3

В Брауншвейге, в 1808 г., двадцатипятилетний Бейль как будто достиг предела мечтаний: здесь он - важный сановник, его называют господином интендантом, а немцы - монсеньёром. Генералы наносят ему визиты. Он бранит своих секретарей, ходит на торжественные обеды, совершает прогулки верхом и читает Шекспира. Но он мечтает о том времени, когда жил в Париже. Он с радостью пошел бы, как прежде, к Дюгазону учиться декламации, пошел бы к Мелани в потертом костюме. Иногда она не хотела его принять. Тогда он шел в какую-нибудь библиотеку, а по вечерам гулял по Тюильрийскому саду и завидовал счастливцам. Но сколько было чудесных минут в этой томительной жизни! В пустыне, которая его окружала, он всегда находил ключ чистой воды; теперь же он у стола, полного яств, но у него нет никакого аппетита^*.

^* (26 мая 1808 г.: Correspondance, t. III, рр. 96-97.)

Он жалеет о том времени, когда "жил высокими идеями, сильными и нежными, постоянно занимавшими меня, когда я жил на улице Анживилье перед красивой колоннадой Лувра, часто не имея и шести франков в кармане, и целые вечера любовался сверкающими звездами, которые садились позади луврского фасада". К тому, что он теперь имеет, он относится с равнодушием: "Я пытался получить от этого удовольствие, какое я получил бы в 1804 г., но это почти невозможно"^*.

^* (25 декабря 1810 г.: Correspondance, t. III, р. 300.)

В 1810 г. он побывал на "Ложных признаниях" с мадемуазель Марс в главной роли. "Мне захотелось... вернуться к моему настоящему таланту, если он у меня есть, сочинять комедии"^*.

^* (20 марта 1810 г.: Journal, t. III, р. 286.)

В 1817 г., перечитывая дневник 1811 г., где говорилось о мадам Дарю, Стендаль записал: "Только склонность, которую я испытывал к этой прелестной женщине, мешала мне понять мою холодность по отношению к честолюбию"^*.

^* (29 августа 1811 г.: Journal, t. IV, р. 204.)

Но честолюбивые хлопоты отбили у него даже желание любить: "В то время как я вкушаю плоды четырехлетних забот, душа моя вздыхает о счастье совсем другого рода. Я хотел бы иметь возможность полюбить женщину хоть сколько-нибудь привлекательную и провести с ней две недели в деревне"^*. "Неужели же я больше никогда никого не полюблю? Неужели я, такой еще молодой, должен отказаться от своего сердца? Вот плачевный результат следующих страстей и несчастья слишком рано попасть в водоворот!"^**. Так, задолго до Лермонтова, Стендаль сожалеет о том, что

 Из детских рано вырвался одежд 
 И сердце бросил в море жизни шумной.

^* (11 августа 1810 г.: Correspondance, t. III, р. 269.)

^** (30 апреля 1811 г.: Journal, t. IV, р. 100.)

Начиная свою служебную карьеру в 1806 г., он читал книгу мадам де Сталь "О влиянии страстей на счастье отдельных людей и народов". Многое в ней поразило его, и между другими мыслями он записал одну, особенно важную для Сталь: "Человек, который отдается целиком погоне за счастьем, будет самым несчастным существом на свете. Нужно стремиться к тому, чтобы сделать себя независимым от обстоятельств"^*.

^* (19 марта 1806 г.: Journal, t. III, р. 18.)

"Независимость от обстоятельств" оказалась необходимой для тех, кто в этот бурный период французской истории был захлестнут волной событий и не мог согласиться либо с новым порядком, либо с гибелью революционных идей. Бегство на лоно природы, в деревню с ее тихими сельскими радостями, в ограниченный круг друзей, вечера за шахматами, созерцание солнечных закатов, чтения! Этими интересами обусловлен был успех аббата Делиля, "описательного" поэта, автора поэмы "Человек полей". Впрочем, нечто подобное, хотя в несколько иных условиях, происходило и в других странах Европы.

Мысль, которую Стендаль нашел в сочинении мадам де Сталь, продолжала работать в его сознании. Построить свое счастье так, чтобы его не могли разрушить враждебные обстоятельства, сделать себя независимым от людей стало для него важным принципом жизни. В разных вариантах эта тенденция встречается в его дневниках и письмах, прежде чем найти свое отражение в психологических и художественных произведениях.

"Я все больше радуюсь случаю, который заставил нас полюбить чтение, - пишет он сестре Полине.- ... Это источник верного счастья, который люди не смогут у нас отнять. Здесь воображают, что можно принести человеку величайшее зло, если удалить его от дел и ограничить шестью тысячами франков дохода. Если этот человек любит книги и имеет хороший желудок, он может быть более счастливым, чем бегая по Парижу в официальном костюме, чтобы наносить скучные визиты людям, которые относятся к тебе безразлично"^*.

^* (4 июня 1810 г.: Correspondance, t. III, р. 259.)

Еще в 1805 г. Стендаль записал замечательное наблюдение, которое трудно было бы ожидать от двадцатидвухлетнего молодого человека эпохи Империи: "Твоя подлинная страсть, - обращается он к самому себе, - это познавать и испытывать. Она никогда не была удовлетворена"^*. После карьеры, путешествий, любовных страданий и всякого рода успехов и неудач Стендаль, познавший радость литературного творчества, придет почти к тому же выводу.

^* (19 июня 1805 г.: Pensees, t. II, р. 372.)

Очевидно, "счастье головы" теперь кажется Стендалю более значимым, чем счастье желудка или даже любви. Счастье "познания и переживания" заключалось, очевидно, в познании психологии человека, его идей и чувств. В этом смысле философская литература находилась на том же уровне, что и литература художественная или искусство в широком смысле слова. Искусство дает сильнейшие переживания и вместе с тем проникновение в самые глубокие тайники сердца. Изобразительные искусства и музыка не только "ласкают чувства". Особыми средствами линий, красок, звуков они позволяют познать последние тайны человеческой души, анатомируют характер и страсть. В 1810-е годы Стендаль занимается музыкой и живописью даже, пожалуй, с большим интересом, чем философией.

"Я долго считал, что от природы нечувствителен к скульптуре и даже к живописи", - пишет Стендаль в 1811 г^*. Он почувствовал, что понимает "язык немых вещей", когда где-то в Дофине у речки Изеры пытался представить себе, какой нужно было сделать каскад вокруг дворца Бедности. Таким образом, не живопись, а природа впервые возбудила в нем чувство пейзажа. Но подлинный интерес к живописи и к музыке он почувствовал в Италии и только в 1811 г., когда приехал туда после десятилетней разлуки.

^* (Конец сентября (?) 1811 г.: Journal, t. V, р. 344.)

В Италии главной темой разговоров, после любви и всякого рода местных новостей, была музыка и затем живопись. Стендаль сразу почувствовал недостаток сведений, техническое невежество и невосприимчивость к тому и другому искусствам, и решил запяться ими, чтобы быть на уровне миланцев, посещающих театр Скала и музей Брера. Характер итальянской музыки и живописи определил его вкусы и вместе с тем облегчил ему путь к искусству.

Это не было героическое искусство, подобное тому, которое было создано во Франции в конце XVIII в. и в несколько иных формах развивалось во время Империи. Оно выражало другие чувства и воздействовало на другие области психики. Стендалю казалось, что оно было вдохновлено любовью, выражало любовь и вызывало сладкую меланхолию любви. Сюжеты, которые его интересовали в живописи, его интерпретация Рафаэля, Корреджо, Кановы, его требования к художникам - все свидетельствует о том, что Стендаль и в искусстве искал счастья на тех же путях, что и в жизни. В его восприятии искусства есть нечто чувственное, хотя и в самой высокой сублимации. "Для итальянца чувственное наслаждение (volupte) составляет необходимую часть идеи прекрасного сада", - писал Стендаль^*.

^* (31 августа 1811 г.: Journal, t. IV, р. 216.)

Итальянское искусство было выражением итальянской души, а итальянцы - и в этом Стендаль убеждался все больше и больше - в своих поисках счастья бесконечно более совершенны, чем французы: "В искусстве наслаждаться жизнью, по моему мнению, Италия опередила Париж на двести лет"^*. Стендаль чувствует себя больше итальянцем или миланцем, чем французом или парижанином: "Я замечаю, что у меня итальянское сердце, если только не считать убийств, в которых, впрочем, их обвиняют напрасно. Безумная любовь к веселью, к музыке, к очень свободным нравам, искусство спокойно наслаждаться жизнью ...- все это составляет отличительную особенность миланца"^**.

^* (8 сентября 1811 г.: Journal, t. IV, р. 244.)

^** (10 сентября 1811 г.: Correspondance, t. III, р. 325. Ср. 16 сентября 1811 г.: Journal, t, IV, рр. 298-299.)

Но итальянцы чрезвычайно невежественны, и это сразу бросается в глаза. К тому же они нечистоплотны и неостроумны^*. И все-таки они "впереди". Что же главное в оценке людей? Свободные нравы лучше общественных интересов, нечистоплотность лучше остроумия, и лучше наслаждаться, чем мыслить.

^* (20 сентября 1811 г.: Journal, t. IV, р. 311.)

Если в искусстве наслаждения итальянцы впереди французов, то это значит, что современная цивилизация пошла назад. В смысле "свободных нравов" XIX век не может состязаться с XVI. "Изучая итальянские нравы XVI в., я, кажется, могу констатировать, что наука приличий усовершенствовалась, и тем хуже для нас"^*. Стендаль еще раз убеждается в том, что историческое развитие человечества не способствует счастью. Совершенствуются приличия, техника, может быть, даже науки, но ведь цель человечества - счастье. Так к чему же развитие, если оно уводит человечество от его цели? Так теория совершенствования, формально все еще сохраняющаяся в философии Стендаля, все более отчетливо превращается в свою противоположность: в результате совершенствования человек утрачивает счастье.

^* (27 марта 1812 г.: Journal, t. V, р. 102.)

Все больше его раздражает мизантропия. Он хочет "разруссо-изироваться". Руссо был несчастен потому, что не знал нескольких основных принципов "бейлизма". Книга Мери Вулстон - крафт-Годвин показалась ему смешной: с самого начала герой впадает в мрачное отчаяние и кончает сумасшествием^*.

^* (31 августа 1811 г.: Journal, t. IV, р. 209.)

Когда-то Стендаль гордился своим аналитическим умом и страстным характером. Теперь он упорно и настойчиво говорит о своей повышенной чувствительности. Он объясняет ее теми двумя годами, которые провел Виталии (1800-1801) - в слезах, томлении, в порывах любви, в меланхолии. "Я сравниваю эту теперешнюю чувствительность с жидкостью, которой достаточно для того чтобы проникнуть в мельчайшие сосуды тела. Ее достаточно для всего, она повсюду в изобилии"^*.

^* (Сентябрь 1811 г.: Journal, t. IV, р. 248. Ср.: 4 февраля 1813 г.: ibid., t. V, р. 117-118.)

Чувствительность не то, что страсть. При помощи страсти можно совершить революцию, чувствительность только позволит наслаждаться тончайшими оттенками чувств и остро воспринимать удовольствия жизни.

Если Италия и итальянцы сыграли свою роль в эстетическом воспитании Стендаля, то не меньшее значение имели немцы и немецкая культура.

Стендалю, как и всем французам, путешествовавшим по Германии, с первого взгляда немцы показались тяжеловесными, неостроумными и медлительными. Он неосторожно с высоты своего превосходства посмеивался над брауншвейгцами в 1808 г., когда был интендантом Брауншвейга^*. Затем образ Германии приобрел в его воображении совсем другие черты.

^* (26 сентября 1808 г.: Journal, t. III, р. 194.)

Италия была связана для него с Анджелой Пьетрагруа:"Если что-нибудь нравится мне в какой-нибудь женской роли, я непроизвольно вкладываю эти слова в ее уста". Например, в драме Карло Гоцци "Наказание в пропасти" королева Эльвира напомнила ему Анджелину с ее благородным лицом, и ему показалось, что это Анджелина говорит своему сыну понравившиеся ему слова. То же переживает он, читая Тассо и воображая Анджелу на месте Клоринды^*. А об Анджеле он думал с того момента, как стал думать об Италии, - вскоре после отъезда из Марселя.

^* (26 марта 1808 г.: Journal, t. III, рр. 28-29.)

"Белокурая и прелестная Минетта", т. е. Вильгельмина фон Грисхейм, дочь генерала фон Грисхейма, с которым Стендаль познакомился в Брауншвейге, стала для него "душой севера". С этой душой он не мог встретиться ни во Франции, ни в Италии^*. Ария из "Фигаро" Моцарта напоминает ему "все, что o ему нравилось в Германии: нежность и слабость в соединении с чем-то небесным, но слабость эта трогательная, вызванная страстью... Все, что мне нравится в Германии, всегда являет собою образ Минетты"^**. Даже больная немка, говорившая, как говорят все немецкие актрисы, т. е. медленно и мечтательно, подобно Офелии, напоминала ему Вильгельмину^***. И еще через два с лишним года, увидев в Болонье головку работы Гвидо Ренн, Стендаль узнал в ней знакомый характер: "Это чувствительность буквально в духе Моцарта, в духе Минетты"^****. В Париже, в 1810 г., в его комнате висели рядом: гравюра "Купанья Леды" Корреджо и портрет Моцарта^*****.

^* (30 апреля 1807 г.: Correspondance, t. II, р. 245.)

^** (Апрель 1809 г.: Journal, t. III, р. 212.)

^*** (5 мая 1809 г.: Journal, t. III, р. 240.)

^**** (21 сентября 1811 г.: Journal, t. IV, р. 322.)

^***** (25 декабря 1810 г.: Correspondance. t. III, рр. 301-302.)

Музыка, живопись, литература напоминают в двух своих стилях двух женщин, которых он любил различною любовью. Чувственный и вместе с тем мечтательный характер художественного восприятия не имеет отношения ни к героической драме Альфьери, ни к героической живописи Давида, ни к сатирической комедии Мольера. Охота за счастьем привела его от этих корифеев строгого классицизма к Моцарту, Гвидо и Тассо. В противоречии с неоклассической школой он из трех элементов живописи - рисунка, колорита и экспрессии - больше всего и, пожалуй, единственно ценит экспрессию.

Действительно, его вкусы перестраиваются не только в отношении к искусству, но и в отношении к литературе. И здесь он прежде всего ищет чувствительность.