Сисмонди

17 января 1808 г. в Брауншвейге Стендаль, довольный своей службой, ожидая повышения и поездки в Португалию или Грецию, с удовольствием читал только что появившиеся два первых тома "Истории средневековых итальянских республик", а 29 марта был "очарован" рассказом о взятии крестоносцами Константинополя.

Эта книга стала постоянным спутником в годы, когда он готовил "Историю живописи". Он нашел объяснение итальянского "природного благородства" в V томе "Итальянских республик", исказив смысл цитируемых фраз, и ссылался на Сисмонди, объясняя архитектуру флорентийских домов, служивших крепостью при стычках враждующих партий. Итальянский характер, до того никем не изученный, изображен только в "Истории итальянских республик" Сисмонди, "посредственного ученика превосходной школы", записывает Стендаль в программе путешествия по Италии. В 1813 г. он рекомендует сестре книгу Сисмонди "О литературе Южной Европы".^* В "Жизни Гайдна", говоря о "страстном, меланхолическом, нежном" характере итальянцев, он вспоминает об Уголино и ссылается на "великолепную Историю итальянских республик" Сисмонди, изобилующую такими характерами.^** В 1817 г. он просит издателя послать Сисмонди экземпляр только что вышедшей "Истории живописи" и в том же году заимствует эпиграф для книги "Рим, Неаполь и Флоренция" из рецензии Хезлита на "Литературу Южной Европы" в "Эдинбургском обозрении".^***

^* (Journal, t. IV, p. 296; t. V, p. 13; Corr., t. I, p. 624, 704.)

^** (Vies, p 69)

^*** (Corr!, t'. I, p. 870, 902 и 1399.)

Как большая часть философов и "идеологов" конца XVIII и начала XIX в., Сисмонди считал хорошо придуманную конституцию главным средством разрешения всех политических и социальных вопросов. Еще и 1796 г., прочтя книгу Сталь "О влиянии страстей", он задумал труд "О конституциях свободных народов", в котором хотел изучить все конституции мира. В 1801 г. по совету Б. Констана он представил первые два тома этой книги, посвященные итальянским городским республикам, Французскому институту па конкурс для получения премии. Во времена консульства это сочинение, так же как аналогичные работы мадам де Сталь, не имело шансов на одобрение - первый консул не любил конституций. Книга осталась ненапечатанной - автор хотел изучить эти конституции в действии как историк, а не как правовед.^*

^* (Книга была напечатана только в 1965 г.: J.-C.-L. Sismondi. Recherches sur les constitutions des peuples libres. Texte inedit et introduction par Marco Minerbi. Geneve, 1965.)

В первые годы XIX в. переключение с чисто теоретической на историческую точку зрения имело большое значение. За время Революции было изобретено много конституций, и некоторые из них применены на практике во Франции и за рубежом. В какой мере они были целесообразны и как отвечали местным условиям, в то время мало беспокоило революционную мысль. Самое важное было, чтобы конституция осуществляла лозунг "свободы, равенства и братства". С развитием революции понятия равенства и братства несколько потеряли свое значение: после Термидора на вооружении либералов остался как основная действующая сила лозунг свободы, предполагавший республиканскую форму правления. Требовалось проверить условия, необходимые для "конституции свободы", препятствия, стоявшие на ее пути, средства ее осуществления. История в данном случае была экспериментальной проверкой теоретически очевидного положения, которое нужно было вывести из опыта человечества.

Сисмонди не уделяет внимания историческому творчеству народа. Короли и министры, правительство, отождествляемое с конституцией, является организующей и творческой силой. Нравы и поведение народов определяются конституцией. По состоянию нравов и количеству счастья можно определить качество конституции: "Добродетели или пороки народов, их энергия или слабость, их таланты, просвещение или невежество почти никогда не имеют своей причиной климат или прирожденные свойства какой-нибудь национальности, их создают законы. Всех природа наделила всем, но правительство отнимает у людей или сохраняет для них это наследство человеческого рода".^*

^* (Sismondi. Histoire des republiques italiennes..., t. II, p. 1; ср.: t. XII, p. 5 (далее в тексте при ссылках в скобках указаны том и страница).)

Единственным критерием совершенства государственного устройства была для Сисмонди свобода, а формой ее - почти всегда республика. "Правительство этрусков было правительством счастья и свободы", а "самое благородное из благ - свобода". Завоевание римлянами Этрурии - это гибель свободы и счастья в Европе (I, р. III-VII). На месте теперешней Венеции возникли свободные республики задолго до вторжения Аттилы - без законодателя, без революции, почти без дискуссий и обсуждений. Божественный огонь оживил итальянские души. Братство граждан, преданность друг другу, чувство собственного достоинства и природной независимости развивались в этих республиках, словно посеянные невидимой рукой, и распространялись по всей Европе (I, 319, 378-390, 416).

Сисмонди излагает историю конституций и свободы и распри между партиями в крохотных итальянских городках. Арнальдо из Брешии, "мученик свободы", установил "конституцию свободы", т. е. древнеримскую республику, в 1145 г., ломбардские республики погибли оттого, что им не пришло в голову объединиться, т. е. установить федеральную конституцию (II, 42-43, 186). Он не одобряет олигархию, так как при этой системе аристократы низкого ранга презирают тех, кто ниже их, и пресмыкаются перед высшими, но республика знати кажется ему вполне благополучной, если только нобили не предают ее, как это случилось в Падуе в 1237 г. Флоренция стала "народным государством" после того, как 20 октября 1250 г. богатейшие купцы города захватили власть и создали конституцию, просуществовавшую 10 лет: ведь эти купцы тоже были плебеями и вместе с ними составляли народ (III, 12-13, 16-18, 178 - 179).

Основной бедой итальянских республик, по мнению Сисмонди. были раздоры между знатью и народом, лишившие города "может быть, даже всякой свободы", а потому народ и пе хотел защищать свою республику. Ни в одной республике не было конституции, которую можно было бы принять за образец. Ни в аристократической Венеции, ни в демократической Флоренции свобода граждан не связывалась с их личной безопасностью. Новые правительства создавались только для того, чтобы удовлетворить честолюбию все большего числа отдельных лиц (III, 256-258). Из-за этого происходили гражданские войны между аристократией и плебеями, желавшими захватить командные посты. И Сисмонди замечает, что при слабой государственной власти ощущается необходимость увеличить мощь частного лица при помощи содружеств. Эти содружества погубили республики и утвердили в них монархический режим (III, 260-263). Плебеи, о которых идет речь,- все те же богатые купцы.

В XIII в. пытались создать народные конституции, по это была "беспорядочная свобода", вызывавшая всяческие бедствия. Чтобы основать твердый государственный строй, хотели то укрепить собственность, то уничтожить ее, "и этот вопрос вновь обсуждался в наши дни",- добавляет Сисмонди, имея в виду Французскую революцию. Сам Сисмонди стоит на стороне собственности (III, 152-153).

Государственная власть не может принадлежать всем: низшие классы не разбираются в государственных делах и не думают о них, а потому допускать их к управлению не следует. Но когда они жалуются на свою участь или прославляют добродетели героев, то к их голосу нужно прислушиваться с полным вниманием; если их заставляют молчать или пренебрегают их мнением, они чувствуют на себе гнет тирании и утрачивают свою свободу. Управлять государством должны самые талантливые, самые богатые и родовитые; но талантливые, т. е. философы, начинают экспериментировать на государстве и проверять на нем свои опасные теории,^* богатые - выжимать из бедняков все соки, а родовитые - оскорблять и попирать их ногами (IV, 158).

^* ("Опасные теории" - теории идеологов плебейских слоев эпохи Французской революции.)

Рассказывая о восстании чомпи во Флоренции, Сисмонди вновь возвращается к той же мысли: только средние классы, т. е. богатая буржуазия, могут организовать свободное государство, личную свободу, материальную обеспеченность, порядок и создать культуру. И знать, и "чернь" опасны для общества, когда они стоят у кормила правления или хотят захватить власть. О чомпи он говорит без раздражения и даже, может быть, сочувствуя им, но не одобряет ни их требований, ни их политической тактики (VII, 130-159).

Следовательно, полное равенство невозможно. Во Флоренции "чрезмерные усилия достичь равенства между всеми гражданами привели к его уничтожению". То же произошло в Генуе, которая, чтобы получить мир, должна была отказаться от свободы (X, 159-160).

В последних томах своей книги, вышедших после Реставрации, Сисмонди несомненно усваивает взгляды французских умеренных либералов - "доктринеров", создававших свою философию Реставрации. Политический ригоризм с особым несгибаемым пониманием конституции и свободы утрачивает свою силу, и на смену все отчетливее приходит мысль о сотрудничестве классов: "Чтобы правление в стране было свободное, в ее конституции должен быть аристократический элемент, потому что свобода есть равновесие. Этот элемент вносит медлительность и, следовательно, осторожность в решение политических вопросов, он не позволяет торопиться и непродуманно издавать новые законы. Генуя потеряла свою свободу потому, что в ее конституции пе было этого элемента, который должен умерять политическую борьбу внутри страны и предупреждать гражданскую войну" (X, 52-54). Очевидно, Сисмонди имел в виду двухпалатную систему, о которой так много говорили во Франции в начале Реставрации.

Вопрос о равновесии сил Сисмонди обсуждает п в плане международных отношений. Так же как Ансильон и, вероятно, вслед за ним он датирует принцип политического равновесия XIV веком. Равновесие, утверждает он, ослабляет страну в международных отношениях, сохраняя свободу внутри. В XIV в. итальянские города могли не бояться своих соседей, и потому расчленение Италии тогда было полезно, но затем оно стало гибельным для нее, так как отдало республики во власть тиранов (V, 8-16).

Одна из самых явных причин гибели итальянских республик и свободы - внутренние раздоры между классами. Патетические восторги перемежаются сожалениями, и чем яснее видится крушение республик, тем понятнее становится неизбежность этого крушения. Конечно, еще в XIV в., несмотря на неудачную конституцию, Флоренция сохраняла свободу и проявляла политическую активность после того, как была свергнута власть "низкого народа", и Сисмонди прославляет флорентийцев, которые умели управлять государством в собраниях из тысячи человек: "Национальная слава действительно является достоянием всего народа, когда, как во Флоренции, она создается добродетелью всего народа, а не ловкостью правителей" (VIII, 41). Но все же при некоторых обстоятельствах тирания неизбежна: чтобы избавиться от господства аристократии, Генуя должна была призывать тиранов и за краткий срок четырежды отдавалась в руки иноземных государей. То же случилось с Флоренцией: изнемогавшая в борьбе партий, она принуждена была создать диктатуру (VIII, 33-35; X, 161).

Благотворная роль монархий, утверждающихся на развалинах свободы и спасающих государства от внутренних беспорядков и гражданских войн, настойчиво проникала в политические и исторические сочинения XVIII в. О спасительном царствовании Людовика XIV говорил и Дюбуа-Фонтанель, обучавший Стендаля в Гренобльской Центральной школе. Вико в "Новой науке" рассматривал утверждение в Риме Империи как естественный выход из политического тупика и как спасение государства. Наполеон, спасший республику и свободу, был все еще действующей силой и продолжал волновать Европу из своего изгнания. Это соблазняло историческую мысль и представляло опасность для конституционализма. Тем не менее, преодолевая все теоретические затруднения и исторические соблазны, Сисмонди считает свободным только республиканский строй. В середине XV в., констатирует он с огорчением, "свобода, изгнанная из княжеских дворов, не сохранилась даже в республиках" (X, 177). Позже та же мысль выражена более отчетливо: "Самая мудрая конституция все же дело рук человеческих; как всякое создание человека, она заключает в себе зародыши гибели. Даже в лоне свободы, общественной добродетели, патриотизма возникало чрезмерное честолюбие", от которого гибли республики (XII, 6).

Так начинается у Сисмонди некоторое разочарование в самой идее конституции, как единственного условия общественного благополучия. Никакая конституция, даже самая совершенная республиканская, не является гарантией свободы. Не только горестные исторические примеры, но и политическая теория доктринеров заставляли Сисмонди спокойнее относиться к проблемам государственной системы управления: после двадцатипятилетнего опыта политическая мысль все больше сосредоточивалась на проблеме классовой борьбы и классовой структуры общества. То же повторял и Ш. Дюнуайе в своих статьях и книгах.^*

^* (Ch. Dun oyer. L'Industrie et la morale. Paris, 1825. Цит. по: F. Rude. Stendhal et la pensee sociale de son temps. Paris, 1967, p .111.)

Но что же такое свобода, о которой так много и так легко говорил Сисмонди в первых томах своей истории? Только в двенадцатом томе, где речь шла об упадке республик, он пытается подробнее разобраться в понятии свободы, возвращаясь к тому, что говорили еще в XVIII в. и особенно в начале XIX-го (XII, 232). Свободой, говорит Сисмонди, называют два понятия: политическая свобода состоит в праве возможно большего числа граждан принимать участие в управлении государством; свобода личная - в пользовании правами, которые не вредят существованию государства, иначе говоря, в личной неприкосновенности, беспристрастии суда и т. д.^*

^* (Понятие современной свободы было отчетливо сформулировано и в проекте армянской конституции, составлявшейся в 1780-е годы. См.: И. Р. Иоанисян. Россия и армянское освободительное движение в 80-х годах 18 столетия. Ереван, 1947, стр. 147.)

Итальянцы привыкли к политической свободе, воплощавшейся в республике, и не имели понятия о свободе гражданской.

Право управлять - свобода античная, право неприкосновенности - свобода современная. По мнению Сисмонди, законодатель должен сочетать ту и другую: не только обеспечивать жизнь и собственность граждан, но и развивать их нравственные качества. Недостаточно успокоить народ и даже осчастливить его: нужно расширить его политические права, привлечь его к управлению государством, увеличивая интерес к общественному благу. Только таким путем народ поймет свои обязанности по отношению к обществу и почувствует желание и возможность их выполнять (XVI, 405-406). Эта мысль была острым оружием в борьбе партий и сыграла положительную роль в общем идеологическом развитии эпохи.

Так возникает проблема счастья. "Народы, доведенные до положения скота, видят счастье в безделье, в пьянстве и в веселье чисто физиологического характера... Но когда исчезают препятствия, мешающие развитию способностей человека, они видят свое счастье в более высоких радостях; мысль, чувство, ощущение собственной личности играют большую роль в их удовольствиях. .. В этом более совершенном состоянии страдание, может быть, чувствуется сильнее, но радость более возвышенна; она более соответствует человеческой природе и цели провидения, так как оно одарило нас желанием и способностью развиваться не для того, чтобы искать счастья в состоянии скота" (XII, 229-230).

Рассказав о самых буйных временах современной истории, Сисмонди, так же как когда-то просветители, рассматривает историю как науку государственного управления: это "искусство обучать политике при помощи прошлого и, рассказывая о событиях, давать людям урок столь же интересный, сколь и поучительный" (VI, 2). Это также урок морали, потому что "чем глубже понято искусство государственного управления, тем ближе оно к нравственности" (XII, 172).

Но кто же прав в братоубийственных распрях? Кого можно обвинить в безнравственности и осудить судом истории? Набросав картину глубоких разногласий, приводящих к несправедливостям и жестокостям, Сисмонди приходит к мысли, прямо противоположной позициям просветителей, осуждавших и оправдывавших исторических деятелей, со своей абсолютной, современной точки зрения. "Только философ понимает, как трудно установить какие-либо принципы оценки в отвлеченных вопросах политики, и сколько различных толкований могут дать им даже самые искушенные умы; вот почему он понимает все мнения, оправдывает все убеждения и видит в исторических распрях только победителей и побежденных" (XIV, 179, 181).

Так Сисмонди устанавливает новое понятие относительной истины, получившее выражение в романах Вальтера Скотта и в философии истории французских историков эпохи Реставрации. Но у Сисмонди оно не имеет собственно-исторического смысла. Различные или противоположные мнения, раздиравшие на части итальянские республики, имели нравственный смысл. Оправдывая все эти мнения, Сисмонди отказывался не только от рационалистического модернизирования истории, которым отличались просветители, но и от категорического императива Канта, в эти годы проникавшего во французскую нравственную философию. Французские романтические историки рассматривали эти мнения как выражение интересов различных классов, вступавших в политическую борьбу, и с помощью относительных истин вскрывали глубокие причины исторических процессов, которые неясно и с огорчением угадывал всем сострадавший Сисмонди.

Бурная политическая жизнь, борьба за власть, сопровождавшаяся жестокими распрями и государственными бедами, воспитывала энергию, великодушные страсти и таланты во всех областях деятельности, возможные только в республиках, где жизнь бьет ключом и не позволяет гражданам наслаждаться покоем (VI, 5). Но гражданин республики не ищет такого покоя и не удовлетворяется пассивной свободой, он хочет свободного действования на пользу общества. Свободой бездействия люди довольствуются только при монархии (IV, 281-282). Когда итальянские республики превратились в княжества, граждане предались наслаждениям праздности, а таланты и энергия духа проявлялись в художественном творчестве. В XV в. свобода погибала, в XVI-м средневековую свободу сменило искусство Возрождения. Но это искусство было создано не столько индивидуальными страстями частной жизни, сколько страстями политическими, которые и создают героев и художников (IV, 173-174; IX, 5-6). Республиканские страсти и энергия сохранялись в итальянских деспотиях еще в первой половине XVI в., породившей величайших художников (XVI, 219-220).

Задачей воцарившихся в городах мелких князьков было отбить у граждан охоту заниматься политикой и думать о нуждах государства. Нужно было приучить их беспокоиться только о личном счастье и искать его в наслаждениях любовью и искусством. Это была политика развращения, которая, по мнению Сисмонди, принесла свои плоды (IV, 427, 429; VII, 411). Об этой политике развращения говорили постоянно, даже такой апологет фамилии Медичи, как Вильям Роско. По его словам, при папе Льве X во Флоренции, где правил Лоренцо Медичи, был мир и благоденствие и происходили только роскошные празднества, "главная задача которых заключалась в том, чтобы заставить граждан забыть потерю их независимости".^*

^* (William Roscoe. Vie et pontificat de Leon X... ouvrage traduit de l'anglais par P. F. Henry..., seconde ed., t. II, 1813, p. 310. Стендаль пользовался этой книгой я бранил автора за его безграничное "монархическое" восхищение Львом X.)

С утверждением деспотий уже в XVI в., говорит Сисмонди, исчезли добродетели, начались пресмыкательство, лесть, подхалимство, разврат, отравления и убийства. Богачи, так же как князья, не хотели тратить деньги на действительные нужды города, но бросали огромные суммы на ненужную и чрезмерную роскошь. Благодаря этому стали процветать науки и искусства (VI, 2, 3; XVI, 228, 229). Но Сисмонди не хочет признать, что это был действительный расцвет и подлинное искусство. Это все же был упадок, сказавшийся прежде всего в архитектуре. Архитектура - искусство не изобразительное, а абстрактное, и потому в ней полнее проявляется дух эпохи. В XIII в. архитектура была республиканской и выражала общие всем интересы и радости: "Дух республиканских обществ... лучше действует на архитекторов, чем дух монархий, где даже общественные здания строятся для государей" (IV, 174-175).

Привычка к труду и энергия, исчезавшая уже в XIV в., еще сохранялась в XVI-M (IV, 434), но в следующем столетии начинается пренебрежение к труду и страсть к безделью. Сисмонди, исходя из своего конституционализма, объясняет это тем же монархическим духом, по замечая рефеодализации итальянских княжеств. Возникает "антисоциальный предрассудок, еще более гибельный, чем распутство",- чичисбеизм: "Итальянцы перестали быть людьми не потому, что некоторые женщины заводили себе любовников, но потому, что ни одна женщина не могла появляться в обществе без любовника" (XVI, 225).

Когда общественные страсти стали остывать и кругозор суживаться, искусство обмелело, утратило связи с современным обществом и оторвалось от большой жизни. "Открыта была античность, которой, из священного уважения к ней, заменили современность. Изучение мертвого языка вдруг лишило жизни целый народ... Писатели хотели прославиться на языке ушедших веков и становились в ряды мертвецов, как будто вдохновение может вернуть жизнь языку, не звучавшему в лоне семьи и не проникавшему в самые глубины души, языку, который сын не слыхал из уст матери и влюбленный из уст любимой, языку, который не может взволновать народ и увлечь толпу" (VIII, 4-5).

Искусство перестало быть творчеством и превратилось в подражание. В нем не осталось ничего от итальянского духа. Ученые XV в. не принесли никакой пользы и не сыграли никакой роли в итальянской жизни своей эпохи, "потому что отделили науку от действия, красноречие от политики и стиль от поэзии" (X, 1-2, 6). Здесь Сисмонди развивает мысли, которые он излагал в своих лекциях 1811-1812 гг., напечатанных в книге "О литературе Южной Европы" (1813). Это уже была пора романтических дискуссий.

Что бы ни говорил Стендаль о Сисмонди, как бы ни старался освободиться от его влияния, он почерпнул у него основные принципы понимания истории и социологии искусства. Причины гибели итальянских республик, два понятия свободы, античное и современное, судьбы конституций, необходимость тирании, которая освобождает республику от господства аристократии, благотворная роль монархии, спасающей государство от гражданских войн, определение счастья народов, доведенных деспотией до положения скота, и счастья свободных народов, энергия и таланты, порождаемые республиканским строем, расцвет искусств после падения свободы, причины, побуждающие деспотов покровительствовать искусствам, и политическое развращение, которое они за собою влекли, латинизация культуры и отрицательное влияние ее на литературу - все это Стендаль почерпнул у Сисмонди, чтобы построить свою социологию искусства, хотя клочки тех же идей он мог найти у других историков и теоретиков искусства. Значение для Стендаля "Истории средневековых итальянских республик" трудно переоценить, так же как трудно определить с достаточной точностью, потому что он заимствовал у Сисмонди не столько факты, сколько их интерпретацию, проблематику общественной жизни, жизни идей и искусств.

Работая над "Историей живописи", Стендаль читал и просматривал много исторических сочинений, в то время очень популярных, и пользовался ими свободно, иногда пренебрегая ссылками. Чтобы обнаружить эти заимствования или реминисценции, исследователям понадобилось немало труда и ювелирного мастерства для операций с текстами. Однако но всегда сходства и даже прямые воспоминания из той или иной книги свидетельствуют о значении се для Стендаля. "История живописи" складывалась в течение многих лет, а в это время мысль автора и его отношение к источникам сильно эволюционировали.

Имя Сисмонди иногда встречается в рукописях "Истории живописи", но ни разу в ее окончательном тексте.^* Стендаль вычеркнул эти сноски не только для того, чтобы скрыть заимствования. Желание выработать последнюю истину в интересовавших его вопросах и создать особый колорит и стиль исторического и эстетического исследования заставляло его полемизировать с использованной им книгой, а эта полемика могла бы показаться чрезмерно острой и потому несправедливой. Не споря с Сисмонди в самом главном, Стендаль иногда отбрасывал то, что в "Истории средневековых итальянских республик" осложняло чистый конституционализм.

^* (Ссылка на Сисмонди без указания тома и страницы - в рукописном, не вошедшем в книгу фрагменте о Вазари. См.: HPI, t. II, р. 358 ss. Это один из самых ранних набросков, датированный 15 декабря 1811 г. См.: ibid., p. 532. Ссылки на Сисмонди в черновиках "Истории ЖИВОПИСИ" см.: V. del Lit to. La vie intellectuelle, p. 440-441.)

"Его книга должна была бы стать "Духом законов" следовавших одно за другим правительств Италии, в которой было больше правительств, чем законов, а в этой стране правительство всегда носит печать того, кто правит".^* Этого-то, по мнению Стендаля, Сисмонди и не понял: ему недоставало умения проникнуть в душу итальянских правителей, при всем своем лукавстве страстных до неистовства, как все итальянцы. Потому же он не смог понять и итальянскую литературу, следовавшую, по мнению Стендаля, больше индивидуальным страстям, чем догмам какой-либо школы, В "Истории итальянских республик" недостаточно ярко изображены "бешеные львы средневековья", и удивительно, что "Эдинбургское обозрение" отозвалось об этой книге с похвалой.^** "Этот автор наводит смертельную скуку и усыпляет меня. Мещанские идеи, претензии на широкие обобщения, на гениальность,- и никакого таланта в изображении нравов".^*** В 1826 г. он высказал этот упрек с еще большей отчетливостью: "Я оставил Сисмонди как ультралиберала, к тому же не видевшего в исторических событиях того, что живописует человеческое сердце, а меня интересует только это".^**** Очевидно, Стендаль противопоставлял итальянских писателей традиционализму французских и вдохновлялся свободными теориями итальянского романтизма 1810-х годов. Между тем итальянские романтики считали главным достоинством Сисмонди то, что он построил историю не на какой-нибудь философской системе, а на анализе фактов, и потому следовало бы назвать его сочинение "экспериментальной историей".^***** В "Истории живописи" Стендаль хотел теснее и до полной очевидности связать творчество художника с его душой, темпераментом, страстью, а потому и с климатом, т. е. сделать то, чего не сделал Сисмонди, не очень занимавшийся психологическим анализом, чтобы не отвлечь внимание от вопросов конституционных и политических.

^* (RNF, 1817, p. 300-301.)

^** (4 мая 1818 г.: Com, t. I, p. 923.)

^*** (27 марта 1818 г.: Marginalia, I. II, p. 30.)

^**** (RNF, 1826, t. I, p. 288.)

^***** (Gonciliatore, t. I, p. 23. Та же точка зрения в: Edinburgh Review, July 1821, p. 488-495.)

Стендаль предпочитает "Истории средневековых итальянских республик" "Историю Тосканы" Пиньотти, который был "так же правдив, как и живописен".^* Сочинение Пиньотти - хроникальное повествование, никак не претендующее ни на обобщения, ни на живописное изображение нравов, а просто излагающее факты, сами по себе живописные, извлеченные из древних хроник и историй. Но совсем не обязательно, чтобы это были политические события: приключения любовников, ночные драки, похищения, монастырские тюрьмы - все это проливает свет на жизнь страстей и характер тех, кто писал картины, заказывал их или любовался ими.

^* (RNF, t. I, p. 95. To же е записи 1818 г.: Marginalia, t. II, p. 30.)

В "Истории живописи" собственно исторические и биографические сведения перемежаются с мелкими фактами, как будто не имеющими никакого отношения ни к живописи, ни даже к биографии великих художников. Введение начинается рассказом о казни "северных воинов" со ссылками на Тацита, Робертсона и Малле, затем перечисляются буйные тираны итальянского Возрождения, преступления и гнусности отца и сына Борджа,- и тут ссылка на "очаровательные" воспоминания Бенвенуто Челлини, на "Декамерон" Боккаччо и "Мандрагору" Макиавелли, затем - смерть сыновей и дочерей Козимо I Медичи и история Бьянки Капелло. То же любопытство ко всякого рода неистовствам проявляется в биографиях художников и в очерках путешествий. В синтезе философско-исторических теорий и "мелких правдивых фактов" (petits faits vrais) Стендаль пытается найти ключ к объяснению не только живописи XVI в., но и итальянского характера вообще.