2

По мере того как падает Расин, вырастает во мнении Стендаля Корнель, "оклеветанный" Вольтером и всеми раболепными критиками монархической формации. Уже в марте 1802 г. он называет Корнеля величайшим и самым "естественным" из французских поэтов^*. Кроме героики и четкого, ясного, "республиканского" жеста персонажей, Стендаля восхищает в Корнеле его простота, тоже республиканская, совпадающая с эстетическими принципами Альфьери. Он собирается изучать "простую манеру Корнеля", которую считает наилучшей, и тут же отмечает направление своих эстетических интересов: "Иностранные поэты научат меня ритму" (т. е. развитию) "страстей"^**. Иностранные поэты, о которых говорит Стендаль, это Алъфьери и Шекспир. Очевидно, уже в эти ранние годы ему казалось, что единство времени не позволяет изобразить движение страсти и мысли, определяющее развитие действия.

^* (Pensees, t. I, p. 82.)

^** (5 мая 1803 г.: Pensees, t. I, p. 184.)

Самыми простыми и потому самыми замечательными трагедиями Корнеля Стендаль считает "Цинну" и "Сида". Правда, "Сид" все-таки кажется ему пьесой монархической, и потому с развитием его гражданского чувства он меняет свое отношение к этой трагедии. "В VII году (1799) "Сид" нравился мне больше, чем в XI (1803), - пишет Стендаль, - так как, воспитанный в семье, полной монархической чести, я был только подданным монарха. Теперь я больше гражданин, чем подданный, и должен стремиться к тому, чтобы становиться все лучшим и лучшим гр аж данином "^*.

^* (Апрель 1803 г.: Pensees, t. I, р. 166. Ср. также: р. 108.)

Простота Корнеля особенно проявляется в его диалогах, восхищавших Стендаля^*. Это неудивительно: реплики в ролях старого Горация и Полиевкта очень похожи на соответствующие места в наиболее знаменитых трагедиях Альфьери, например диалоги Филиппа и Гомеса (во II акте "Филиппа") или Антигоны и Креонта (в IV акте "Антигоны"). Но не это главное. Речь идет о простоте психологического переживания, о простоте душевной жизни, о той цельности героической натуры, которая вызывает восхищение. В этом, по мнению Корнеля, заключается основная задача трагедии, не указанная Аристотелем. Альфьери лишь повторял Корнеля, когда писал, что главной целью трагедии является восхищение перед совершенной добродетелью. "Я видел, - пишет Стендаль, - как два человека, охваченные страстью, принесли великую жертву без борьбы, совершенно естественно, как Август: "Будем друзьями, Цинна". Между тем Вольтер и Расин вызывают интерес только непрерывной борьбой"^**. За психологическую чистоту и простоту страсти Стендаль ценил и Кребильона, тоже напоминавшего ему Альфьери. Он даже предполагал, что Кребильон мог оказать на Альфьери некоторое влияние^***.

^* (1804 г.: Journal, t. I, р. 131.)

^** (Июль или август 1804 г.: Correspondancc, t. I, р. 234.)

^*** (9 мая 1803 г.: Pensees, t. I, р. 107.)

Стендаль имеет в виду обычные колебания героев Вольтера и особенно Расина между двумя решениями и борьбу между страстью и долгом. Ту же борьбу обычно находят и в трагедиях Корнеля, но его герои определяют свое поведение тогда, когда они ясно обнаруживают, в чем заключается их долг, между тем как герои Расина находятся во власти своих страстей и увлечены ими вопреки голосу рассудка. Борьба у Корнеля протекает в области разума. Это борьба логических доводов и точек зрения. Поэтому Стендаль и говорит о простоте и ясности великих жестов Корполя, хотя ого трагедии по действию и мотивам гораздо сложное простых в своей психологической наготе трагедий Расина.

Но, несмотря на весь свой республиканизм, Стендаль весьма своеобразно понял эту корнелевскую простоту. Он воспринял ее сквозь сенсуалистическую философию XVIII в. В споре с друзьями Стендаль утверждал, что метод Вольтера и Расина не годится даже для изображения женщин: они легко приносят самые тяжелые жертвы, так как у них "разум совершенно смолкает, когда говорит страсть"^*.

^* (Июль или август 1804 г.: Correspondence, t. I. рр. 234-235.)

Корнель достигал простоты, подавляя страсть разумом. Стендаль, памятуя уроки Гельвеция, понимает эту простоту как полное подчинение разума велениям страсти. Едва ли таким доводом можно объяснить этот "простой" жест Августа: "Будем друзьями, Цинна!". В такой интерпретации корнелевских героев Стендаль смыкается с Альфьери, у которого борются не долг и страсть, как у Расина, и не две идеи, как у Корнеля, а две страсти, из которых побеждает сильнейшая.

Прочтя позднюю и почти исчезнувшую из репертуара трагедию Корнеля "Аттйла", Стендаль и в ней обнаружил систему Альфьери: небольшое количество действующих лиц (шесть, из коих пять главных) и цельный, словно из одной каменной глыбы высеченный характер Аттилы, напоминающего тигра: "Во Франции только Корнель или Кребильон могли написать такую пьесу. Она находится на высоте, недостижимой взору Вольтера"^*.

^* (2 июля 1804 г.: Pensees, t. I, рр. 298-299.)

Он хотел бы исправить Корнеля при помощи Альфьери. Максим во втором акте "Цинньт" говорит не то, что нужно: следовало бы приводить доводы, изложенные Альфьери в "Панегирике Плиния Траяну"^*.

^* (4 августа 1804 г.: Journal, t. I, р. 188.)

Под влиянием усвоенных им политических взглядов в эти годы складывается и особый характер его эстетического переживания. "Вообще я гораздо сильнее чувствую ужас и восхищение, чем жалость", - пишет Стендаль, анализируя свои вкусы^*. Но вызвать восхищение - задача корнелевской трагедии, почти отказавшейся от жалости и использующей страх только для того, чтобы тем сильнее восхитить зрителя. В этом отношении она не похожа на трагедию Расина, не столько "героическую", сколько "человеческую". В противоположность Корнелю Расин при помощи восхищения и ужаса возбуждает жалость и трогает зрелищем всех слабостей и всего богатства человеческой души. Так в XVIII в. многие толковали Расина. Очевидно, так же понимал Расина и Стендаль. "Мне кажется, - пишет он, - что ни одна душа из тех, которые раскрыли себя перед публикой, не чувствовала так глубоко восхищения во всей его силе и во всех его оттенках, как душа Корнеля. Душа Корнеля любит больше всего восхищение и, чтобы возбудить его, действует не размышляя. Это действительно возвышенный поэт"^**. Слова эти были написаны после чтения "Цинны".

^* (Август 1804 г.: Pensees, t. II, р. 247.)

^** (11 октября 1805 г.: Pensees, t. II, р. 253.)