3

За все время своего пребывания в Италии в 1800-1801 гг. Стендаль ни разу не слыхал этого имени, которое гремело среди итальянских патриотов. Он больше интересовался оперой-буфф, чем серьезными явлениями итальянской общественной жизни. И только в конце декабря 1802 г., через восемь месяцев после возвращения из Италии, в записях Стендаля встречается имя Альфьери.

"Божественный Альфьери, - записывает Стендаль через четыре месяца после этого первого знакомства, - оказал мне великую услугу, побудив меня изучить Монтескье, прежде чем задумывать трагические образы, и доказав мне, что человек, полный Гельвецием, может быть возвышенным поэтом"^*.

^* (23 апреля 1803 г.: Pensees, t. I, р. 119.)

В это время Стендаль в вопросах эстетики неуклонно, хотя и не без некоторого внутреннего сопротивления, двигался к интеллектуализму. Альфьери помог ему в этом, как бы подключив в его сознании философские занятия к поэтическим.

Как раз в этом 1802 г. Альфьери был довольно полно представлен французской публике^*. Мерже перевел его трактат "О тирании" (1802), а Петито - четыре тома драматических произведений.

^* (До того была переведена только одна его трагедия "Заговор Пацци" - стихотворный перевод Виллетара (Милан, 1798), по-видимому, мало известный во Франции.)

Клод-Бернар Петито, автор нескольких слабых трагедий, с 1800 г. наполеоновский чиновник по делам народного образования, был ярым приверженцем монархии и старого французского классицизма. В предисловии он дал общую характеристику Альфьери как "анархиста" и ниспровергателя основ, ответственного за все то, что происходило во Франции во время революции. Каждую из переведенных им трагедий Петито снабдил комментарием, в котором опровергал политическую тенденцию произведения, сопоставляя взгляды Альфьери с учениями и делами французских революционеров 1789-1793 гг. Он сравнивает Альфьери с "низкими существами", которые льстят народу и тем вызывают бесчисленные бедствия. Его возмущает "льстец" Валерий, персонаж трагедии "Брут Старший", так же как и его "бесчеловечный героизм". "Антисоциальные" взгляды Альфьери переводчик с удивлением обнаружил даже в библейской трагедии "Саул". Только когда Альфьери обрушивается на "философов", пресмыкавшихся у трона (Сенека в "Октавия"), Петито с ним соглашается и оправдывает его в скрытой полемике с Дидро, хотя сам Альфьери утверждает, что "идеализировал" Сенеку, насколько это было возможно^*. Петито критикует эстетические принципы Альфьери и его героический стоицизм, упрекая его в отсутствии нежности и подлинных человеческих чувств, принесенных в жертву "ложным добродетелям" и "политическим заблуждениям". Он симпатизирует детям Брута и жене Агида и сожалеет о том, что Алъфьери уничтожил в своем "Оресте" удачную роль Ифизы, придуманную Вольтером: "Электра нуждается в сестре, в подруге, которая своим нежным и робким характером составляла бы ей контраст, выслушивала ее жалобы и пыталась успокоить ее ярость". Любимый герой Альфьери, Брут Старший, кажется Петито свирепым и отвратительным^**. Петито хочет опорочить не только политическое содержание трагедий Альфьери, но и его эстетику, тесно связанную с политическими задачами его творчества. В своих комментариях Петито проводит точку зрения Первого консула.

^* (См.: V. Alfieri. Parere del autore su tulte le tragedie ("Ottavia").)

^** (Oeuvres dramatiques du comte Alfieri, trad, de l'italien par C.-B. Petitot, an X [1802], t. II, pp. 185-186, 350, 437-438; t. III, pp. 88, 89, 90; t. IV, p. 89.)

Альфьери не видел большой разницы между консульством и якобинской диктатурой. Для него это был все тот же деспотизм, тем более что в отношении к Италии политика Директории и Консульства казалась почти одинаковой.

Между тем политическая обстановка во Франции радикально изменилась. В Первом консуле обнаруживался тиран худший, чем любые Людовики, и произведения Альфьери со всем их тираноборческим пафосом вступали в резкую оппозицию французскому правительству и в применении к данной политической ситуации были необычайно актуальными. Трактат "О тирании" был написан словно специально для Консульства, превращающегося в монархию. Трактат "О государе и литературе" мог дать много материала для ламентаций об упадке поэзии и продажности современных поэтов. "Панегирик Плиния Траяну" был как будто прямым обращением к Бонапарту с безнадежной просьбой вернуть Франции ее свободу. В каждой трагедии Альфьери можно было найти современные ситуации и лозунги для сегодняшней борьбы. Этим и объясняется, с одной стороны, популярность Альфьери в этот период, с другой - резкая критика, которой он подвергался со стороны монархистов.

В апреле 1803 г. Стендаль познакомился с трагедиями Альфьери в переводе Петито и был раздражен его предисловием^*. В июне 1804 г. он называет Петито "врагом философов"^**. Он приобретает Альфьери в подлиннике - восьмитомное миланское издание 1802 г. - и за две недели, от 22 апреля до 4 мая, проглатывает 18 трагедий и оба трактата - "О тирании" и "О государе и литературе"^***.

^* (Pensees, t. I, p. 84.)50

^** (Ibid., p. 262.)

^*** (Ibid., р. 90.)

Теперь он приходит в полное восхищение. Уже 23 апреля он записывает: "Я чувствую, что Альфьери будет моим учителем, так же как его учителем был Данте"^*. Он обещает сестре прочесть с ней но-итальянски эти "возвышенные трагедии", да и сам собирается еще раз прочитать и продумать их во время своего пребывания в Гренобле^**. Он перечитывает Альфьери в Париже в 1804 г. и теперь уж не стесняется сравнивать его с корифеями французского театра: "Орест" Альфьери так прекрасен, что им будут восхищаться еще через пять тысяч лет"^***. В это время он переводит "Брута Старшего", трагедию, особенно резко раскритикованную Петито^****.

^* (Ibid., р. 119.)

^** (Апрель 1803 г.: Correspondence, t. I, р. 128; 16 апреля и 15 мая 1803 г.: Pensees, t. 1, рр. 114 et 102.)

^*** (Август 1804 г.: Correspondance, t. I, р. 251. Ср. 4 июля 1804 г.: Journal, t. I, р. 151.)

^**** (Стендаль перевел только I сцену и 43 стиха II сцены. См.: Theatre, t. Ill, рр. 279-286. Замечания Петито см.: Oeuvres dramatiques du comte Alfieri, t. Ill, pp. 89-90.)

Теперь французские политические мыслители XVIII в, кажутся ему недостаточно радикальными или слишком утопическими: Монтескье льстил тиранам, Руссо ошибался, один только Альфьери стоит на недосягаемой высоте и потому "вызывает страх у черни"^*. Даже еще в 1805 г., в Марселе, он хочет перечитать Альфьери и просит прислать все восемь томов его сочинений, оставшихся в Кле^**. Но теперь мысль Стендаля идет в другом направлении, и Альфьери вызывает у него почти ироническое отношение.

^* (Август 1804 г.: Correspondance, t. I, pp. 252-253.)

^** (1 и 9 октября 1805 г.: Correspondance, t. II, pp. 52, 62. В библиотеке в Кле были только первые пять томов Альфьери, три последних находились в библиотеке Стендаля в Париже. См.: Journal, t, I, рр. 84-85.)

Уже после первого чтения Стендаль определил характерные особенности Альфьери, следуя указаниям самого поэта. Он плохо изображает любовь; в "Филиппе", по условиям сюжета, он просто не может ее разработать. Зато характер старого короля великолепен: "Вообще Альфьери, мне кажется, призван изображать тиранов, героев свободы и месть"^*. Этим и покорил Альфьери молодого Стендаля.

^* (Между 22 апреля и 4 мая 1803 г.: Pensees, t. I, р. 92.)

В мае 1803 г. Стендаль рекомендует сестре выучить стихи из "Тимолсона" и запечатлеть в своем уме "великие истины"^*. Эти стихи произносит Тимолеон, отвечая на слова своего брата Тимофана, прославляющего монархию:

^* (Correspondance, t. 1, р. 137.)

 Oh! che insegnar vuoi tu? Dei re gli oltraggi 
 Noti non sono? e i dolorosi effetti 
 Non cen mostra ogni di l'Asia avvilita? 
 Pianta e di quel terreno: ivi si alligna; 
 Ivi fa I'uom men ch'uom; di qui sterpata, 
 Pari fa i Greci ai Numi. II popol primo 
 Siam della terra noi. - Di te, che speri? 
 D'esser tu re dai tanti altri diverso? - 
 Gia soi nemico, e lo sarai piu sempre, 
 D'ogni uom ch'ottimo sia; d'ogni virtude 
 Invidioso sprezzator; temuto, 
 Adulato, abborrito; altrui nojoso, 
 Insoffribile a te; di mercar laude 
 Avido ognor, ma convinto in te stesso, 
 Che esecrazion sol merti. In cor, tremante; 
 Mai sicuro nel volto; eterna preda 
 Di sospetto e paura; eterna sete 
 Di sangue e d'oro, sazieta non mai; 
 Privo di pace, che ad ogni uom tu togli; 
 Non d'amista congiunto, ne di sangue 
 A persona del mondo; a infami schiavi 
 Non libero signor; primo di tutti, 
 E minor di ciascuno... Ah! trema; trema: 
 Tal tu sarai: se tal pur gia non sei.*

^* ("О, что ты советуешь! Разве мы не знаем, какие насилия совершают цари? И разве не свидетельствует об этом постоянно униженная Азия? Монархия произрастает па той почве: там она делает человека меньше чем человеком; но здесь, после ее уничтожения, греки стали равными богам. Мы - первый народ на земле. На что ты надеешься? Что ты будешь царем, непохожим на других? Ты уже стал и всегда будешь врагом всякого человека, как бы он ни был хорош, завистливым хулителем всякой добродетели; тебя будут бояться, восхвалять и ненавидеть; ты будешь вреден для других, невыносим самому себе; ты будешь покупать похвалы, всегда жадный до них, но внутренне убежденный, что заслуживаешь одного только отвращения. Ты будешь испытывать страх в глубине твоего сердца, и на твоем лице будет написана тревога; ты будешь вечной добычей подозрения и страха; ты всегда будешь жаждать крови и золота и никогда не насытишься; ты будешь лишен покоя, который отнял у других; ни с кем на свете не соединишься ты ни узами дружбы, ни узами крови, ты будешь несвободным господином подлых рабов, первым из всех и меньше каждого... О, трепещи, трепещи; таким ты будешь, если уже теперь не стал таким". - "Timoleone", atto III, scena 4. Эти стихи выпущены во всех изданиях писем Стендаля.)

Эта "трагедия свободы", как называл ее сам Альфьери, была написана в 1788 г. в Париже, за несколько месяцев до взятия Бастилии, и является одним из самых ярких выражений его постоянной борьбы не только с монархией вообще, но и с теорией "просвещенного абсолютизма", с которой так неохотно расставались люди XVIII в. Тимофан, к которому обращены эти стихи, прославляет просвещенного тирана, который, придя к престолу "кровавой дорогой", осчастливит народ мудрыми законами, обеспечит личную безопасность всем гражданам, успокоит внутренние раздоры в стране и сделает ее мощной державой, наводящей страх на соседей. Ради этого он хочет уничтожить свободу, сделавшую греков, по словам его брата, "равными богам". В 1803 г. эта республиканская трагедия должна была показаться пророчеством. Тимофап словно выражал мысли Первого консула, и Тимолеон упрекал его в том, в чем упрекали Бонапарта последние приверженцы республики. Бонапарт, прекративший террор и "внутренние раздоры", обеспечивший личную безопасность граждан, объединивший страну ради могучего внешнего действия, доставивший Франции небывалую воинскую славу, разрабатывавший Гражданский кодекс, статьи которого утверждались в течение нескольких лет, - мог бы быть типичным образцом монарха - "спасителя отечества" вроде Тимофана. Угрозы Тимолеона ("Всегда кровь смывалась здесь кровью, и мститель находил себе меч") и совершенное им убийство Тимофана должны были особенно остро восприниматься в годы, когда Бонапарт, готовя себе трон, уничтожал республиканскую оппозицию, а заговоры и покушения против него следовали один за другим. И феноменальная лесть, которой окружали Первого консула, и постоянная угроза смерти, и система поощрений и подкупов - все могло служить иллюстрацией к знаменитой трагедии. Стендаль, в это время быстро левевший, естественно, остановился именно на этом диалоге: для тех, кто привык к традиционным "намекам" французской драматургии, вся эта сцена должна была показаться одним сплошным намеком на современное положение дел.

Наибольшее влияние Альфьери падает на 1803-1804 гг. "Альфьери меня так настроил, - вспоминает Стендаль, - что я не мог смотреть на Тюильри без гнева^*. Огонь ненависти блистал в моих глазах. Этот дворец, говорил я Манту, подавляет меня. Я не могу его выносить, я уезжаю в Кле, чтобы освободиться от этого зрелища"^**. Он ненавидит всех тиранов, кроме Генриха IV и Карла Великого, и особенно ненавидит Людовика XIV,^*** - очевидно, под влиянием Мирабо. Его республиканская страсть вспыхивает с неудержимой силой в острые политические моменты.

^* (Тюильри - местопребывание Первого консула.)

^** (Между И и 20 июля 1804 г.: Pensees, t. II, р. 159. В связи с этим становится понятной запись от 23 апреля 1803 г. Стендаль пишет, что хочет уехать в Кле, где его не будут тяготить недостаток денег и "постоянное присутствие Shadow" ("viles craintes de manquer d'argent et la presence du Shadow": Pensees, t. I, p. 119). В. дель Литто, цитируя эти слова, спрашивает: "На что хочет намекнуть Стендаль словом Shadow?" (V. del Lit to. La vie intellectuelle de Stendhal, p. 117, n. 2). Эта раздражавшая Стендаля тень - очевидно, тень от Тюильри, резиденции Первого консула, либо сам Бонапарт.)

^*** (Август 1804 г.: Correspondance, t. I, р. 241.)

В 1830-е годы, думая о том, какое мнение о себе он оставит в потомстве, Стендаль набросал несколько биографических произведений. В записи от 30 апреля 1837 г., полной всяких искажений и измышлений, он вспоминает о своей ненависти к Бонапарту, "который похищал свободу у Франции", и говорит, будто бы "Мант, бывший студент Политехнической школы, вовлек его (т. е. Стендаля, - Б. Р.) в нечто вроде заговора в пользу Моро"^*. Еще раньше, 30 мая 1836 г., в записи на собственном экземпляре "Memorial de Sainte-Helene" он говорил то же самое: "Я с Мантом, читателем "Идеологии", составлял заговор (conspirassait) в пользу Моро"^**. Однако в действительности ни Мант, ни Стендаль ни в каком заговоре в пользу Моро не участвовали. Манг, по его собственным словам, неспособен был из ненависти к тирану даже оставить Париж^***. Что касается Стендаля, то его жизнь за период, протекший от ареста Моро до суда над ним, нам известна почти день за днем. В свои дневники он заносит мельчайшие события и впечатления дня, суждения о пьесах и книгах, посещение библиотек и т. д., и мирное течение его жизни никак не вяжется с политическими заговорами. Стендаль даже не был на процессе Моро и сведения о нем узнал от Манта вечером, на прогулке в Тюильри^****. Очевидно, этот рассказ Манта вместе со всякими другими слухами Стендаль и записал довольно подробно в заметке, составленной вскоре после суда^*****.

^* (Vie de Henri Brulard, p. p. Henri Debraye. Champion, 1913, t. II, p.325.)

^** (Melanges intimes et marginalia, t. II, p. 160.)

^*** (Между И и 20 июля 1804 г.: Pensees, t. II, p. 159.)

^**** (14 июня 1804 г.: Journal, t. I, p. 144.)

^***** (Memoires sur l'accusation intentee a J.-V. Moreau, general de division, en pluviose XII. In: Melanges de politique et d'histoire, t. I, pp. 5-12. Между тем многие биографы Стендаля не сомневаются в том, что Стендаль действительно участвовал в этом заговоре. См., например: H.-F. Imbert. Les Metamorphoses de la liberte, ou Stendhal devant la Restauration et lo Risorgimento, 1967, p. 28.)

Конечно, все симпатии Стендаля на стороне Моро, которого республиканцы считали оплотом республики и чем-то вроде французского Вашингтона. Он отвергает какую бы то ни было связь Моро с Пишегрю, знаменитым изменником, чтобы сохранить непорочным имя республиканского генерала. Он отмечает и совершившуюся в этот день казнь Жоржа Кадудаля, процесс которого был связан с процессом Моро, и вспоминает известный в то время каламбур^*: "Моро уезжает в Соединенные Штаты, которые будут гордиться тем, что на протяжении одного столетия они обладали такими людьми, как Вашингтон, Костюшко и Моро"^**.

^* ("Fin des deux tracasseries", т. е. окончание процесса Кадудаля и провал комедии Пикара "Les tracasseries".)

^** (25 июня 1804 г.: Journal, t. I, р. 146.)

Процесс Моро казался ему последней схваткой между гибнущей республикой и утверждающейся тиранией. Действительно, Бонапарт воспользовался процессами Кадудаля, Пишегрю и Моро для установления империи.

Отвращение Стендаля к Бонапарту усиливается в момент коронования. "Весь этот день (2 декабря 1804 г., - Б. Р.) я глубоко размышлял об этом столь явном союзе всех шарлатанов. Религия освящает тиранию, и все это во имя счастья людей! Я освежил себе рот, почитав немного прозу Альфьери"^*. Очевидно, в этот вечер Стендаль читал трактат "О тирании", который он приобрел вместе с другими философскими и политическими произведениями Альфьери еще в июле этого года "как противоядие против окружающей меня смрадной низости"^**. Я этом трактате он мог прочесть и о том, как помогают друг другу в обоюдных интересах две тирании - духовная и светская^***.

^* (9 декабря 1904 г.: Journal,t. I, рр. 255-256.)

^** (19 июля 1804 г.: Journal, t. I, р. 169.)

^*** (V. AIfieri. Della tirannide. In: V. A1fieri. Opere varie filosofico-politiche, t. II, 1800, pp. 92-93.)

В течение двух лет Альфьери безраздельно господствует над мыслью Стендаля. По сравнению с ним бледнеют классические французские авторитеты, впрочем сильно подорванные критикой предшествующего периода. Монтескье, которого Стендаль читает под влиянием Альфьери,^* опровергнут тотчас же после чтения "Тирании". Монтескье заблуждается, говоря о страхе, чести и добродетели как движущих страстях деспотии, монархии и республики, и, может быть, заблуждается "из подлости"^**. Ведь Альфьери отлично доказал, что господствующей страстью в Республике является любовь к славе более или менее подлинной, а в монархии и деспотии - страх^***.

^* (Апрель 1803 г.: Pensees, t. I, p. 119.)

^** (Август 1804 г.: Correspondance, t. I, p. 252.)

^*** (Начало июля 1804 г.: Pensees, t,. II, p. 138, Cp.: pp. 167 (около того же времени) et 271.)

Позже, продолжая мысль Альфьери, Стендаль хочет составить список добродетелей республиканских и добродетелей деспотических. Он хочет "проклясть благодарность", добродетель типично монархическую, и цитирует стих из трагедии Арно "Марий в Минтурнах"^*. Республиканскими и монархическими страстями он хочет наделить положительных и отрицательных героев своей комедии "Летелье".

^* (30 октября 1805 г.: Journal, t. II, р. 280.)

Взгляды эти внушены Стендалю Альфьери, но такая позиция по существу своему - руссоистическая. Стендаль вскрывает то общее, что есть у этих столь несхожих мыслителей. Он противопоставляет Альфьери и Руссо в вопросах политики и религии, но в эмоциональном отношении к действительности их взгляды совпадают совершенно. Правда, Альфьери в представлении Стендаля оказывается более чувствительным, чем он был на самом деле, зато Руссо наделяется великим политическим пафосом, и "человек природы и истины" становится тираноборцем, украшенным всеми республиканскими добродетелями.

Ненависть Стендаля к тиранам, его презрение к раболепной "черни", пламенные восторги перед чувствительными и героическими республиканцами словно возрождают накануне Империи психологию якобинца лучших времен, мимо которой Стендаль когда-то прошел, не заметив ее. Но теперь - это психология глубокой и безнадежной оппозиции с оттенком пессимизма и раздражения против "дурных времен"; это психология несчастья, исторически выросшая из радостной философии XVIII в., но решительно ей противоречащая. Стендаль понимал это противоречие как стоящую перед ним теоретическую и практическую проблему.

Вырабатывая свое мировоззрение, он должен был оперировать материалами весьма разнородными, противоречивость которых часто покрывается одним термином - "философия XVIII в.". Единство "философии XVIII в." заключается в единстве проблем, ею разрабатываемых, но разрешались эти проблемы на протяжении столетия в различных направлениях. XVIII век имеет не только "два лица" (Вольтер и Руссо), как обычно говорят. С другой стороны, основные противоречия между этими двумя "лицами" не заключены в понятиях рационализма и чувствительности. То, что в сознании людей XVIII в. было едино, стало противоречивым в сознании более поздних поколений, в дальнейшей эволюции событий и мысли.

В общей сумме идей, нахлынувших на него в первые годы века, Стендалю трудно было установить взаимоотношения систем, выбрать пригодное и отбросить ненужное, тем более что в этот первый момент выработки мировоззрения все, казалось, было полезно для питания эмоций, укрепления характера и овладения писательским мастерством. Но, применяя на практике и обсуждая наедине с собой положения, заимствованные из великой традиции XVIII в., он обнаруживал изъяны и противоречия в принятых на веру системах и, перестраивая все сначала, пытался согласовать истину, счастье и нравственность. Сознательная работа в этом направлении началась с того момента, когда он познакомился с утилитарной и сенсуалистической философией.