно признаться, опасность эта была невелика, но ведь я был молоденькой четырнадцатилетней девушкой, которая не мокла под дождем и десяти раз в своей жизни.

Итак, опасность была невелика, но она заключалась во мне самом: обстоятельства обесценивали человека.

Не постыжусь отдать себе справедливость, я все время был весел. Если я задумывался, то лишь о фразах, которыми Ж.-Ж. Руссо мог бы изобразить эти хмурые, покрытые снегом горы, возносящие к облакам свои острые вершины, которые постоянно закрывались густыми, серыми, быстро несущимися тучами.

Моя лошадь едва не падала, капитан ругался и был мрачен, его осторожный слуга, ставший моим другом, был очень бледен.

Меня пронизывала сырость; нам все время мешали и даже останавливали нас группы поднимавшихся солдат в пятнадцать, двадцать человек.

Вместо чувств героической дружбы, которой я от них ожидал после шести лет героических размышлений, питавшихся образами Феррагуса и Ринальдо^*, я увидел раздраженных и злых эгоистов; часто они ругали нас, злясь на то, что мы были на лошадях, а они пешком. Еще немного, и они отняли бы у нас лошадей.

^* (Феррагус и Ринальдо - герои "Неистового Роланда" . Ариосто.)

Это зрелище человеческой природы было мне тягостно, но я спешил забыть его, чтобы наслаждаться мыслью: итак, я вижу что-то трудное!

Я не помню всего этого, но лучше помню позднейшие опасности, когда я был гораздо ближе к 1800 году, например, в конце 1812 года, при переходе от Москвы до Кенигсберга.

Наконец, после огромного количества зигзагов, которые, как мне казалось, занимали бесконечное пространство, в глубине между двумя громадными остроконечными скалами, слева от себя я увидел низенький дом, почти закрытый проходившим облаком.

Это монастырский странноприимный дом! Нам, как и всей армии, дали полстакана вина, которое показалось мне ледяным, как "красный отвар".

В памяти у меня сохранилось только вино: конечно, в добавление к нему был кусок хлеба с сыром.

Мне кажется, что мы вошли в дом, или же описание его внутреннего помещения, которое я потом слышал, создало образ, через тридцать шесть лет занявший место реальности.

Вот та опасность быть лживым, которую я заметил три месяца назад, с тех пор как я думаю об этом правдивом дневнике.

Например, я отлично представляю себе спуск, но не хочу скрывать, что через пять или шесть лет после этого я видел гравюру, которая показалась мне очень похожей, и мое воспоминание - это только гравюра.

Вот почему опасно покупать гравюры с изображением прекрасных мест, виденных во время путешествий. Вскоре гравюра заполняет всю память и убивает действительное воспоминание.

Так случилось у меня с "Сикстинской Мадонной" в Дрездене. Прекрасная гравюра Мюллера убила ее для меня, между тем как я отлично запомнил дрянные пастели Менгса в той же Дрезденской галерее, гравюр с которых я нигде не видал.

Я отлично помню, как скучно было вести лошадь под уздцы; тропинка состояла из неподвижных скал^*.

^* (L - замерзшее озеро, на котором я заметил пятнадцать - двадцать павших лошадей или мулов. От R до Р обрыв казался мне почти вертикальным, от Р до Е он был очень крутым.)

Беда заключалась в том, что четыре ноги моей лошади соединялись на прямой линии, образованной соединением двух скал, составлявших дорогу, и тогда кляча едва не падала; направо - это было бы ничего, но налево! Что сказал бы Дарю, если бы я загубил его лошадь? Кроме того, в огромном чемодане лежало все мое имущество, а может быть, и значительная часть денег.

Капитан ругал своего слугу, который поранил его вторую лошадь, бил палкой по голове свою собственную лошадь; это был очень вспыльчивый человек, а главное, он совсем не заботился обо мне.

В довершение несчастья, кажется, проехала пушка, пришлось отвести наших лошадей вправо от дороги; но за достоверность этого эпизода я не мог бы поручиться, он изображен на гравюре.

Я отлично помню длинный круговой спуск вокруг этого дьявольского замерзшего озера.

Наконец, у Этрубля или еще раньше него, у поселка, называемого Сен-..., природа стала менее суровой.

Это было для меня дивным ощущением.

Я сказал капитану Бюрельвилье:

- Это всего-навсего и есть Сен-Бернар?

Мне помнится, он рассердился и подумал, что я лгу (как мы выражались между собой, что я бахвалюсь перед ним).

Кажется, я обнаружил в своих воспоминаниях, что он назвал меня новобранцем, что показалось мне оскорбительным.

В Этрубле, где мы заночевали, или в Сен-... я чувствовал себя необычайно счастливым, но начинал понимать, что могу позволять себе делать свои замечания только в минуты, когда капитан бывает весел.

Я повторял себе: я в Италии, в стране Дзульетты, которую Ж.-Ж. Руссо встретил в Венеции, в Пьемонте, в стране г-жи Базиле^*.

^* (Дзульетта и г-жа Базиле - героини "Исповеди" Ж.-Ж. Руссо.)

Я хорошо понимал, что эти мысли следовало еще тщательнее скрывать от капитана, который однажды, кажется, назвал Руссо похабным писателем.

Если бы я захотел передать свои чувства от Этрубля до форта Бара, я принужден был бы писать роман и попытаться представить себе, что должен чувствовать семнадцатилетний юноша, который обезумел от счастья, вырвавшись из монастыря.

Я забыл сказать, что из Парижа я привез свою невинность; только в Милане я должен был освободиться от этого сокровища. Забавно то, что я не помню ясно, с кем.

Сила робости и ощущения совершенно убила воспоминание.

Во время путешествия капитан давал мне уроки верховой езды, и, погоняя, он бил палкой по голове свою лошадь, которая очень горячилась. Моя же была вялой и благоразумной клячей; я пробуждал ее сильными ударами шпор. К счастью, она была очень вынослива.

Мое безумное воображение, не смея высказать капитану своих тайн, побуждало меня по крайней мере задавать ему вопросы об искусстве верховой езды. Я совсем не был скромен.

- А что нужно делать, когда лошадь пятится и приближается к глубокому рву?

- Черт возьми! Вы едва держитесь в седле, а спрашиваете меня о вещах, которые затруднили бы лучших наездников!

Эти слова, должно быть, сопровождались каким-нибудь крепким словцом, так как они удержались в моей памяти.

Я, наверное, сильно ему надоедал. Его толковый слуга предупреждал меня, что капитан давал своим лошадям по меньшей мере половину отрубей, которые заставлял меня покупать, чтобы накормить мою. Этот толковый слуга предложил мне взять его к себе на службу; он командовал бы мной, между тем как грозный Бюрельвилье сильно им помыкал.

Эти прекрасные речи не произвели на меня никакого впечатления. Кажется, я считал себя бесконечно обязанным капитану.

Вообще же я был так счастлив созерцать прекрасные пейзажи и апрельскую триумфальную арку, что у меня было только одно желание: чтобы такая жизнь продолжалась вечно.

Мы думали, что армия находится в сорока милях впереди нас.

Вдруг мы нашли ее задержавшейся у форта Бара.

Я вижу себя на привале в расстоянии полумили от форта, расположенного слева от дороги.

На другой день на лице у меня было двадцать два комариных укуса, и один глаз совершенно закрылся.

Здесь рассказ мешается с воспоминанием.

Мне кажется, что под Баром мы стояли два или три дня.

Я боялся ночей из-за укусов этих ужасных комаров, я успел лишь наполовину вылечиться.

Был ли с нами Первый консул?

Не во время ли нашего пребывания в этой маленькой равнине перед фортом полковник Дюфур пробовал взять его приступом? И два сапера пытались обрубить цепи подъемного моста? Сам ли я видел, как обертывали колеса пушек соломой, или я нахожу в своей голове лишь воспоминание о рассказе?

Канонада, которая была ужасна среди этих высоких скал, в узкой долине, сводила меня с ума от волнения.

Наконец капитан сказал мне:

- Мы поедем на ту гору налево: там лежит наша дорога.

Потом я узнал, что гора эта называется Альбаредо.

Через полмили я услышал приказание, передававшееся от одного к другому:

- Держите повод лошадей только двумя пальцами правой руки, чтобы они не увлекли вас, если свалятся в пропасть.

"Черт возьми! Значит, есть опасность!" - сказал я себе.

Мы остановились на маленькой площадке.

- А! Вот они целят в нас,- сказал капитан.

- Разве мы находимся на расстоянии выстрела? - спросил я капитана.

- Парень уже, кажется, струсил? - сказал он мне недовольным тоном. Там было семь или восемь человек.

Слова эти были, как пение петуха для святого Петра. Я как сейчас вижу это: я приблизился к краю площадки, где было больше опасности, и, когда капитан уже двинулся в путь, я задержался на несколько минут, чтобы показать свою храбрость.

Так увидел я огонь в первый раз.

Это было нечто вроде девственности, тяготившей меня не менее первой.