3

Теория совершенствования в конце XVIII и начале XIX столетия стояла в центре философских споров. Она не была новостью, так как составляла убеждение почти всех просветителей и лежала в основе их рассуждений. Сформулированная Кондорсе в знаменитом, написанном в тюрьме перед казнью "Очерке исторического развития человеческого разума", эта теория подробно была разработана в книге мадам де Сталь "О литературе в ее связи с общественными учреждениями".

В полемике вокруг этой книги с особенной остротой определились противоположные точки зрения. Совершенствование предполагало необходимость развития, а поэтому изменения общественного строя, следовательно, это было оправдание революции. Борьба с теорией совершенствования велась во имя прошлого, следовательно, против революции. Применить эту теорию к исторической действительности было не всегда просто. Последовательно проводя этот принцип, пришлось бы признать, например, великих греческих трагиков бесконечно ниже любого писателя нового времени, а абсолютную монархию XVIII в. - бесконечно выше древних героических республик. Затруднений было много и много было возможностей для всякого рода софизмов.

С книгой Кондорсе, "евангелием совершенствования", Стендаль познакомился не раньше 1808 г., хотя он и уверяет, что еще до приезда в Париж с восторгом читал ее два или три раза^*. 3 декабря 1807 г. он пишет сестре, что собирается прочесть эту книгу и называет ее "Развитие просвещения" ("Progres des lumieres")^**. Эту книгу он, очевидно, знал понаслышке, хотя в его библиотеке она имелась уже с 1801 г^***. Зато книгу мадам де Сталь "О литературе" он читал еще в марте 1803 г. Он остался сю недоволен: автор недостаточно глубоко изучил поставленную в ней проблему^****. Теперь, встретив ссылку на эту книгу у Дугалъда-Стюарта, тоже говорившего о совершенствовании, Стендаль решил перечитать ее, но сделал это только через год^*****.

^* (См.: Vie de Henri Brulard, p. 356. В 1800 г. он жил в доме, принадлежавшем Кондорсе, по тогда это не вызывало у него никаких эмоций. Л. Мартино сомневается в том, что Стендаль читал эту книгу до 1800 г. См.: ibid., р. 457. Ср.: Haydn T. Mason. Condorcet et Stendhal. "Stendhal Club", 15 avril 1967.)

^** (Correspondance, t. II. p. 297. В "Vie de Henri Brulard" он назвал ее "Esquisse des progres futurs" (p. 356). Точное ее название: "Esquisse d'un tableau historique des progres de l'esprit humain".)

^*** (P. Arb ele t. La Jeunesse de Stendhal, t. II, p. 208.)

^**** (Pensees, t. I, p. 171. Заметки, сделанные Стендалем во время этого первого чтения, см.: V. del Lit to. Stendhal et Madame de Stael. Notes de lecture (1803). Nouvelles soirees du Stendhal Club, 1950.)

^***** (Отрывки из книги Дугальда-Стюарта "Философия человеческого ума" были напечатаны Прево в "Bibliotheque britannique". Стендаль читал их 8 августа 1804 г. (См.: Pensees, t. II, рр. 242-243). 24 января 1806 г. Стендаль советует сестре прочесть книгу Сталь и признается, что "два года тому назад", очевидно при первом чтении, он ее не понял (Correspondance, t. II, р. 112). Размышления Фергюсона о том же вопросе, извлеченные из его "Institutes of moral and political sciences", Стендаль прочел позже, в апреле 1806 г., в той же "Bibliotheque britannique" за март этого года (Journal, t. III, р. 52).)

Споры вокруг книг Кондорсе и Сталь велись непрерывно в течение нескольких лет. Стендаль мог найти теорию совершенствования в любом философском сочинении, даже в любой газете, и прежде всего у Ланселена, которого "Decade pliilosophique", орган "идеологов", называла "решительным сторонником теории совершенствования"^*.

^* (10 термидора IX г. Цит. по: Picavet. Les Ideologues, р. 424. Действительно, Лaнceлeн несколько раз ссылается на Кондорсе и его книгу.)

Стендаль воспринял эту теорию в ее политическом аспекте и защищал ее от нападок "современной литературной черни", к которой относит и Шатобриана, полемизировавшего с мадам де Сталь^*. Он старается использовать эту теорию и для решения литературных вопросов, связанных с его собственным творчеством: ведь в 1804 г. нравы более энергичны, чем в 1780, так как мы избавились от множества предрассудков и условностей^**. Вместе с тем и французский стиль освободился от многих недостатков и приобрел большую точность, простоту и силу^***.

^* (Июль 1804 г.: Pensees, t. II, рр. 167-168.)

^** (Июль 1804 г.: Pensees, t. II, р. 342.)

^*** (4 декабря 1805 г.: Pensees, t. II, р. 260.)

Так как будто интерпретировали перфектибилизм "идеологи". Но у Стендаля теория совершенствования принимает совсем другой смысл.

Прочтя книгу Бриссо, он решил, что идея совершенствования может привести его к "весьма приятному состоянию оптимизма". "Оптимизм" в данном случае означает не что иное, как личное счастье.

По совету Бриссо, он "читает в своих ощущениях" или, иначе говоря, пересматривает традиционные комплексы понятий и находит, что иногда можно умножить счастье, утратив добродетель. Ведь со времен древних человеческий разум усовершенствовался, мы знаем большее количество истин, чем знали римляне. Но это не значит, что и человеческое сердце также усовершенствовалось и что мы более добродетельны, чем древние римляне. Напротив, судя по всему, они были добродетельнее нас^*.

^* (11-20 июля 1804 г.: Pensees, t. II, рр. 164-165.)

Только за месяц до того Стендаль восхвалял римскую республику. В монархии, говорил он, господствуют эгоизм и зависть, так как при таком строе деятельность человека направлена лишь на собственное благо, добываемое в ущерб всем остальным людям. Другое дело в римской республике: Гораций Коклекс спас государство, и потому все им восхищались. "В Риме человека уважали за его добродетели и таланты; здесь его уважают только за манеру держаться в обществе"^*.

^* (Июнь 1804 г.: Correspondance, t. I, рр. 206-207.)

Но были ли римляне счастливы? И, следовательно, так ли совершенен этот древний республиканский строй? Теперь Стендаль сомневается и в этом. Добродетель слишком сурова, даже груба, а мы слишком утонченны. Мы стремимся к наслаждениям, неизвестным современникам Горация Коклекса.

Чтобы доказать свое право на счастье, приходилось отказываться от восторгов перед республикой и римлянами, от традиции, связанной с целой эпохой общественного и литературного развития Франции и Европы. Вся французская революция копировала древний героизм, поколения воспитывались на Плутархе, театр показывал римскую добродетель в действии, и сам великий Алъфьери был ею преисполнен.

Теперь Стендаля привлекает современность, несмотря на светскую суетность, на материальные трудности существования, несмотря даже на тиранию. Отвергнуть ее начисто, с негодованием и отвращением, как это делали Руссо и Альфьери, друзья людей и мизантропы, Стендаль не может и не хочет: неужели многовековое развитие человечества привело к одной только мерзости тирании?

"Счастье человека зависит не от того, какими вещи представляются мудрецу, а от того, какими они представляются ему самому", - писал Стендаль. Действительно, счастье богатого молодого человека, наслаждающегося под игом тирании музыкой и любовью, в глазах мудреца, может быть, ничтожно, но молодой человек тем не менее счастлив. Сам Стендаль с его надеждой на наследство и способностью тонко чувствовать может попасть в число этих сравнительно немногих счастливцев, и потому "для меня лучше было родиться в 1783 г. в Гренобле, чем в Риме во времена Сцеволы... Среди римских республиканцев были самые добродетельные люди, среди итальянцев - самые счастливые".

И вот следствие, которое Стендаль извлекает из этих печальных наблюдений: "Кажется, только одни итальянцы договорились со своими деспотами, они обязались быть подлыми с тем, чтобы деспот давал им все возможности нежных наслаждений. Они погрузились в них и не думают ни о чем другом"^*. Мы лучше древних, значит, древние не могут служить для нас образцом. Мы счастливее их, а потому счастье более совершенно, чем добродетель.

^* (11-20 июля 1804 г.: Pensees, t. II, рр. 165-166.)

Так неожиданно быстро, в течение двух-трех дней, Стендаль приходит к практическому, но нисколько не добродетельному выводу, резюмирующему его личный опыт.

Конечно, этот личный опыт зависел от опыта исторического. Первый консул неудержимо превращался в императора. Изменения в конституции, римский конкордат, ликвидация нескольких заговоров, казнь заговорщиков, расстрел герцога Энгиенского, органический сенатус-консульт XII г., учреждение ордена Почетного легиона и плебисцит - все это свидетельствовало о неизбежности совершавшегося процесса. Республиканская оппозиция все больше теряла почву под ногами, якобинский пыл спадал, и многие деятели революции перерождались в чиновников новой монархии. Политические страсти, кое-как еще теплившиеся в некоторых кругах общества, сменялись страстью личного благополучия. Устроиться в новом государстве и получить от жизни все, что она может дать, не мечтая о невозможных переменах, - таково господствующее желание придворных и светских кругов, золотой молодежи, жуиров и интеллигентов. А чем же плох строй, обеспечивающий все эти возможности? Начинается то бесстыдное преклонение перед "удачливым солдатом", которое побуждает тысячи поэтов воспевать события личной жизни императора и тысячи журналистов - оправдывать малейшее его желание.

Стендаль понимает это. "Система угнетения господствует и когда-нибудь поглотит Республики", - он записывает эти слова как реальный комментарий к искаженной им мысли Бриссо. Стоит ли быть Дон-Кихотом и бороться за невозможные идеалы? Оплачивать гибель свободы собственным несчастьем? И если невозможны древние римские добродетели, то нужно искать новое итальянское счастье.

И Стендаль констатирует, что сам он уже переродился: "Я чувствую, что в прошлом году я был лучшим гражданином, чем в этом, и, следовательно, более добродетельным; но тогда я не смеялся над Кромвелем^*, я его ненавидел. В этом году я смеюсь, когда над ним насмехаются"^**.

^* (Так Стендаль, опираясь на обычные в то время сравнения, обозначает Бонапарта, проделавшего тот же путь от революционного генерала к всесильному монарху.)

^** (Pensees, t. II, р. 287.)

Так торжествует Империя над Республикой, счастье над добродетелью, практический эвдемонизм над патетическим бунтарством тираноборцев. Под руками Стендаля, прокладывающего себе путь от бесполезных сетований к личному счастью, теория совершенствования, возникшая из свободолюбивой мечты прошлого века, стала оправдывать уход от политической борьбы в эгоистическое наслаждение данным. "Страсть честолюбия", охватившая Стендаля в Марселе и сделавшая его чиновником Империи, стала возможной лишь в результате этой эволюции.

Вместе с тем меняются литературные ориентации и симпатии Стендаля. Один из величайших тираноборцев XVIII в., Витторио Альфьери, лее больше утрачивает свой былой престиж. Во время коронации Стендаль успокаивал себя, читая трактат "О тирании". Но это была последняя дань. Теперь он позволяет себе довольно острую критику Альфьери. Тираноборческий пафос его не воспринимается так остро, как прежде, политические теоремы его трагедий оставляют Стендаля холодным, зато интересует как раз то, что художественной системе Альфьери противопоказано, нюансы чувств, волнующие интимной радостью угадывания и сопереживания, анализ сердца, а не раскрытие роли, изображение того, что есть и будет, а не того, что должно быть, но невозможно в действительности.

Симпатии Стендаля к Альфьери вспыхивают изредка и ненадолго и вскоре затухают совсем. В 1811 г. негодующая позиция Альфьери кажется ему достойной комедии - Стендаль, очевидно, имеет в виду "Мизантропа". Альфьери был бы умнее, талантливее и счастливее, если бы не хотел из упрямства и гордости бороться с непоколебимыми учреждениями; нужно было смотреть на жизнь, как на бал-маскарад, в котором государь не обижается, встречая на своем пути парикмахера в домино^*. Позднее Стендаль отметит на полях этой записи: "Хорошо".

Но в это время Стендаль давно уже перестал "бороться с непоколебимыми учреждениями". Империя была скалой, к которой он прочно прилепился, наслаждаясь тщеславием, музыкой, живописью и любовью и пытаясь осуществить идеал "счастливого итальянца".

^* (17 марта 1811 г.: Journal, t. IV, р. 78.)

В октябре 1805 г. в Марселе, где он занимался делами своего личного благополучия, он снова обращается к Гельвецию и хочет "как можно спокойнее" перечитать "Об уме" и особенно "О человеке"^*. В Германии, в атмосфере идеалистического сентиментализма, он утешается чтением Гельвеция, которого считает воплощением здравого смысла: богатым по содержанию, неоспоримым по доказательству и ясным по стилю^**. Несколько позже, в Париже, ему кажется, будто он сам написал эти "рыхлые" строки, так как он во всем, кроме стиля, согласен с Гельвецием^***. Больше он уже не разочаруется в нем, хотя перечитывать будет редко.

^* (1 октября 1805 г.: Correspondanco, t. II, р. 44.)

^** (1807 г.: Correspondance, t. II, р. 251; 19 июня 1807 г.: Journal, t. III, р. 138.)

^*** (6 августа 1810 г.: Journal, t. III, р. 395.)

Холодок, которым веет от этих сатирических и столь положительных мыслителей - Дюкло, Гольбаха, Гельвеция, - уже не мешает Стендалю. Напротив, он считает необходимым освободить голову от химер и идеалов, чтобы сознательно идти путями счастья.

Но возвращение к Гельвецию знаменует отказ от Гоббса. 26 августа 1806 г. Стендаль перечитал трактат "О человеческой природе". "Мне стало скучно, так как то, что я читал, было обыкновенное рассуждение здравомыслящего человека, недостаточно продумавшего свой материал, или же бесполезные истины. Полезна только IX глава, она указывает путь: следовало бы все изучать таким способом. Эта книга, когда-то так меня восхищавшая, теперь показалась мне скучной"^*.

^* (26 августа 1806 г.: Journal, t. III, р. 101.)

В 1803-1804 гг., когда впервые Стендаль стал читать Гельвеция и Гоббса, основные его интересы лежали в области театра. Им владела страсть к сочинительству или, лучше сказать, к литературной славе. Философия была для него наукой о человеке, а знать человека, он хотел главным образом для того, чтобы изобразить его на сцене и взволновать этим изображением других людей. Поэтому и Гельвеция, и Гоббса он рассматривал как психологов. С такой точки зрения Гоббс должен был затмить Гельвеция, так как он полнее учел момент тщеславного безумия, честолюбивых влечений, самовлюбленных иллюзий - всего того, что для Стендаля-комедиографа было особенно ценно.

Но к концу 1804 г. Стендаль становится практическим философом. Творческие планы откладываются в долгий ящик, надежды на славу уплывают в неясное будущее. Теперь он учится декламации не столько для того, чтобы изучить актера и зрителя, сколько для того, чтобы пленить юных учениц Дюгазона. Недостаток в деньгах заставляет его мечтать больше о богатстве, чем о славе, и он решает учиться не декламации, а коммерции, чтобы стать банкиром.

В области философии его теперь интересует не столько психология и этика, сколько "искусство счастья". Сам он говорит, что в этот период он иногда отвлекался от "искусства познавать и волновать людей" ради "искусства иметь женщин"^*. Его учителем становится не Гоббс и не Альфьери, а Марсиаль Дарю, его родственник, светский балагур и удачливый донжуан.

^* (Апрель 1806 г.: Journal, t. Ill, p. 52.)

В этом плане разоблачительная тенденция Гоббса кажется Стендалю малополезной: Гоббс показывает вещи такими, каковы они есть, и скорее причины человеческих бедствий, чем путь к прочным радостям. Вот почему приемлемой и полезной оказывается только одна (девятая) глава его сочинения, в которой аккуратно анализируются страсти со всеми их разновидностями, полезными и вредными для человека: слава, ложная слава, тщеславие, смирение, низость, гнусность и т. д.

Однако Гельвеций, при всей тонкости своего анализа и при всей своей проповеди счастья, не прав, объясняя все чувства и поведение человека жаждой физических наслаждений. Есть на свете иные ценности, кроме желаний плоти, и простое удовлетворение похоти - ничто в сравнении со счастьем любви. Стендаль уже отлично знает это. По, будучи человеком холодным и, следовательно, плохим психологом, Гельвеций тем не менее отличный философ. Своим трезвым взором, который не затемняли никакие порывы сердца, он увидел, что человек стремится к тому, в чем он видит свое счастье. Кроме того, он с большей последовательностью, чем Гоббс, классифицировал страсти на ложные и истинные. Гоббсу это не было нужно. Он хотел только дать законодателю и государю право и способ подчинить задачам государства безумных и эгоистических подданных. Цель Гельвеция была прямо противоположной: исправить людей, освободив их от ложных влечений, спасти их от вредных соблазнов, а вместе с тем и от власти тирана и направить их страсти к реальным жизненным благам. Борьба с обманами света и религии заставила его искать основания для своей этики в самом "реальном" с его точки зрения благе, в физическом наслаждении.

Этот реализм вновь привлек к нему Стендаля. При помощи Гельвеция он хотел создать себя заново, перевоспитать себя для счастья. Он снова противопоставляет чувствительность Руссо и холодность Гельвеция, но теперь отдает предпочтение последней. Он хочет побороть свою меланхолию, отказаться от химерических идеалов, переделать самого себя и для этого "разруссоизироваться". Начинается борьба с Руссо, которую Стендаль ведет с переменным успехом многие годы.

Чувствительность приводила Руссо к заблуждениям, холодность сделала Гельвеция прекрасным логиком. Монтескье был не прав, видя в этом его недостаток: "Я сам, как ты знаешь, - пишет Стендаль сестре, - делал ту же ошибку. Траси окончательно излечил меня от этого"^*.

^* (12 марта 1806 г.: Correspondance, t. II, р. 165.)

Действительно, новый поворот в духовном развитии Стендаля связан с именем Деспота де Траси, знаменитого в свое время автора "Идеологии". Это было, пожалуй, последнее философское "откровение" в интеллектуальной жизни Стендаля. "Идеология" Траси объясняет очень многое не только в мировоззрении, но и в художественном творчестве Стендаля. Это основа его мышления.