Оправдание истории

Ансильон говорил о естественном состоянии людей, которое не предшествовало общественному состоянию, но существует постоянно как его "абстракция". "Это - философское предположение, необходимое для того, чтобы объяснить и узаконить общественное состояние; это роман, предшествовавший истории, заключающий в себе элементы сложных и разнообразных сочетаний, встречающихся в истории". Правовые отношения между людьми, живущими в обществе, система прав и обязанностей поддерживаются силой. То же происходит в отношениях между народами. Чтобы не погибнуть, человек должен жить в обществе. Власть определяет и охраняет его права, и таким образом осуществляется государственное и правовое, а следовательно, и нравственное развитие обществ. Чтобы нации могли существовать, необходимо международное право, поддерживаемое силой, а потому нужна и система политического равновесия, которое тоже по существу своему является понятием нравственным, поддерживаемым силой.^* Нравственность, таким образом, возникает вместе с обществом и в нем получает свое развитие.

^* (F. Ancillon. Tableau des revolutions..., t. I, p. 1-3.)

О системе политического равновесия, необходимого для нормальной жизни государств, говорили задолго до Ансильона.

Постоянные армии, способные вести длительные захватнические войны, и тесные связи между отдельными государствами вызвали необходимость международной политики, охраняющей равновесие сил ради общей безопасности, пишет Робертсон в "Истории правления Карла V", которая, по словам восхищенного переводчика, считалась одним из лучших произведений XVIII в.^* Во второй части книги, "Картина прогресса общества в Европе", подробно изучено возникшее в XV в. равновесие сил, события, этому способствовавшие, и роль Карла и его империи. О политическом равновесии говорит и Роско, датируя его концом XV в. и приписывая эту заслугу Лоренцо Медичи.^** О том же писал и Пиньотти в "Истории Тосканы". В "Истории живописи" тоже говорится о политическом равновесии. Лоренцо был изобретателем в политике, пишет Стендаль, он открыл равновесие сил и тем утвердил, насколько это было возможно, независимость мелких итальянских государств.^***

^* (Robertson. L'histoire du regne de l'Empereur Charles-Quint, precedes d'un Tableau des progres de la Societe en Europe, depuis la destruction de l'Empiro Romain jusqu'au commencement du seizieme sieclo, 2 vis. Paris, 1771, t. I, p. VIII-IX.)

^** (W. Roscoo. The Life of Lorenzo de'Medici, called the Magnificent, the fourth ed., cb. VI, t. II. London, 1800, p. 4 - 5. Фр. пер.-1800 г. В "Истории живописи" Стендаль отзывается о книгах Робертсона и Роско с пренебрежением, увидев в них "королевский" принцип историографии. В 1817 г., одновременно с "Историей живописи", появилась книга Леки о равновесии сил в Европе, в 1818 г. рецензированная в "Кончильяторе". См.: G. F. Leckie. An historical research into the nature of the Balance of Power in Europe. London, 1817.- Conciliatore, t. I, 1818, p. 508.)

^*** (HPI, t. I, p. 37, ср.: р. 34. Очевидно, Стендаль нашел эту мысль у Роско.)

Ансильон придал этой системе особое значение и сделал из нее не только политические, но и нравственно-философские выводы: "Новая история являет собою зрелище отвратительное для того, кто имеет представление о справедливости и гуманности, если не видеть в политике ничего, кроме игры страстей... и объяснять все войны, терзавшие Европу, честолюбием и гордостью, мщением и ненавистью. Это излюбленная тема всех декламаторов, которые возводят клевету на всех государей, порочат человечество и не позволяют разглядеть в великой драме событий ничего, кроме чередования людей и дел, обреченных на уничтожение, где самое существенное является одновременно фактом, причиной и обоснованием факта, где нога ступает по обломкам, развалинам и трупам, чтобы вновь найти трупы, обломки и развалины и никогда не прийти к какому-нибудь великому и утешительному результату. Но можно и даже нужно предположить нечто другое, принять другую точку зрения и другие законы; это единственное средство примириться с родом человеческим, почувствовать уважение к себе самому и возвратить истории се смысл и величие". Рассуждение это было направлено против рационалистической политики Французской революции, но через несколько лет его стали понимать как ее оправдание и как доказательство исторической закономерности.

Ансильон считает войны исторической необходимостью, но различает войны справедливые и несправедливые. "Справедливые войны являются законным применением силы для торжества права. Во взаимоотношениях наций это то же, что кара за преступления во взаимоотношениях людей: утверждение справедливости посредством силы". Это обнаруживается в истории Европы с конца XV в. Поиски и усилия правительств направлены к тому, чтобы выйти из естественного состояния, установить право и предотвратить злоупотребление силой. Выделить из хаоса событий нравственный и оптимистический смысл исторической жизни народов было задачей Ансильона. Поэтому, говорит он, сочинение его - не столько история в собственном смысле слова, сколько простой обзор, очерк, не претендующий на колорит, интерес и "жизнь", которая необходима для собственно исторического произведения. Здесь он еще раз противопоставляет свой историографический метод традиционным приемам беллетризованной истории, канонизированной в классической поэтике как особый литературный жанр.^*

^* (F. Ancillon. Tableau des revolutions..., t. I, p. 38-40, 63.)

Стендаль уловил смысл этой книги и определил ее почти словами самого Ансильона. Глубокий интерес ее заключается в том, что все факты, в ней сообщаемые, необходимы для понимания жизни государств. Отвращение к истории, которое он испытывал, имело причиной клевету, возводившуюся на нее прежними историками. В числе таких историков Стендаль мог бы назвать Дюкло, Сен-Симона, Мармонтеля, писавших об истории Регентства, Шамфора, писавшего о Дюкло и маршале Ришелье,- книги, которые он упоминает в апреле 1805 г.^*

^* (29 и 30 апреля 1805 г.: Journal, t. II, p. 228-231. С большим основанием он мог бы назвать восьмую главу книги Шамфора - "De l'esclavage et de la liberte en France avant et depuis la Revolution" (Chamfort. Maximes et Pensees.- ОС, t. II. Paris, 1812, p. 90 ss).)

Мрачное состояние духа, в котором он находился в начале 1806 г., обнаруживается в письме к сестре, тоже страдавшей от тоски и приходившей в отчаяние из-за пустяков. Стендаль дает ей советы стоицизма и рекомендует читать философов: "Прежде всего мне приходит в голову, что самое лучшее - изучать исторические факты в сочинениях хороших историков. Может быть, при первых попытках излечиться от этой болезни мы не сможем вынести таких глубоких мыслителей, как Ретц, Тацит, Сен-Симон, Макиавелли. Тогда нужно обратиться к интересным повествователям: к Титу Ливию, Саллюстию, Рюльеру, Юму и др.".^*

^* (26 января 1806 г.: Corr., t. I, p. 272.)

Значит, писатели, главной задачей или уделом которых было разоблачать все нравственные язвы исторического человека, казались Стендалю великими мыслителями и вместе с тем вызывали у него тоску. Такое впечатление от исторических сочинений сохранится у Стендаля навсегда. В 1812 г. "Письма" мадам дю Деффан и "Историю польской анархии" Рюльера он считает лучшими из недавно появившихся произведений такого типа, "но чтобы их оценить, нужно на опыте познать всю человеческую низость".^* То же он повторит в 1817 г. Ему импонируют "колоссальные фигуры" Возрождения с их "свирепой энергией".^** Но таких фигур не было ни в XVII, ни в XVIII в., а от гнусных личностей, каких было множество при старой монархии, становилось тошно.^***

^* (9 января 1812 г.: Com, t. I, p. 626.)

^** (PR, t. II, p. 347.)

^*** (RNF, 1817, p. 106.)

В лице Ансильона он нашел мыслителя, который опровергал пессимизм, снимал вину с человека и говорил о целесообразности исторического движения и бедствий, его сопровождающих. Книга Ансильона не дала ому полного выздоровления, но во всяком случае способствовала излечению. Стендаль освободился от "тошноты", "примирился с родом человеческим, почувствовал уважение к себе самому" и "понял смысл и величие истории". Дочитал ли Стендаль книгу до конца? В этом можно усомниться: в его дневниках и письмах упоминания об Ансильоне вообще исчезают и появляются другие имена и названия. По-видимому, Стендаль не заглядывал в главу "Размышления о пользе истории", хотя сама тема могла бы его заинтересовать. В этом трактате, вклинившемся в изложение политических событий XVII в., Ансильон вступает в полемику с конституционализмом. История, по его мнению, спасает нас от "бешеной страсти к обобщениям", которая подчеркивает невежество народов и правителей, благоприятствует лени и развивает чванство "просвещенных" историков XVIII в. Затискивать все народы в одну и ту же политическую форму и утверждать, что существует только одна конституция, которой нужно подражать, значит подвергать народы пытке, придуманной Прокрустом. Ансильон ссылается на "Дух законов" Монтескье, определивший и, следовательно, принявший все конституции с их преимуществами и недостатками. То, что республиканцы считали ошибкой Монтескье и его уступкой реакции, Ансильон рассматривает как мудрый исторический подход к проблеме конституции. В наш век, пишет он, господствует мания отыскивать единственную причину всех благ и всех бедствий человеческого рода и на каждый вопрос отвечать одним словом: "Конституция".^*

^* (F. Ancillon. Tableau des revolutions, t. VI, ch. "Reflexions sur l'utilite de l'histoire", p. 17.)

Отвергая конституционализм, Ансильон подрывал теоретические основы Французской революции и политического мышления ее теоретиков. Вместе с тем он лишал народы Европы идеологического единства, которое могло бы объединить их в борьбе со старым режимом.

Для Стендаля вся эта система мысли была неприемлема, И когда он увлекался Альфьери, и даже когда писал "Историю живописи в Италии", он был убежденным сторонником конституционализма, а из конституций признавал только одну, республиканскую. В "Размышлениях" Ансильона, если бы он их прочел, он усмотрел бы консервативную и монархическую тенденцию, и это не позволило бы ему отзываться об этой книге с такой похвалой.

Резко обозначившийся интерес Стендаля к проблемам государственного устройства заставил его обратиться к Макиавелли. О нем он слыхал еще в 1800 г., когда хотел приобрести его сочинения; его комедию "Клиция" он читал в Национальной библиотеке в 1804 г. и только в апреле 1806 г., когда пришло к тому время, принялся за "Государя".

Ему казалось, что трезвый, лишенный какой бы то ни было чувствительности флорентийский политик поможет ему самому "оздоровиться" и избавиться от руссоизма и постоянной смены настроений, делавшей его похожим на женщину. Макиавелли его не волнует и даже не развлекает. И это хорошо: в спокойном состоянии он лучше сможет понять и оценить достоинства "Государя" и заинтересуется не увлекательными событиями, а историческими законами и необходимостями: "Может быть, только теперь я созрел для истории и почувствую к ней интерес".^*

^* (1 апреля 1806 г.: Journal, t. III, p. 43.)

В "Государе" мало забавных приключений, нет "кулис" в том смысле, в каком употребил это слово Донадье Тьебо, нет мелких иронических подробностей, рисующих нравы или человека, но есть непреклонная политическая мысль, подтвержденная примерами весьма непривлекательного свойства. По - видимому, в это время Стендаль понимал его как либерала и республиканца, так же как понимали его Руссо, Альфьери, мадам де Сталь, Ф. Ансильон, Джузеппе Баретти, автор предисловия к изданию Макиавелли, которое Стендаль просматривал в Национальной библиотеке в 1804 г.^* Эта книга еще раз убедила его в том, что история - не только развлечение и не только материал для психологических наблюдений, что это прежде всего исследование причин исторических событий, методов политической работы "тиранов" и правителей вообще. Он мог увидеть в "Государе" также осмысленное, рациональное вмешательство правителей в исторический процесс, подчиненное одной политической цели, хотя бы даже отвратительной и в нравственном, и в политическом отношении. Ансильон и Макиавелли, столь как будто несхожие по своему пониманию истории, действовали на Стендаля в одном направлении, пробуждая в нем историзм новой формации, характерный для эпохи Империи.

^* (Стендаль ссылался на Баретти и в 1817 г.: RNF, 1817, р. 115.)

Совсем в другом плане, хотя с тон же точки зрения, должна была заинтересовать его книга, которую он читал год спустя в Брауншвейге, когда, будучи военным чиновником, имел некоторое основание считать себя политическим деятелем. Это была только что вышедшая "История польской анархии" Клода Рюльера.^*

^* (30 апреля 1807 г.: Corr., t. I, p. 347; Rulhiere. Histoire de l'anarchie de la Pologne et du denombrement de cette republique, suivie des anecdotes sur la Russie en 1762, 4 vis., 1807.)

В это время европейскую политику занимала судьба Полыни, оккупированной французскими войсками и через дна месяца Тильзитским договором превращенной в герцогство Варшавское под верховной властью Франции. Книга вышла в свет через 16 лет после смерти автора под редакцией историка П.-К.-Ф. Дону, известного политического деятеля и "законодателя", принимавшего участие в составлении нескольких конституций. Польша и ее история для европейских мыслителей XVIII в. была также проблемой конституции, и этим объясняется интерес, который проявил к сочинению Рюльера Дону. Шляхетская "республика" была единственным в Европе и, вероятно, в мире образцом своеобразной демократии, в которой право "вето" принадлежало каждому шляхтичу. Польская конституция вызвала в XVIII в. большую литературу и несомненно оживила политическую мысль.^*

^* (См.: J.-J. Rousseau. Considerations sur le Gouvernement de la Pologne et sur la reformation projetee en avril 1772. Paris, 1782; Mably. Du Gouvernement et des Lois de la Pologne. Paris, 1781. В первые годы XIX в. Сисмонди хотел писать историю Польши, чтобы показать, как цветущее когда-то государство погибло из-за порочной конституции.)

Рюльер предпринял свой труд по поручению герцога Шуазеля, в то время всесильного министра, противодействовавшего влиянию Екатерины II на польские дела. Это сказалось и на книге, которая будто бы стоила автору двадцати лет труда и путешествий в Польшу, в которой он никогда не бывал. Рюльер объяснял гибель польского государства русским влиянием, т. е. политическими причинами или, вернее, интригами. Но не говорить о польской конституции, изучая польскую анархию, было невозможно - самое название книги предполагало, что это была основная причина пережитых Польшей катастроф. "Вето", сыгравшее такую роль в развитии Французской революции, приобрело в книге Рюльера исключительное значение. Вероятно, Дону, редактировавший и дополнявший книгу в 1807 г., особо подчеркнул это, и Стендаль не мог не заметить основную проблему книги, к которой отнесся с явным интересом.

"История польской анархии" получила первую премию, присужденную Отделением древней литературы и истории Французского института. На заседании 24 августа 1810 г. она вызнала дискуссию, напечатанную в том же году.^* В декабре того vivo года Стендаль читал эту дискуссию и не мог оторваться: "Я испытывал настоящее удовольствие, в этом я живу по-настоящему, это моя сфера".^** 10 августа 1811 г. он опять возвращается к книге Рюльера - "лучшему произведению", которое он находит в своей библиотеке.^***

^* (Discussion de la classe d'histoire et de litterature ancienne sur les rapports du jury des Prix decennaux. Paris, 1810. Дискуссия перепечатана в "Oeuvres posthumes de Rulhiere" (t.'I, 1819, p. XLIII-CLXVI). Цит. по этому изданию.)

^** (29 декабря 1810 г.: Journal, t. IV, p. 36.)

^*** (Journal, t. IV, p. 191.)

Он был согласен с мнением Института, высказанным в речи Дону, но ничего нового и интересного в ней найти не мог, разве что замечание о том, что "из прозаических сочинений история, может быть, больше других требует от. великих писателей высокого мастерства", или банальную мысль, что большой труд, затраченный на "Историю польской анархии", можно объяснить только страстным желанием прославиться.^* В самой книге тоже не было ничего, что могло бы поразить воображение Стендаля. В ней говорится о необходимости свободы для процветания народа и государства, о злоупотреблении этой свободой, о "вето", но кроме этого трудно было бы уловить какие-нибудь отчетливые политические идеи среди сотен событий, ошибок и бедствий, приведших в конце концов к разделу Польши и гибели государства. Стендаль обратил внимание также и на портретное мастерство Рюльера - и только.^** Из доклада об этой книге Стендаль узнал о существовании ее пятой рукописи с дополнениями автора и 20 августа просил Имперский архив о разрешении ознакомиться с ней.^*** Но в дискуссии были высказаны некоторые теоретические положения, касающиеся не столько судьбы Польши, сколько проблемы ее конституции. Особенно яркой в этом отношении была речь известного политического деятеля Дюпона де Немура.

^* (Rulhiere. Oeuvres posthumes, t. I, p. XLIV, LI.)

^** (Ср.: 13 августа 1811 г.: Journal, Champion, t. III, p. 411, и исправления, сделанные В. дель Литто (V. del Litto. La vie intellectuelle, p. 383). В книге Рюльера его поразил надолго запомнившийся факт: Екатерина, войдя в казарму в ночь переворота, увидела толпу окруживших ее полуголых солдат. Стендаль сравнивает чувство, которое она должна была ощущать, с впечатлением от "Страшного суда" Микеланджело. См.: HPI, t. II, р. 263.)

^*** (Два письма в архив были найдены недавно Женевьевой Масса-Жиль. См.: Genevieve Massa-Gille. Stendhal lecteur de Rulhiere (avec deux lettres inedites de "M. de Beyle").- Stendhal Club, 15 Janvier 1973.)

Французское правительство XVIII в., говорил Дюпон, мешало установлению в Польше "совершенно необходимых законов" и поддерживало анархию - "liberum veto", разрушавшее государственную жизнь страны. Анархия существовала задолго до русского влияния, и Станислав Август поступил правильно, отдав часть Польши трем мощным соседям,- это позволило ему в оставшейся части установить конституцию, без которой существование государства было немыслимо. Конституция должна была сочетать республиканский и монархический принципы, иначе говоря, установить конституционную монархию наподобие английской. Учредив Постоянный совет, король не ограничил свою власть, но создал государственную власть там, где царила анархия. Создав конституцию, которая должна была улучшить положение крестьян и буржуазии, он считал, что заново создал свою родину. События показали, что "несчастная нация", при всех ее блестящих свойствах, не могла ни реформировать свои законы, ни противиться этим реформам без посторонней помощи, и что земли ее можно было завоевать без всякого сопротивления. Польша не могла помочь себе сама.

Дюпон де Немур выступает против "анекдотической" истории: "Анекдоты, всегда лишенные доказательств и часто ложные, должны быть изгнаны из исторического сочинения, когда они не вызывают никаких событий и политических следствий".^* Таким образом, Дюпон де Немур опровергает "французскую" точку зрения на польские события, политику Шуазеля, но вместе с тем полемизирует с Рюльером в вопросе о "вето". Не одобряя "вето", Рюльер все же оперирует преимущественно понятием свободы, как и полагалось историку в эпоху Просвещения. В этом он сближался с Руссо, который предостерегал поляков от опасности: отбросив старые, негодные традиции, потерять то, что было основным преимуществом нации,- свободу. Дюпон де Немур объясняет все беды польской республики отсутствием конституции, а деятельность Понятовского - желанием такую конституцию создать.

^* (Rulhiere. Oeuvres posthumes, t. I, p. LXII.)

Вспоминая впечатление, какое он вынес от первого чтения Рюльера, Стендаль назвал членов Института, не согласившихся с премированием книги, глупцами.^* Однако в речи Дюпона де Немура он мог найти тот же конституционализм.

^* (См.: V. del Litto. La vie intellectuelle, p. 383, n. 27.)

В "Польской анархии" Стендаль мог найти и другую мысль, как будто прямо противоречившую конституционализму: "Управляют людьми не законы, а общественное мнение".^* Ту же мысль Рюльер подробно изложил в специальном трактате "О влиянии общественного мнения на правительство".^** Стендаль не откликнулся на эту мысль, часто встречавшуюся в исторических трудах, которые он в то время читал, например в "Тайных мемуарах" Дюкло. Эта дежурная мысль, имевшая большое значение в идеологии и политической тактике XVIII в., была весьма утешительна для просветителей, еще не мечтавших о революции, и важна для созданной ими теории просвещенного абсолютизма. Незадолго до 1789 г. общественное мнение могло надеяться, что своим идейным влиянием ему удастся совершить реформы, необходимые для "народа и буржуазии, самой многочисленной и самой полезной части общества".^*** Историки полагали, что общественное мнение могло действовать при любой конституции и во все времена, включая эпоху Римской республики. Французский государственный строй определяли как "абсолютную монархию, ограниченную песнями". Так было еще в первые годы революции. Но после 1793 г. среди буржуазно-либеральных слоев доверие к народу, сделавшему революцию, было утрачено, а роль правительства и, следовательно, конституции приобрела необычайную активность - нужно было гарантировать себя от "анархии" и "деспотии" 1793 г., так же как от роялистской контрреволюции.

^* (Rulhiere. Oeuvres posthumes, t. I, p. 36.)

^** (Rulhiere. Oeuvres posthumes, t. II, 1819, p. 203-274. Это сочинение датировано 25 ноября 1788 г.)

^*** (Duel os. Memoires secrets sur le regne de Louis XIV, sur la Regence et sur le regne de Louis XV. Paris, 1846, p. 407.)

Это и сказалось на "Влиянии страстей" Жермены де Сталь. Когда она писала эту книгу, было очевидно, что правительство может действовать вопреки либеральному общественному мнению. Значит, буржуазия должна захватить власть в свои руки, чтобы "воспитать" и "осчастливить" народ. Отныне в либеральных кругах надежды возлагаются на идеальный образ правления, который, наконец, обеспечит свободу жизни и деятельности буржуазии и устранит сопротивление аристократов, с одной стороны, и народа - с другой.

Стендаль, повидавший за короткий срок множество переворотов, совершавшихся без видимого участия общественного мнения, не имел никаких оснований рассчитывать на него во времена Империи. Он утверждался на позициях конституционализма и в законе видел единственную гарантию права и свободы. Общественное мнение ему казалось изобретением мечтателей, не имеющим почвы в реальной действительности.

Подтверждение своим взглядам он нашел в книге, куда более отчетливой и доказательной, чем то, что он читал до тех пор. Это было знаменитое в свое время сочинение Ж.-Л. Делольма "Английская конституция".

Женевский адвокат, покинувший родину и проживший несколько лет в Англии, был восхищен политической системой этой страны и, вспоминая недавние волнения в своем родном городе, в 1771 г. напечатал двухтомное прославление английской конституции, получившее широкую известность во всей Европе.^*

^* (Constitution de l'Angleterre, ou Etat du gouvemement anglais, compare avec la forme republicaine et avec les autres monarchies de l'Europe. Par M. de Lolme, membre du Conseil des Deux-cent de la republique de Geneve, 2 vis., 1771. Цит. по IV изд. 1785 г., соответствующему английскому изданию, сильно дополненному автором, и изданию 1787 г., которым пользовался Стендаль.)

Делольм делит государственные системы Европы на свободные и несвободные. Несвободные - это монархии, свободные - все республики, в том числе Англия с ее королем и парламентом. Свобода - цель всего общественного развития, а история есть история свободы. Англия, единственная подлинно свободная страна, является единственным счастливым государством древнего и нового мира. Книга была написана в период промышленного переворота, принесшего неисчислимые бедствия огромному большинству английского народа.

Как и полагалось "философу" того времени, в основу своих рассуждений Делольм положил природу человека. Он постоянно говорит о народе, осчастливленном конституцией, но народ принимает участие в управлении страной только через посредство избранных им представителей: в большой стране обсуждать государственные дела могут только немногие, т. е. парламент, а исполнять - только один, т. е. король. Поэтому представительная конституция хороша, а народная - очень опасна для свободы и даже невозможна. Наблюдая причины, которые ведут общество к упадку и рабству, философ должен утешиться, видя, что свобода, наконец, открыла роду человеческому свои тайны и нашла для себя верное убежище. Этими словами заканчивается книга Делольма.

Свобода, о которой говорит Делольм,- не античная, заключавшаяся в праве управлять государством, а современная, понимаемая как неприкосновенность личности и как возможность действовать беспрепятственно в условиях капиталистического строя. Каждое улучшение конституции, начиная от Великой хартии вольностей до "Habeas corpus" и декларации прав, Делольм рассматривает как новую крепостную стену, охраняющую свободу. И не совсем ясно, от кого следует охранять эту свободу: от короля, обладающего исполнительной властью, или от народа, который ненавидит короля и мог бы устроить восстание против этой свободы и уничтожить ее, если бы не препятствовала этому конституция.

Такое понимание свободы должно было особенно импонировать философам XVIII в., боровшимся с королевским абсолютизмом и противопоставлявшим ему абсолютизм "просвещенным", и либералам начала XIX в., основной задачей которых была гарантия свободы капиталистического производства и эксплуатации "несознательного" народа, который эта свобода должна осчастливить.

Стендаль читал эту книгу в марте 1808 г. Он понимал ее как исследование "конституции свободы", хотя и не в открыто республиканской ее форме, и вместе с тем как "историю свободы". Он долго называл Англию республикой, так же называл он Милан и Болонью, хотя республиканской формы правления там не было уже в течение столетий. Но план книги ему не понравился: Делольм сперва рассказывает историю парламента, а затем определяет его задачи и политическую роль. Нужно было бы сделать как раз наоборот. Стендаль хотел более отчетливого теоретического изложения английской конституции, чтобы книга была удобной для пользования. Он не забывал ее в продолжение нескольких лет,- в 1811 г. упоминает Делольма наряду с Гельвецием, в 1814 г. вновь обращается к его книге как к политическому руководству. В этом году, после первой Реставрации, опасность восстановления абсолютной монархии была вполне реальной, и потому Стендаль, вслед за Делольмом, рассматривает конституцию как средство защиты от возможного государственного переворота. В своих "Мыслях о конституции" он часто ссылается на книгу Делольма, и только на ее исторические разделы. Он жалеет юных итальянцев, которые читают Вико и других устарелых авторов, вместо того чтобы читать Делольма и Монтескье.^* Стендаль еще не осознал положения беднейших слоев английского народа. В скором времени он внесет в свое понимание свободы и конституции существенные коррективы.

^* (См.: RNF, t. I, p. 219; Journal, t. III, p. 176-177; Marginalia, t. I, p. 87; RNF, 1817, p. 238.)

Уже к 1808 г. интерес его к истории восстановился в полной мере. Все утро 3 декабря 1807 г. он проводит наедине с папой Григорием VII, читая книгу Коха.^* Зимние пейзажи Германии, занесенная снегом готическая церковь, крестьянские костюмы, похожие на одежды эпохи Карла Великого, трогают его. "Сегодня утром я был у Гильдебранда и во дворе замка Каноссы, кажется, с императором Фридрихом".^**

^* (Chr. G. Koch. Tableau des revolutions de l'Europe depuis le bouleversement de l'Empire romain en Occident jusqu'a nos jours, 3 vis. Paris, 1807.)

^** (3 декабря 1807 г.: Corr., t. I, p. 376. Император, вымоливший прощение у Григория VII,- Генрих IV.)

Он как будто избавился от своей переоценки энтузиазма и может спокойно рассуждать: "Но до какого безумия доходил я в своем предубеждении против тех, кого я называл холодными; еще только три года назад я презирал даже Дюкло".^*

^* (2 декабря 1807 г.: Corr., t. I, р. 376-377. Стендаль стал читать Дюкло, когда был погружен в чувствительность "по самую шею", и это чтение помогло ему "вернуться к здравому смыслу" (30 апреля 1805 г.: Journal, t. II, p. 234). Очевидно, это была книга Дюкло "Memoires secrets sur le regne de Louis XIV...", которую он собирался прочесть 25 апреля (Ibid., p. 228-229).)

В хроникальном повествовании Коха не было ни энтузиазма, ни каких-либо идей, которые могли бы его вызвать. Волнение, испытанное Стендалем, когда он читал о борьбе папы с императором, было не руссоистическое и не "чувствительное", а собственно-историческое, вызванное зрелищем давних событий большого значения.

Через несколько месяцев, в июне 1808 г., Стендаль решил прочесть только что вышедшие "Письма об истории" Болингброка, "хорошую книгу..., которая даст мне пять-шесть дней удовлетворения".^* В сентябре 1809 г. Стендаль читал "Письма об истории" в Вене - с наслаждением, вызванным хорошим настроением, перспективами по службе и воспоминаниями о сестре, но его привлекла и сама книга, говорившая о пользе истории.

^* (23 июля 1808 г.: Corr., t. I, p. 496. Французский перевод "Писем" с первого английского издания 1752 г. вышел в свет в том же году: Lettres sur l'Histoire par Henri Saint-Jean Lord vicomte Bolingbroke. Sur l'etude et l'usage de l'histoire, 2 vis.)

Болингброк рассматривает историю как воспитание при помощи исторического опыта человечества, продолжающее воспитание, получаемое личным опытом. Он считает чистую археологию и эрудицию занятием бесполезным: нужно изучать причины событий, чтобы лучше познать человека, предвидеть будущее и, значит, руководить событиями. Вместе с тем Болингброк предостерегает историка от пустых аналогий, которые могут повести политического деятеля по ложному пути.^* Больше чем за полвека до Ансильона он определяет международную проблему, разрешавшуюся в непрерывных войнах усилиями европейских государств: проблему политического равновесия, которую, отдавая должное Болингброку и его "восхитительному" сочинению, жестоко критиковал Мирабо в книге, которую с таким вниманием читал Стендаль в 1804 г.^**

^* (23 июля 1808 г.: Corr., t. I, p. 496. Французский перевод "Писем" с первого английского издания 1752 г. вышел в свет в том же году: Lettres sur l'Histoire par Henri Saint-Jean Lord vicomte Bolingbroke. Sur l'etude et l'usage de l'histoire, 2 vis., t. I, p. 79, 82.)

^** (См.: Esprit de Mirabeau, Balance de l'Europe, t. II, p. 169-170.)

Как раз в это время Стендаль всерьез собирается стать историком и задумывает обширное сочинение "История войны за Испанское наследство". Начало рукописи до нас не дошло, а последняя часть рассказывает о войне 1701-1703 гг.^* Задача заключалась том, чтобы показать закон политического равновесия, разработанный Ансильоном, беспомощность и слабоумие Людовика XIV, подавляемого мадам де Ментенон, власть духовников, подсказывавших нужные им решения, неспособность полководцев, блиставших при дворе и ничего не понимавших в военном деле, придворные интриги, вредившие государству,- все то, что он мог в изобилии найти в мемуарах аббата Шуази, Сен-Симона, принца Евгения, в сочинениях Дюкло и Мармонтеля. Стендаль хотел противопоставить французскому абсолютизму, ограниченному фаворитками и духовниками, английскую конституцию, черпая сведения у Делольма, но не принимая его восторженного отношения к парламенту. Бездарным придворным полководцам Стендаль противопоставляет французского солдата с его умом, сообразительностью и отвагой. Об этом он прочел в использованных им сочинениях и утвердился в своем мнении, наблюдая жизнь Великой армии. Те же взгляды он сохранил, когда писал книгу о Наполеоне и "Пармский монастырь".

^* (Рукопись датирована 1808 г.: Mel. pol., p. 13-143.)

Сочинение осталось незаконченным из-за недостатка времени (Стендаль писал его в Брауншвейге при исполнении служебных обязанностей), из-за трудностей, которые не мог преодолеть, или из-за потери интереса к работе, превращавшейся в переписывание чьих-то воспоминаний и исторических трудов.^*

^* (Об источниках, использованных в этой работе, см. Предисловие A. Mapтино в кн.: Mel. poL, p. 9-12, а также: V. del Litto. La vie intellectuelle, p. 371-375.)

Замыслы исторических сочинений долго не покидали Стендаля. В 1810 г. он собирался писать историю Французской революции, затем, прочтя "Путешествие во Францию" А. Юнга, хотел изложить Французскую революцию в драматической форме. Главными героями этой драмы он избрал Мирабо, Казалиса, Лалли-Толландаля, Сьейеса и д'Эпремениля, разговаривающих друг с другом. Потом возникает замысел "Истории Лиги".^* От этих намерений в бумагах Стендаля не сохранилось ничего, но тяга к историческому исследованию давала себя знать до конца жизни. Только в 1840 г. он окончательно решил, что не годится для такого труда.^**

^* (Февраль-июль 1810 г.: Journal, t. III, p. 273, 275, 292, 371.)

^** (18 апреля 1840 г.: Marginalia, t. II, p. 165.)

Года за три до того как он почувствовал себя историком, Стендаль читал сочинения о правлении Людовика XIV, Регента и Людовика XV. Это были книги "гениального" Сен-Симона, "весьма прозорливого" Дюкло, "просвещенного наукой" Мармонтеля и "правильно мыслящего и сатирического" Шамфора. Об этих авторах и некоторых других он пишет сестре, рекомендуя ей исторические сочинения, почти все критического характера: "Этот дух исследования был укреплен Революцией. Все, кто сколько-нибудь талантлив, становятся философами, что позволило нам далеко опередить все другие народы. Эта война, если она продолжится, увеличит наше счастье и счастье всей Европы, распространяя наше просвещение в Неаполе, Германии и Голландии, а затем в Испании и Португалии, в странах столь отсталых из-за предрассудков и чванства".^*

^* (1 октября 1805 г.: Corr., t. I, p. 230.)

Книга Дюкло, имевшего официальное звание "французского историографа",- не столько мемуары, сколько исторический труд, составленный на основании многих документов и воспоминании современников.^* Действительно, она могла бы внушить отвращение к истории, если понимать историю как нравственное поучение. Дюкло говорит преимущественно о внутренних делах Франции и лишь изредка о государствах, которые могли иметь значение для судьбы французского королевства,- об Испании, Англии и России. С удивительным мастерством он рассказывает о придворных интригах, о фаворитках, духовниках, проходимцах, министрах и кардиналах, правивших страной и разорявших ее, наживая чудовищные состояния, о попрошайках - царедворцах, получавших миллионные подачки, когда государство находилось накануне финансового краха, о попрании всех государственных законов, об отравлении наследников престола и знаменитых "lettres de cachet", легко добываемых у слабоумных правителей, распутных регентов и малолетних королей. Характеристика смехотворных и грустных эпизодов этого столетия поразительно живописна и остроумна и могла бы заинтересовать Стендаля, старавшегося освоить "науку о человеке". В "Размышлениях о нравах этого века" того же автора Стендаль мог найти фразу столь же мрачную, как и все его сочинения: "Люди имеют только одну постоянную цель - свою выгоду; если она связана с добродетелью, то они без всякого труда становятся добродетельными; но когда выгода заключается в другом, ученик добродетели становится рабом порока, не меняя своего характера: красавцев и чудовищ пишут одними и теми же красками".^** Чисто гельвецианская мысль приобретает здесь разоблачительный и пессимистический смысл.

^* (Duclos. Memoires secrets sur le regne de Louis XIV... Стендаль читал это сочинение в кн.: Duclos, ОС, tt. V, VI, 1806.)

^** (Duclos. Considerations sur les moeurs de ce siecle.- Oeuvres diverses, nouvelle edition, t. I, 1802, p. 130. Стендаль читал "Размышления" в Марселе в 1805 г., судя по письму Крозе от 17 ноября 1805 г.: Corr., t. I, p. 1138.)

У Дюкло нет никаких мелких и специальных исследований, ого, что в те времена называлось "диссертациями". В толкотне событий, в смене празднеств, покаяний и оргий торжествует статика. Мы не видим пути, по которому движется история,- только преступная бессмыслица действий, гнусная суета тщеславий и погоня за наслаждениями: загнивание наверху и разорение народа.

Дюкло не хочет подробно рассказывать о политических переговорах и международных отношениях - они не могут никого заинтересовать, потому что положение Европы за прошедшие с того времени годы сильно изменилось. Но "интриги, проворство министров, хитросплетения двора во все времена остаются теми же и, изображая их, можно представить себе то, что происходит ежедневно и теперь". "История человечества интересна вовсе времена, потому что люди всегда одинаковы. Этот интерес не зависит от отдельных личностей и от эпох. Если я буду говорить о фактах, незначительных сами по себе, читатель вскоре заметит, что эти мелкие факты позволяют понять характер народа и людей лучше, чем сражения и осады".^*

^* (Duclos, ОС, t V, р. 9, 335. Ср.: р. 345-346.)

Дюкло описывает, но не объясняет. Он ограничивает себя суетой честолюбий, за которой не обнаруживается ничего, кроме интересов отдельных людей. И это вполне понятно: в просвещенном XVIII в. предпочитали уповать па индивидуальный разум и личную инициативу, которая могла внести порядок в хаос случайностей и общественное неустройство. Эта личная инициатива у Дюкло проявляется "в интригах Двора", "основного двигателя самых крупных событий".^* Рассматривая микроскопические причины, Дюкло не поднимался до исторических обобщений, которые стали возможны после Французской революции, а Стендаль, читавший Ансильона, едва ли мог увлечься таким сознательным ограничением перспективы.

^* (Duclos, ОС, t VI, р. 355)

Но все же Дюкло отлично понял пагубное влияние системы Лоу на общественные нравы и духовную культуру всего общества.^* Есть и указания на то, что произвол и деспотизм убивают самый принцип монархии. Дюкло иногда говорит о добродетельных людях, не подчинявшихся преступным действиям правителей, но это случалось редко, и автор сожалеет об этом. Иногда правителям он противопоставляет народ и говорит о его бедствиях, вызванных безумной роскошью двора, мошенничествами и прямым грабежом государственной казны со стороны тех, кто сидел у трона. Он говорит и о спасительном влиянии общественного мнения, которое заставляло стоящих у власти отказываться от слишком очевидного и опасного попрания справедливости и явных хищений.^** Но все это не нарушало статики и не открывало никаких светлых перспектив.

^* (Duclos, ОС, t VI, p. 58-59, 5. Ср.: Memoires sur la vie de Duclos, ecrits par lui-meme. Duclos, ОС, t. X, p. 5, 6.)

^** (Duclos, ОС, t. VI, p. 5, 50, 208.)

Статья Шамфора о "Мемуарах" Дюкло, которую Стендаль упомянул в том же письме к сестре, написана в 1790 г. и с большей резкостью говорит о чудовищных нравах и системе правления Людовика XIV и Регентства. "Правильно мыслящий" Шамфор стоял на стороне революции и "осовременивал" Дюкло, говоря о следствиях, к которым должна была привести политика королевства. Еще яснее он выражается по поводу "Мемуаров" маршала Ришелье. Шамфор тоже обращает внимание на роль мелочей в событиях большой важности и оправдывает анекдотизм, характерный для мемуарной литературы того времени. Но он при дает гораздо большую роль народу, о котором едва упоминает Дюкло и еще меньше Мармонтель, и говорит об этом по поводу похорон Людовика XIV: "Народ протестовал против пресмыкательства двора,- народ, т. е. основа нации, столь несчастной в это царствование, восторжествовал над хвалителями, ораторами, поэтами... он один раздает прозвища королям; он один дает им оценку после их смерти, так же как составляет их силу при жизни".^* Шамфор, весьма пессимистически относившийся к светскому обществу и нравам XVIII в., в этих статьях говорил, хотя и неотчетливо, о темных закономерностях (fatalite) истории, которые нагромождали все несправедливости и нелепости вокруг бездарных правительств, чтобы привести их к конечной катастрофе и вызвать революцию. Просветительская историография, изучавшая сравнительно небольшой отрезок исторического процесса, события одного столетия и одной эпохи, не имела оснований говорить о развитии разума, как то пытался делать Вольтер в "Опыте о нравах и духе народов" или Кондорсе во время Революции. Образцом и заманчивым идеалом для тех, кто изображал эпоху абсолютизма, был Тацит, рисовавший картины деспотического произвола и падения нравов среди тех, кто должен был руководить нравственной жизнью народа. Традицию Тацита продолжал Мармонтель, тоже "французский историограф", в 1771г. наследовавший это звание у Дюкло.

^* (Chamfort. Sur les quatre premiers volumes des Memoires du Marechal de Richelieu.- ОС, t. I, 1812, 210-211, также: 208, 212, 221.)

Стендаль был прав, отметив ученость Мармонтеля, располагавшего большим материалом документов и воспоминаний, иногда излагавшего события в другом свете и с другой оценкой, чем Дюкло. Изложение его более спокойно, психологические характеристики и портреты менее остроумны и живописны, но общий тон и задача те же, что у Дюкло.

Мармонтель не обладал пафосом нравственного разоблачения, характерным для школы Тацита. Кое-где он как будто исправляет Дюкло, например сочувствуя герцогине Дезюрсен, которая в изображении Дюкло имеет совсем другой вид, отвергая самую возможность отравления Регентом наследников престола, и т. д.^* Законченная в 1788 г., т. е. на четверть века позже, чем история Дюкло, книга Мармонтеля отражает более прогрессивные взгляды предреволюционной эпохи. Он говорит о "бесстыдной роскоши" финансистов, которая словно бросала вызов народным бедствиям, резче отзывается о дворянах и об их нравственном перерождении после спекуляций Лоу и особенно о влиянии этой системы на средние классы, называя эти классы "народом". Впрочем, о народе он отзывается не очень лестно, оставляя ведущую роль интеллигенции: "Толпа не размышляет, она поддается страстям минуты. Ей сказали, что герцог Орлеанский отравил королевскую семью, и, не узнав, правда ли это, она порывалась побить его камнями".^** Мармонтель не видит в этом порыве ничего нравственно ценного, так как всему предпочитает общественное спокойствие.

^* (О принцессе Дезюрсен см.: М. Cermakian. La Princesse des Ursins. Paris, 1970. В 1825 г. была поставлена комедия А. Дюваля, героиней которой была Дезюрсен.)

^** (Marmontel. Regence du due d'Orleans.- Oeuvres posthumes, t. V, 1805, p. 48, 105, 124-126.)

И Дюкло, и Мармонтель широко черпали из воспоминаний Сен-Симона еще до того, как они были напечатаны. Дюкло говорит о "герцогской мании" Сен-Симона и относится к нему с осторожностью,^* но все же часто принимает его интерпретацию событий, потому что эти рассказчики, как говорит аббат Воксель, "любили анекдоты и были фрондерами, как и сам Дюкло".^** Мармонтель видит в Сен-Симоне неистового представителя феодальной аристократии и, цитируя его, отвергает его оценки. Но разоблачительный тон мемуаров Сен-Симона, беспощадное остроумие его характеристик и портретов должны были особенно привлечь Стендаля, воспитавшегося на тираноборческих сочинениях Альфьери и видевшего в Наполеоне повторение Людовика XIV.

^* (Duclos, OC, t. V, p. 1.)

^** (Примечание к "Мемуарам" аббата Вокселя, лично знавшего Дюкло (Duclos, ОС, t. V, p. 443).)

Стендаль читал Сен-Симона весной и затем летом 1804 г.^* По его мнению, это лучшее, что было написано о веке Людовика XIV.^** Здесь он мог найти тот же метод изучения истории, о котором говорили Тьебо, Дюкло и многие другие историки и мемуаристы. Подробно рассказав о прогулке короля с мадам де Ментенон, Сен-Симон словно оправдывается в своем пристрастии к пустякам: "Эти мелочи почти никогда не встречаются в мемуарах, но они дают очень точное представление о том, что было, что говорят нам сами факты".^*** Завороженный этими "мелочами", Стендаль признал Сен-Симона величайшим историком, а "Дополнение" - прекрасным руководством для комедиографа.^**** Он отлично понимал "герцогскую манию" Сеп-Симона, о которой говорили все, на него ссылавшиеся, и психологию великого мемуариста считал прекрасной иллюстрацией того, что Монтескье называл "низкой честью монархий". Тем не менее он возвращался к нему в течение всей жизни. "Единственными книгами, доставлявшими мне наслаждение, были Шекспир и "Мемуары" Сен-Симона,- вспоминает он.- Я обожал Сен-Симона в 1800 г. так же, как в 1836-м".^*****

^* (См. запись, опубликованную дель Литто в "Ausonia", июль - декабрь 1939 г. Стендаль читал "Дополнение к мемуарам Сен-Симона" (Supplement aux Memoires du due de Saint-Simon, 4 vis., 1788-1789).)

^** (Pensees, t. II, p. 13.)

^*** (Цит. no: V. del Litto. La vie intellectuelle, p. 208, n. 373.)

^**** (Pensees, t. I, p. 320; t. II, p. 273.)

^***** (Brulard, p. 178, 308, 386. У нас нет сведений о том, что Стендаль читал Сен-Симона в 1800 г.)

Особенно Стендалю нравились остроумные и чрезвычайно злые характеристики бесчисленных придворных деятелей трех эпох, желчный характер мемуариста и пафос разоблачения, который поражал изучавших "короля-солнце" и его "золотой век". Иногда он вспоминал его остроумные афоризмы, как например в совете Клоду Форьелю: "Когда имеешь дело с принцессой или очень богатой женщиной, нужно ее бить, иначе любовь исчезает".^* Это совет, который герцог де Лозён дал Риому, любовнику и тирану герцогини Беррийской.^**

^* (Brulard, p. 91.)

^** (Saint-Simon. Memoires secrets de la Regence.- ОС, t. VII, 1791, p. 18. Подробнее см. нашу статью "Deux reminiscences de lecture" (Stendhal Club, 1972).)

Несмотря на "герцогскую манию", мемуары Сен-Симона казались разоблачением всего старого режима. Только благодаря либерализму в годы, предшествовавшие Революции, могло появиться их издание в 1784 г., когда свобода мысли сделала некоторые успехи, в 1786, 1788 гг. и в мае 1789 г., но все же в сокращенном виде.^* В предисловии к "Полному собранию сочинений" Сен-Симона 1791 г. это издание называлось "плодом революции" и "произведением свободы и патриотизма".^** Стендаль должен был воспринять эти мемуары так же, как все его современники.^***

^* (См.: Memoires du Marechal due de Richelieu, p. 63.)

^** (Saint-Sim on, ОС, t. I, p. II, XI.)

^*** (Другие упоминания, иногда с обвинениями во лжи и иезуитизме, см.: Marginalia, t. I, p. 229 - 237; t. II, p. 153, записи 1808, 1814, 1818, 1834 гг. В 1835-1836 гг. Стендаль отзывался о Сен Симоне далеко не с таким восторгом, как прежде: ограниченный честолюбием, отставший от века, неглубокий.)

Несколько позже Стендаль читает "Мемуары" Безанваля. 14 июня 1811 г. он прочел 120 страниц этих мемуаров и нашел, что взгляды Безанваля почти во всем совпадают с его собственными: "Из всех мемуаристов он подходит мне больше всех".^* Неизвестно, какие страницы читал Стендаль из четырех томов этих мемуаров. В первом томе рассказываются военные события, в которых принимал участие сам Безанваль, с несколькими анекдотами, касающимися Фридриха II. Возможно, что Стендаля привлек точный и объективный рассказ о военных действиях и оптимизм, окрашивающий все повествование без патетического негодования. Безанваль надолго остался его другом - еще в 1816 г. он ссылался на его воспоминают, характеризуя придворный "хороший тон" XVIII в.: "Он обладает самым важным качеством историка; он не слишком умен, чтобы придумать обстоятельства, искажающие смысл событий, а второе его качество в том, что он пишет о временах, все еще нас интересующих. В них можно найти француза 1770-х годов и двор Людовика XVI".^**

^* (14 июня 1811 г.: Journal, t. IV, p. 162.)

^** (HPI, t. II, р. 103.)

Эволюция исторических взглядов и вкусов Стендаля за эти несколько лет приводит его к тому пониманию истории, которое получило свое выражение в "Истории живописи". Школа Дюкло, Мармонтеля, Шамфора, связанная с мемуарной и публицистической литературой эпохи, мемуары Сен-Симона, Шуази, Шуазеля, Мирабо и других представляли для него интерес как беспощадное разоблачение "старого режима", который нужно отвергнуть для конструкции нового общества, новых нравов, добродетели и свободы. Они имели и другой, более практический смысл. Это была школа, которую должен был пройти будущий комедиограф, изучающий человека вообще,- собрание портретов, характеров, ситуаций, анализированных, доведенных до последних глубин и обобщенных с завидным художественным мастерством.

Затем эта школа обернулась другой своей стороной. Республиканское негодование Стендаля, слишком взволнованное и мучительное, окутывало его таким мраком, что он почувствовал к истории отвращение. Это была школа отчаяния и пессимизма. Борьба с руссоизмом оказалась борьбой с отчаянием и вместе с тем с эмоциональным отношением к действительности. Отсюда отвержение мадам де Сталь и обращение к Макиавелли. Новый этап в отношении к истории начался с книги Туре, был осознан как открытие при чтении Ансильона, прочувствован при встрече с папой и императором в Каноссе. Делольм перевел на реальную историческую почву конституционализм, который прежде был больше теорией и мечтой. Но философия истории, привлекавшая Стендаля как идеолога, не вполне удовлетворяла его как художника и комедиографа. И тогда он почувствовал необходимость сочетать философию истории с историей общества и нравов и стал скучать по своим старым знакомым, от которых когда-то отрекся. Это возвращение к истории было вместе с тем приятием действительности как предмета, достойного изучения и улучшения: ведь нравы можно исправить, изменив конституцию, а конституция - дело рук человеческих и постоянно совершенствующегося ума. Так, идеология, у Дестюта де Трасси не интересовавшаяся историей, у Стендаля оказалась ее союзницей, а "разоблачительная" история - служанкой истории конституционной.

То же происходит и с наукой о человеке. Понятие "человек" утрачивает спой абстрактно-психологический смысл и становится понятием историческим. Если для Дюкло и просветителей человек был во все времена одинаковым, то для конституционалистов человек менялся вместе с конституцией и обществом, и наука о человеке, или антропология, становилась наукой исторической. Так складывались основы творческого метода Стендаля.

Этот поворот его исторической мысли почти закончился к тому времени, когда он познакомился с "Историей средневековых итальянских республик" Сисмонди.^*

^* (J.-C.-L. Simonde Sismondi. Histoire des republiques italiennes du moyen age, 16 vis.. 1807-1818.)