Глава 4. К Шекспиру

1

"Пошлые критики, которых Вольтер отвратил от античных поэтов", эти "философы XVIII в. (Вольтер, Мармонтель, Лагарп, Даламбер) так плохо понимали страсти и их язык, что в своих произведениях они сами себя выдавали", - пишет Стендаль в июле 1804 г., прочтя "Поэтику" Мармонтеля^*.

^* (Pensees, t. I, рр. 252-253.)

Вольтер упрекал Корнеля и Расина в рассудочности, считал своей заслугой создание патетической трагедии и хотел изобразить в рассчитанно беспорядочных речах своих героев все неистовство подлинно героической страсти. Его школа актерской игры сводилась к тому же: метаниями и воплями страстей она заменила величавые жесты и интонации старого направления. Но не прошло и четверти века со времени его парижского триумфа, как его одержимые герои стали казаться жеманными, нежные сцены - надуманными, театральные эффекты - фальшивыми. Жоффруа упрекал его в нелепых преувеличениях и психологическом неправдоподобии, а Стендаль - в холодности, что в сущности было одно и то же.

Классическая трагедия явно умирала. Затянутая в свои правила, рационализированная, несмотря на все свои страсти, сентенциозная и программная в каждом стихе, она все больше становилась риторическим упражнением, уравнением, члены которого были всем хорошо известны. Конечно, Расин и Корнель и некоторые другие все еще производили впечатление на партер и на ложи, да и новые трагедии вызывали иногда бурное одобрение, но, кажется, все понимали, что обновление классического театра неизбежно. Об этом говорили с большей или меньшей робостью или смелостью, предлагали различные пути необходимых новаций - и вместе с тем очень боялись нарушить привычную систему и отказаться от старых авторитетов.

Классическая трагедия эпохи, при всем своем ригоризме и неподатливости, несомненно впитывала новые веяния и интересы, особенно выразившиеся в других, второстепенных и совсем не регламентированных жанрах. Чувствительность, наивность, трогательные бытовые детали, исторические воспоминания - все это проникало и в высокую трагедию, но с трудом, сопровождаемое критикой, негодованием и протестами. Поэтому классический репертуар не мог предложить Стендалю в достаточном количестве ни непосредственности, ни искренности, ни простой человеческой правдивости, которую он искал вместе с пылкой республиканской героикой.

Альфьери несомненно также был тронут чувствительностью своей эпохи, но все же его трагедии, особенно республиканские, не отличались ни человечностью, ни нежностью - он боялся всего, что могло бы смягчить непреклонную волю его героев. Романическая утонченность Расина казалась Стендалю придворной и монархической. Что же касается более или менее классической комедии, которую он изучал во Французском театре и в библиотеках, то задача ее была в том, чтобы осмеять пороки; строгие критики постоянно напоминали авторам об этом законе жанра и преследовали всякое отклонение от нормы. Уверенный в том, что и он в своих комедиях должен "смехом исправлять нравы", Стендаль не признавал комедии другого типа, и Французский театр не мог утолить его жажды глубокого чувства.

Но существовал жанр, которому самой природой полагалось быть чувствительным, нежным и романическим и трогать струны, недоступные высоким классическим жанрам. "Легкомысленному" роману, говорил Буало, все можно простить - и прежде всего подробные и утонченные изображения чувств. Вот почему Стендаль, стремясь к высокому, все же разрешает себе иногда читать романы, удовлетворяя усвоенной еще в детстве привычке. "Я каждый месяц прочитываю но роману, они волнуют душу", - пишет он сестре и рекомендует ей эту своеобразную гимнастику чувств^*. По сравнению с напыщенностью трагедии романы кажутся ому искренними и правдивыми. "Прочесть внимательно трагедии Вольтера, - записывает он около того же времени, словно во всем стараясь оттолкнуться от этого "холодного" философа. - Я почти уверен, что он едва ощущал изображаемые им чувства любви, в то время как Прево сам переживал чувства, которыми он наделил Манон и кавалера де Гриё"^**.

^* (Июль или август 1804 г.: Correspondance, t. I, р. 232.)

^** (28 июля 1804 г,: Pensees, t. II, р. 283.)

Аббат Прево при жизни едва выделялся из толпы романистов, развлекавших непритязательную публику нагромождением невероятных приключений. Эти особенности, но также и тонкость психологического анализа объясняет несколько похвальных слов Вольтера, редкие положительные отзывы сотоварищей по перу и все возрастающую популярность Прево в конце XVIII в. Сочинения этого автора были и в библиотеке Ганьонов в Гренобле.

Между тем уже в первые годы XIX столетия "Манон Леско" начинает свое восхождение на вершины мировой славы. Аббат Жоффруа, считавший романы бедствием для литературы и для общественной нравственности, в конце своей жизни признавался в любви к этому произведению: "Нужно знать, что среди многочисленных романов аббата Прево есть шедевр естественности, чувствительности и патетичности, совершенно неизвестный высшему свету и известный только немногим любителям литературы: это "История кавалера де Гриё и Манон Леско"". И Жоффруа восхищается правдивостью и страстью, пронизывающей этот роман, лучший, по его мнению, из всей современной литературы^*. Даже зачерствелый в своем устарелом классицизме преемник Жоффруа по "Journal des Debats" Ф.-Б. Гофман, рыдавший над умирающей Клариссой Гарлоу, не мог отказать в слезах и "этой Манон Леско, поведение которой было столь мало назидательным"^**.

^* (7 декабря 1813 г.: Cours de litterature dramatique, t. Ill, pp. 372-373.)

^** (F.-B. Hoffmann. Oeuvres, t. VIII, 1834, p. 133.)

С увлечением читал "Мемуары знатного человека" и Альфьери, заимствовавший из них, по его собственным словам, основное положение своей "Розмунды"^*.

^* (Alfieri. Parere dell'autore su tutte le tragedie. Поль Сирвен полагает, что влияние этого романа сказалось и на мемуарах Альфьери. Paul Sirven. Vittorio Alfieri, 2 vis., 1934-1935.)

Стендаль познакомился с "Мемуарами знатного человека" мальчиком, в Гренобле, еще будто бы в 1793 г. Он читал его по потрепанному экземпляру, найденному в библиотеке дяди, Ромена Ганьона, и проливал горькие слезы, читая о прощании маркиза с Надиной^*.

^* (Vie de Henri Brulard, p. 98. Поль Арбеле приводит это сообщение с некоторым сомнением в его достоверности. См.: Р. Arbelet. La Jeunesse de Stendhal, t. I, p. 189.)

Стендаль мог прочесть увлекательную характеристику "Манон Леско" в хорошо известном ему "Лицее" Лагарпа^*. Эта характеристика должна была заинтересовать его своим прославлением страсти и чувства в парадоксальном сочетании с гнусными проделками и откровенной проституцией. Вернувшись к этому роману через девять лет, он не испытал никакого разочарования^**. Он даже извлек из романа доказательство интересовавшей его в то время проблемы: "Прево заметил разницу между умом и сердцем, - он часто рассуждает в согласии с этим законом"^***.

^* (La Harpe. Lycee..., t. II, 1934, p. 700. О роли этого романа в литературе см.: L. Cellier. Le mythe de Manon et les romantiques franpais. In: L'Abbe Prevost. Actes du Colloque d'Aix-en-Provence 20 et 21 decembre 1963. Nouvelle serie, № 50, 1965.)

^** (Август 1804 г.: Pensees, t. II, р. 246.)

^*** (24 апреля 1804 г.: Pensees, t. I, р. 233.)

Простой провинциальный дворянин в обыкновенной житейской обстановке, легкомысленная девица, арестованная за дурной образ жизни, страсть, застигающая свою жертву врасплох на каком-то перекрестке дорог и не отпускающая ее до конца; верность, романическая, но правдоподобная, измены, столь же странные, сколь и обычные, интерес, основанный на редкостных, но понятных приключениях, и никакой слишком назойливой сентиментальности, ни любования бытом, ни умиления перед добродетелью - высшая человечность без всякой программы и изящество переживаний, не рассчитывающих на поддержку партера. Произведение, столь непохожее на стандартные формы искусства, отвечало всем желаниям Стендаля. Он хочет заразить вдохновением Прево Мелани Гильбер, разучивавшую роль Ариадны в трагедии Тома Корнеля^*. И если туповатому кузену Бейлей, Гаэтану Ганьону, доступна только занимательность приключений таких романов Прево, как "Клевеланд",^** то чувствительная Мелани Гильбер, растроганная великодушными предложениями Анри Бейля, вполне могла бы "испытывать то, что переживал кавалер де Гриё, когда Манон говорила с ним в ее хижине в Новом Орлеане, чувствуя, как расплавляется, растворяется вся его душа"^***. В какой французской трагедии, кроме, разве, трагедии Расина, можно было найти подобное ощущение?

^* (15 и 21 февраля 1805 г.: Journal, t. II, рр. 58, 75.)

^** (Май 1804 г.: Correspondance, t. I, р. 184; 7 февраля 1806 г.: ibid., t. II, р. 134.)

^*** (8 апреля 1805 г.: Journal, t. II, р. 221.)

Стендалю нетрудно было уловить психологическую сторону романа Прево, энергичную и чувствительную одновременно, так как он был подготовлен к этому "Новой Элоизой" Руссо и идеологической наукой о человеке^*. Его восхищает "божественный стиль" "Исповеди", а вторая "прогулка" вызывает почти музыкальный восторг, напоминая ему любимую арию из "Тайного брака" Чимарозы: "Ah! Pietade troveremo"^**.

^* (Руссо восхищался произведениями Прево, "достойными бессмертия", особенно "Клевеландом", несчастья которого испортили ему в молодости больше крови, чем его собственные: J.-J. Rousseau. Confessions. Oeuvres completes, ed. "Bibliotheque de la Ple'iade", t. I, 1959, pp. 220, 374. С. Этьен не без основания говорит о роли Прево в литературном развитии Руссо и вместе с тем в формировании так называемого "руссоизма": S. Etienne. Le Genre romanesque en France depuis l'apparition de la "Nouvelle Heloise" jusqu'aux approches de la Revolution, 1922.)

^** (3 января 1805 г.: Correspondance, t. I, pp. 311-312.)

Вместе с тем его привлекает более или менее "руссоистическая" литература - романы-"исповеди", романы в письмах с соответствующей долей любви, психологии и отчаяния. Он читает "Валерию", восхищается ее "прелестным автором" (мадам де Крюденер) и приводит ее "правдивые" слова: "Склонности (мелкие страсти, длящиеся две недели или месяц) украшают жизнь, страсти губят ее"^*.

^* (Май 1804 г.: Correspondance, t. I, рр. 182-183.)

Страдания юного Вертера, погубленного страстью, особенно увлекли Стендаля. Он купил эту книгу 21 января 1805 г. в первом ее французском переводе Севеленжа. "Если бы я осмелился писать, как я думаю, я писал бы так, как этот молодой человек", - записывает он в дневнике^*. В течение долгих лет автор "Вертера" будет "близок ему по духу",^** а в 1806 г. он констатирует, что его трогают все несчастные любовники прочитанных им романов: Вертер, Гюстав де Линар (герой "Валерии"), Клер д'Альб^***.

^* (Journal, t. I, p. 336. Cp. цитату из "Вертера" в письме от 29 апреля 1805 г.: Correspondance, t. I, р. 352.)

^** (12 августа 1810 г.: Journal, t. Ill, р. 400.)

^*** (15 февраля 1806 г.: Correspondance, t. II, р. 142. В издании "Le Divan" ошибочно напечатано "Simar" вместо "Linar".)

Клер д'Альб - героиня одноименного романа (1799) мадам Коттен, знаменитой в свое время писательницы руссоистического типа. Впоследствии Стендаль смеялся над ее сентиментальным и патетическим стилем, хотя и отдавал должное изображению страсти в ее романе. Но так же он смеялся и над романами мадам де Крюденер, и мадам де Сталь, и даже над "Вертером" Гете. И всем им он был многим обязан: в эти юношеские годы они открыли ему мир лирических и романических переживаний, которые он тщетно искал в высокой литературе, развивали чувства, пробужденные в нем когда-то Руссо, и привили традицию, без которой немыслимы были бы лучшие его романы.

Удивительно, что во время этих поисков и находок он не обратил внимания на роман, который через два десятка лет должен был сыграть для него большую роль: на знаменитую "Принцессу Киевскую". Имя мадам де Лафайет встречается в его рукописях очень редко и преимущественно как автора "Мемуаров французского двора"^*. "Принцессу Клевскую" он, по-видимому, читал в 1803 г., но тонкое психологическое мастерство и сдержанный тон романа, очевидно, показались ему холодными, хотя и поучительными^**.

^* (17 сентября 1805 г.: Correspondance, t. I, р. 40, и около того же времени в: Pensees, t. II, р. 315. См. также: V. del Litto. La vie intellectuelle de Stendhal, pp. 129, 306.)

^** (См. запись от 1803 г.: V. del Litto. En marge des manuscrits de Stendhal, p. 89.)

Эти литературные переживания сыграли свою роль и в его личной жизни: увлечения Викториной Мунье и Мелани Гильбер приобретают колорит прочитанных им романов и придают лирический и художественный смысл его занятиям идеологией.

Чтобы изучить нравы своего века, Стендаль решил прочесть Ретифа де ла Бретона^*. Популярность этого писателя в аристократических кругах давно уже прошла, а посмертная слава началась только через полвека, когда "реалисты" 1850-х годов, чтобы опереться на глубокую реалистическую традицию, сделали его своим предшественником. Стендаль остался недоволен повестями Ретифа "Современницы", одну из которых он прочел: "Не сомненно, страсть там проявляется, и довольно пылко. Несмотря на это, я раз пять готов был бросить книгу из-за ее дурного тона, если бы не хотел прежде всего изучить страсть". У Ретифа нет того "божественного изящества", которое восхищает во второй эклоге Вергилия, без этого никакая страсть не может взволновать. Но все же его нужно читать для того, чтобы изучить нравы века, которые он отлично знал^**. Вскоре Стендаль усомнился и в том, что Ретиф достаточно точно изображал нравы: он слишком чувствителен, чувство у него подавляет разум и потому он не может наблюдать. Но это говорится о "Развращенном крестьянине", которого Стендаль читал в Марселе, в 1806 г. Дважды этот роман вызывал у него слезы. Он тонко оценивает замысел Ретифа, развращение добродетельного юноши в разлагающей атмосфере столицы, но считает, что Эдмон, герой романа, в начале поприща слишком добродетелен. Поступки героя не вытекают из его характера, и в этом Ретиф совсем не похож на Шекспира: он не драматичен. Страсть показана хорошо, но низкий тон невыносим. Замысел Ретифа выиграл бы, если бы он был изложен стилем мадам де Жанлис^***. В те времена мадам де Жанлис считалась образцом хорошего тона.

^* (31 июля 1804 г.: Pensees, t. II, р. 45.)

^** (Август 1804 г.: Pensees, t. II, р. 235.)

^*** (16 марта 1806 г.: Journal, t. Ill, рр. 7-10.)

"Низкая натура" отталкивает Стендаля и у Фильдинга, которому он впоследствии все же воздает должное. В октябре 1803 г. он читает "Тома Джонса" в сокращенном переводе Лапласа, но ему хотелось бы сократить роман еще больше. Вечная насмешка Фильдинга раздражает, любовные письма героев никуда негодны, разговоры даны только в изложении, масса ненужных подробностей, но нет описаний мест, где происходит действие, характеры похожи на карикатуры^*. Очевидно, "Том Джонс" недостаточно высок и чувствителен для читателя, восхищающегося "Вертером".

^* (Первая половина октября 1803 г.: Pensees. t. 1, р. 226.)

Боязнь вульгарности не мешает Стендалю оценить "Жака-фаталиста" Дидро, но к этому роману его влекут специфические интересы: анализируя шутки Дидро, он хочет определить природу остроумия^*.

^* (31 декабря 1805 г.: Journal, t. II, рр. 305-306.)

Романы мадам де Сталь сыграли большую роль в духовной жизни Стендаля. Это началось с того времени, когда он прочел только что вышедшую в свет "Дельфину". В фатовском фальшивом письме к Эдуарду Мунье искренние строки посвящены "Дельфине". Стендалю кажется, что героиня слишком метафизична, а Леоне недостаточно влюблен: "Мадам де Сталь изобразила только безобразную сторону любви". Но превосходно описание французского света, и все сорокалетние женщины немножко похожи на мадам Вернон^*.

^* (26 марта 1803 г.: Correspondance, t. I, р. 118.)

То же повторяется и при следующих чтениях. Стендаль меньше доволен психологической и лирической стороной романа и все больше ценит изображенную в нем картину общества; Сталь слишком много рассуждает о чувствах, и это мешает ей изображать их. Она увлекает читателя своей меланхолией, но ей следовало бы быть более вульгарной, какой была, например, мадам Коттен, женщина неумная, но искренняя. Зато автор "Дельфины" познала законы светского общества, она показала их причины и следствия, их "дух", как Монтескье показал "дух законов": ей нужно было бы написать "О духе законов светского общества"^*. В 1810 г. повторяются те же оценки "Коринны", но с еще большей резкостью^**.

^* (5 и 6 февраля 1805 г.: Journal, t. II, рр. 17-23. Ср. 26 января 1806 г.: Correspondance, t. II, р. 121.)

^** (Correspondance, t. Ill, p. 243.)

Романические интересы, определившие успех чувствительного романа, получили свое выражение и в драме. В борьбе с якобинской идеологией широкие термидорианские круги использовали культ чувства как проповедь внеклассового равенства. Сословная характеристика и костюм персонажа служили только для того, чтобы подчеркнуть конкретно-человеческое содержание образа, чтобы обнаружить внутреннюю чувствительную сущность героя. Отсюда и та своеобразная форма мещанской драмы, которая казалась дальнейшей эволюцией опытов Дидро и Лессинга, но в условиях термидорианской реакции приобрела иной общественный смысл. В этом отношении весьма показателен успех Коцебу на французской сцене в эпоху Директории. Коцебу наделяет своих графов той "общечеловеческой" чувствительностью, которую прежде считали свойством одной только буржуазии; трогательные примирения супругов и братьев, неоправдываемые с точки зрения обычных норм и отношений, кажутся правдоподобными благодаря мелким бытовым деталям. Комические ситуации и эпизоды преследовали ту же цель - показать человека во всей его слабости, трогательности и всепокрывающей "человечности". То, что в классической драме достигалось мифологическим сюжетом и отвлеченной психологией страсти, в морализирующей и чувствительной драме стало возможным благодаря прямо противоположным средствам - максимальной конкретизации действия и внедрению героя в плотную бытовую среду.

Пьесы Коцебу во французских переводах и сценических воплощениях освобождались от слишком уж бытовых подробностей, но на французского зрителя и то, что оставалось, производило достаточно сильный эффект. Слезы и вздохи, носовые платки, выставленные напоказ, обмороки, принимавшие массовый характер, продолжались не только в период Директории, но и во время Консульства и в первые годы Империи^*. Особенно поражала публику "естественность" этих пьес, которые теперь кажутся нам невыносимо фальшивыми. Зрители хотели не столько смеяться над пороками и ненавидеть их, сколько сострадать человеческим слабостям. "Зрители хотят романов, а не комедий, - жаловался Жоффруа; -им нужен интерес, интрига. Старые авторы изображали в своих пьесах главным образом пороки, смешные стороны, комическое"^**.

^* (Ср. фельетоны Жоффруа, посвященные драмам Коцебу: Cours de litterature dramatique, t. IV; В. Munteano. L'"ame sensible", le "genie franfais" et les debuts de Kotzebue en France. "Revue de litterature coinparee", 1929. Ср. также: L. F. Thompson. Kotzebue. A survey of his progress in France and England, preceded by a consideration of the critical attitude to him in Germany, 1928.)

^** (Geoffroy. Cours de litterature dramatique, t. II, p. 264 (И прериаля XII г./31 мая 1804 г.).)

Драма привлекала Стендаля только в ранний период его литературного развития. Он находит в "Виновной матери" Бомарше патетические сцены,^* а тоска по "интересу", возбужденная в нем этим жанром, заставит его мечтать о комедии, которая была бы интереснее комедий "божественного Мольера", но не походила бы на "пошлую" драму или мещанскую трагедию^**. "Интерес" в терминологии эпохи означал сочувствие к герою и беспокойство о его судьбе, которые заставляют следить за событиями романа или драмы с неослабевающим вниманием.

^* (Декабрь 1802 г.: Pensees, t. I, p. 13.)

^** (Декабрь 1802 г.: Pensees, t. I, p. 24.)

Еще в апреле 1803 г., очевидно, полемизируя с Жоффруа, Стендаль считает возможным, чтобы комедия со счастливым окончанием возбуждала сострадание,^* а в драме Коцебу "Два брата" находит и хороший вкус, и "прелестную естественность"^**. Вскоре Альфьери отобьет у него вкус к драме, не согласующейся с антикизирующей и республиканской трагедией. Он будет сурово отзываться и о "Мизантропии и раскаянии" Коцебу, и о "Виновной матери" Бомарше^***. Однако, не удовлетворенный "пошлым" содержанием мещанской драмы, Стендаль все же навсегда сохранит вкус к бытовым деталям, вызывающим острое ощущение правды, к современным темам и к романическому интересу, умеренному и оживленному героикой.

^* (20 апреля 1803 г.: Pensees, t. I, p. 87.)

^** (21 апреля 1803 г.: Pensees, t. I, pp. 94-95.)

^*** (Ср. также отзыв о драме вообще в период сильного увлечения Алъфьери, в апреле или мае 1804 г.: Pensees, t. I, р. 99.)

Носителем романического начала для него все же остается преимущественно роман. Он еще не стал для Стендаля центральным жанром, почти целиком поглощающим его эстетическую мысль и интересы. Это произойдет только тогда, когда Стендаль осознает себя прирожденным романистом. Но уже и теперь, мечтая о совершенной комедии и декламируя трагические роли, Стендаль находит в романе многое, чего в таком комплексе не мог найти у современных драматургов: тонкий анализ душевных переживаний, высокий регистр чувств, динамическую, раскрывающуюся в действии характеристику героев, лиризм, полные чувствительности сцены, большой познавательный материал и детальное, философское изображение общества. Все это вместе в громадной концентрации он нашел только у одного Шекспира, "величайшего поэта в мире", который вскоре стал для него идеалом и символом всякой поэзии вообще.