4

Безусловное восхищение Гельвецием не пережило 1803 г. Уже в августе Стендаль обнаружил у него противоречие в вопросе о влиянии климата^*. В декабре в письме к Эдуарду Мунье Стендаль умеряет свои восторги суровой критикой. Теперь речь идет не о "Человеке", а об "Уме". Это книга, в некоторых своих частях возвышенная, в других достойная презрения. Она может привести в отчаяние, так как вызывает сомнение в возможности дружбы и любви. "Я понял, что Гельвеций, не испытав этих нежных чувств, не умел их изображать, что нетрудно доказать на основании его собственных положений"^**.

^* (Август 1803 г.: Pensees, t. I, р. 146. Противоречие это, впрочем, кажущееся. Стендаль ссылается на некоторые фразы книги "О человеке" (section IV, ch. XIII), где говорится о "различии местностей, эпох и обстоятельств". Гельвеций, как известно, отрицал действие климата на нравы, чтобы объяснить нравы целиком общественными причинами.)

^** (15 декабря 1803 г.: Correspondance, t. I, р. 161.)

Письмо это написано со специальной целью - привлечь благосклонное внимание сестры адресата Викторины Мунье. Этим можно было бы объяснить "чувствительный" стиль, обязательный в такого рода делах. Однако дневники и записи Стендаля говорят, что к середине 1804 г. его отношение к Гельвецию действительно очень охладело.

В пятитомном собрании сочинений Гельвеция Стендаль обнаружил поэму с многообещающим названием - "Счастье". Надеясь найти в ней руководство к блаженной жизни, он прочел ее, но был разочарован. Советы Гельвеция должны были показаться ему глубоко недостаточными, грубо утилитарными и прямо пошлыми. Первая критика его - чисто эстетическая: "Счастье, поэма Гельвеция, не увлекает и не интересует, так как он не понимал, что нельзя растрогать, не изображая подробностей, а поэма, не волнующая сердца, - не поэма"^*.

^* (20 июня 1804 г.: Pensees, t. II, р. 71. Впрочем, эта посмертная поэма с художественной точки зрения вызывала почти всеобщее осуждение даже в XVIII в. Ср. отзывы Гримма, Кондорсе и др. Стендаль мог прочесть резко отрицательный отзыв об этой поэме у Палиссо (Plissot. Memoires pour servir a l'histoire de notre litterature depuis Francois I jusqu'a nos jours, II ed., t. I, 1803, pp. 394, 407-408). См. также: A. Keim. Helvetius..., pp. 609, 613-614, 629 et sqq.)

Теперь его привлекают суждения Гельвеция о Руссо, которых он как будто прежде не замечал. Руссо умел тонко наблюдать детали, но исходил из ложных оснований, утверждал Гельвеций^*. Очевидно, на этом основании Стендаль мог заключить, что Руссо был в большей степени поэтом, чем автор "Счастья". Ту же мысль он находит и у Мирабо, которого читает с увлечением^**.

^* (Конец июня 1804 г.: Pensees, t. II, p. 85.)

^** (Мирабо, так же как Гельвеций, считает, что Жан-Жак был "plus grand par ses sublimes details que par ses systemes generaux" (23 июля 1804 г.: Journal, t. I, p. 174). В это время он читает "Esprit de Mirabeau" (см. запись от конца июня 1804 г.: Pensees, t. II, р. 108). А. Кейм, цитируя эту фразу Мирабо, ошибочно полагает, что здесь речь идет о Гельвеции (A. Keim. Helvetius..., р. 633).)

В XVIII в. эта мысль не заключала в себе ничего неожиданного. Почти все "философы" предреволюционной поры, отдавая должное Руссо в его критике современности, отказывались признавать его "программу". Руссо наблюдателен, но фантастичен, он больше поэт, чем философ.

Противопоставление философа и поэта было обычно в XVIII в., и чрезмерным развитием философии объясняли упадок поэзии. Но для Стендаля эта мысль была совершенно свежей, и он удивился, найдя ее философское обоснование в книге Бриссо. У него он узнал, что "достоинства философа, т. е. того, кто хочет изучить страсти, и поэта, т. е. того, кто хочет изобразить их для того, чтобы произвести впечатление, несовместимы"^*.

^* (7 июля 1804 г.: Journal, t. I, pp. 159-160. Стендаль имеет в виду книгу Бриссо "Об истине" (J.-P. Brissot do Warville. Ie la verite meditation VI, section IV), где говорится, что воображение, необходимое для поэта, вредит философу. Впрочем, еще в феврале-марте 1803 г. (если эта запись правильно датирована) он собирался набросать в учебных целях тип настоящего философа и тип настоящего поэта; образцом Для первого должен был служить Фонтенель, славившийся своей необычайной рассудочностью, а для второго - Руссо. См.: Pensees, t. I, рр. 77-78.)

Теперь он решительно противопоставляет Руссо Гельвецию как поэта философу. Поэт наслаждается нюансами чувств, рассматривая их в деталях. Только поэт может чувствовать эти детали, только он может их изображать. "Но философ (если он очень страстный человек) превосходит его в общих принципах, в основаниях своей системы. Вот в чем, может быть, заключается противоположность между Руссо и Гельвецием. Отсюда следует вывод: философ не может быть хорошим поэтом, так же как поэт не может быть хорошим философом"^*.

^* (31 июля-4 августа 1804 г.: Pensees, t. II, р. 55)

Еще совсем недавно противоречие между Руссо и Гельвецием имело острополитический смысл. 5 декабря 1793 г. в клубе якобинцев Робеспьер назвал Гельвеция интриганом и "жалким острословом", противопоставив ему "славного Жан-Жака Руссо, достойного нашего преклонения". У Стендаля это противопоставление имеет скорее эстетический и философский, чем политический смысл. Он отмечает лишь аналитические качества философского ума. Гельвеций все еще остается для него величайшим философским умом, и противопоставление это - не в пользу Руссо. "Одно слово Гельвеция в "Человеке" объяснило мне все... Гельвеций говорит, что Руссо принял как истины все установившиеся в мире предрассудки". "Число тех, кем я восхищаюсь, уменьшается с каждым днем", - добавляет он меланхолически^*.

^* (28 июня 1803 г.: Pensees, t. I, р. 291. Стендаль имеет в виду рассуждения Гельвеция в книге "О человеке" (Helvetius. De l'homme, section V, ch. IX): "Quels motifs ont pu engager Rousseau a se faire apologisto de l'ignorance". Cp. также: ch. I, IV, V et. VIII.)

Таким образом, Руссо выступает здесь как враг философов, как защитник старых предрассудков, мешающих счастью человека и общества. В вопросах философии и морали Гельвеций остается высшим авторитетом. Доморощенные мудрецы вроде г-на Сальмона уверяли Стендаля, что Гельвеций говорил правду - так же, впрочем, как и Кант^*.

^* (11 апреля 1804 г.: Journal, t. I, p. 97.)

Но вскоре это противопоставление философа и поэта начинает вредить и Гельвецию.

Действительно, чтобы понимать страсти, философ сам должен их иметь: нельзя анализировать страсть, не испытав ее. Но если прежде Гельвеций казался "пылким", то теперь он кажется "холодным". Так же как Бюффон, он признает одну только физическую любовь, не зная никакой другой. "Эти мудрецы - люди холодные" и потому могут ошибаться, говоря о "бурных страстях"^*.

^* (22 июля 1804 г.: Pensees, t. II, р. 213.)

Именно это случилось с Дугальдом-Стюартом: "Вообще говоря, холодная наблюдательность гораздо легче может делать открытия в изучении человека, чем такое пылкое существо, как Анри Бейль. Но нужно отметить, что холодный философ ничего не разумеет, как только начинает анализировать то, чего никогда не чувствовал"^*.

Гельвеций пропускает то, чего он не может объяснить, - так поступают недалекие авторы, непохожие на гениальных людей, всегда откровенных. "Я начинаю понимать, - пишет Стендаль, - что Гельвеций принадлежит скорее к первым, чем ко вторым: в его книге есть хорошие мысли, но они не принадлежат ему; они принадлежат Гоббсу, Вовенаргу, Ларошфуко, Дюкло и т. д. и т. д."^**.

^* (8 августа 1804 г.: Pensees, t. II, рр. 242-243. Стендаль имеет в виду отрывки из "Философии человеческого ума" Дугальда-Сгюарта, напечатанные в "Bibliotheque britannique".)

^** (Июнь 1804 г.: Correspondance, t. I, р. 205.)

Гельвеций может служить примером сухого человека: "Это холодная душа; поэтому и стиль его один и тот же на протяжении всей книги. Теперь я вижу, что он очень ошибался. Может быть, даже он заимствовал все, что у него есть хорошего, у Ларошфуко, Дюкло, Вовенарга, Гоббса и Локка"^*. Он часто ошибался, например в определении "хорошего тона"^**.

^* (7 июля 1804 г.: Correspondance, t. I, р. 223-224.)

^** (Июль-август 1804 г.: Correspondance, t. I, рр. 234, 241; начало июля 1804 г.: Pensees, t. II, рр. 186, 187.)

Эти ошибки, очевидно, имеют своей причиной его холодное сердце: он считал людей слишком рассудительными по аналогии с самим собой^*. Поэтому его теории применимы только к холодным людям, но не годятся для пылкой души. Но холодных людей - большинство, и потому его книга поможет разгадать поступки людей, из которых состоит общество^**. Это рассуждение Стендаль мог найти у известного ему Палиссо^***. Теперь он обвиняет Гельвеция в том, что тот лукавил, чтобы понравиться королю, и находит, что нравы у него монархические^****. В том же письме он противопоставляет Гельвецию и Руссо, и революцию. Стендаль как будто возвращается к якобинской традиции в отношении к Гельвецию как раз в 1804 г., когда его республиканские настроения, поддержанные Альфьери, особенно отчетливы.

^* (Июль-август 1804 г.: Pensees, t. II, р. 349.)

^** (Correspondance, t. II, рр. 86-87. Датировка этого письма сомнительна.)

^*** (Ср.: Palissot. Memoires pour servir a l'histoire de notre litterature..., t. I, p. 399.)

^**** (Август 1804 г.: Correspondance, t. I, p. 241.)

Еще у Ланселена Стендаль мог найти опровержение теорий Гельвеция, хотя эта критика шла но совсем другому пути: Ланседен утверждал, что не все люди одинаковы, что не только воспитание, но и органические особенности обусловливают разницу между отдельными индивидуумами, что большое значение имеют климат и географическая широта и что роль случая, которым Гельвеций объяснял историю и личность, ограничена "способностью внимания", а также личным и историческим опытом^*.

^* (Lancelin. Introduction..., t. I, pp. 336-337, 369-370; t. II, ch. IX, а также: pp. 250, 257-261, 369.)

Решительную полемику по вопросу, больше всего волновавшему Стендаля, он нашел в книге Бриссо, которую читал в начале 1804 г.