Романтическая историография

Годы, прожитые в Милане после появления "Истории живописи", прошли в хлопотах и волнениях больше психологического, чем литературного, характера. Возвратившись в Париж 21 июня 1821 г., Стендаль попал в новую литературную и политическую атмосферу, которую он лишь угадывал по письмам, газетам и книгам, шедшим к нему из Парижа. В эти годы возникала во Франции новая философия истории, выраставшая из современной обстановки и недавнего политического опыта. В своих бесчисленных записях на полях книг и на отдельных листках, а главным образом в статьях, печатавшихся в английских журналах, Стендаль пытался осмыслить с общественно-политической точки зрения новую историографию, очень непохожую на все то, что он читал до 1821 г.^*

^* (О связях создателей новой историографии с Сисмондн см.: Sven Stolling-Michaud. Sismondi et les historiens de son lemps.- In: Atti del Colloquio internazionale sul Sismondi. Roma, Accademia nazionale dei Lincei, 1973.)

Это было нелегко. Нужно было осваивать новую терминологию, которая могла сбить с толку сорокалетнего новичка, функциональный смысл понятий, проникавших во Францию из Германии и Англии. Стендаль читал много исторических сочинений, выходивших в 20-е годы, некоторые из них внимательно изучал, другие просматривал и высказывал свои четкие, в большинстве случаев резко критические суждения.

Обычно им руководили политические соображения. Он хотел отчетливых, бескомпромиссных оценок событий и часто историческую истину приносил в жертву политике. Он жаловался на то, что политика поглотила все интересы современных французов, ради нее пренебрегавших искусством и литературой, но он сам был жертвой этой страсти, особенно по возвращении во Францию. Иногда он оценивал книгу по принадлежности автора к тому или иному сословию или по его служебному положению и готов был назвать иезуитом каждого, кто писал об истории религии или о современном положении дел без раздражения, хотя сам соблюдал осторожность и насыщал свои книги всяческими оговорками. Но как бы он ни относился к "аристократам", "чиновникам", "умеренным" и "иезуитам", он все-таки оценил значение новой исторической школы.

"Своей литературной славой Франция теперь обязана только своей прозе и исторической науке",- писал он в 1826 г.^* "Мы во Франции лучше всего пишем исторические сочинения",- повторил он через два года. Этот расцвет исторических исследований он, так же как все его современники, объяснял влиянием Вальтера Скотта: "Если бы шотландский баронет не подарил нам свои романы и прозе, эти исторические труды не были бы написаны".^** "Огромное влияние, оказанное сочинениями Вальтера Скотта на литературный вкус французов, проявилось прежде всего в интересе к истории, к средневековым текстам".^***

^* (18 января 1826 г.: Courrier, t. II, p. 433.)

^** (20 апреля 1828 г.: Courrier, t. III, p. 378.)

^*** (1 сентября 1824 г.: Courrier, t. II, p. 196.)

Говоря об успехах французской историографии, Стендаль одной из первых называет книгу Огюстена Тьерри "История завоевания Англии норманнами".^* Еще в 1820 г. он с удовольствием читал "Письма об истории Франции" и нашел, что взгляды Тьерри вполне совпадают с его собственными.^** Что могло понравиться ему в "Письмах" и в "Истории завоевания"? Очевидно, борьба покоренных народов с деспотией завоевателей, борьба, которая началась столетия назад и привела к Французской революции. В "Истории завоевания" Тьерри целиком на стороне покоренных саксов, не сразу подчинившихся норманнам и продолжавших сопротивление в течение столетий. Для Тьерри, как и для Вальтера Скотта, завоевание не было делом одного дня и одного завоевателя, а вековой борьбой двух народов и двух цивилизаций. Но если Скотт в "Айвенго" приходил к мирному разрешению конфликта, то Тьерри рассматривал завоевание как зло, которое может быть ликвидировано только революционными акциями,- для него это было необходимое оправдание Французской революции. Стендаль нашел в этой книге вместе с политической непримиримостью оправдание и национально-освободительного движения в Италии, где примирение было бы отказом от всякой национальной самостоятельности.

^* (Цитируя по памяти, он ошибочно назвал книгу "Историей завоевания Англии Вильгельмом Оранским" - 20 апреля 1828 г.: Courrier, t. III. p. 378.)

^** (20 октября 1820 г.: Corr., t. I, p. 1041.)

Кроме того, в книге Тьерри его обрадовало великолепное изображение нравов, напоминавшее ему мастерство Вальтера Скотта, о котором он в то время отзывался восторженно. Это и было то конкретное воссоздание прошлого, которого, по его мнению, не хватало многим современным ему историкам.

"История герцогов Бургундских" Проспера де Баранта вызвала у Стендаля прямо противоположную реакцию. Бесстрастное повествование, освобожденное от каких-либо авторских комментариев, показалось ему лицемерием: Барант, бывший префект Наполеона, очевидно, хочет стать министром и вместе с тем мечтает о лаврах литератора, т. е. об избрании во Французскую академию. Поэтому он и решил написать историческое сочинение, не позволив себе ни единого размышления об излагаемых фактах. Он создал жанр, одобряемый правительством как вполне безобидный. Это, конечно, новация, но, как всякая новация, она не понравится академикам. Стиль Баранта напоминает прокламации наполеоновских префектов - кажется, что автор скрывает истину и старается лгать на благо государству. Но все это относится только к предисловию: текст отличается наивным добродушием, так как Барант цитирует целые страницы из Фруассара и Филиппа де Коммина. Это хорошо. Плохо то, что Барант сам сочиняет длинные речи и диалоги своих героев, подражая Вальтеру Скотту и Титу Ливию, а это вызывает недоверие к искренности автора.^*

^* (1 октября 1824 г.: Courrier, t. II, p. 202-204.)

Стендаль не понял замысла Баранта и вместе с тем доктринерской историографии, не допускавшей в историческое сочинение личность историка и предоставлявшей самому читателю выносить свое суждение о событиях, показанных сквозь мнения и оценки современников. Через два года Стендаль отнесся к Баранту с большей симпатией, говоря о его предисловии к "Эдинбургской темнице" Скотта в переводе графини Моле. Это предисловие "замечательно своим философским взглядом и своей исторической правдой".^*

^* (18 января 1826 г.: Courrier, t. II, p. 446. Возможно, что некоторую роль в этой оценке сыграли отношения Стендаля к графу Моле, впоследствии покровительствовавшему ему в его дипломатической карьере.)

Гизо, крупный политический деятель и явный либерал, вызвал у Стендаля некоторое сочувствие: "Опыты о французской истории" (1823), явившиеся событием в европейской исторической мысли, "замечательны своей смелостью и беспристрастием". Автор изобразил Хлодвига таким, каким он был в действительности,- "лицемерным разбойником", на это никто бы не отважился сорок лет тому назад. Только стиль этого талантливого писателя слишком выспренен и дидактичен - это следы женевского (т. е. протестантского) духа.^* Стендаль одобряет и огромную серию мемуаров о французской истории, выходившую под редакцией Гизо и снабженную комментариями, в частности за то, что в своих переводах он сохранил стиль средневековых текстов и колорит эпохи.^**

^* (1 октября 1823 г.: Courrier, I, II, р. 95.)

^** (Речь идет о латинской "Истории франков" Григория Турского - 1 марта 1824 г.: Courrier, t. II, р. 134-136.)

Но "История Английской революции" Стендалю не понравилась: "Это история добросовестная, но тяжеловесная и скучная". Гизо мыслит правильно, но стиль его неудобоварим. Нет живописности, которую следовало бы заимствовать из мемуарной литературы, нет того очарования, каким отличаются романы Вальтера Скотта. Стендаль даже предпочитает историю Юма и советует издателям перепечатать эту историю, дополнив ее большими выдержками из Гизо.^*

^* (12 мая 1826 г.: Courrier, t. III, p. 85-88. Однако Стендаль отлично понимал недостатки "Истории" Юма, объясняя их плохим знанием света.)

Разрабатывая свой философско-исторический метод, Гизо в первую очередь хотел вскрыть исторические закономерности, определявшие события и проблематику эпохи. Стендаль, как прежде, искал в истории "зрелище сердца человеческого", специфические формы "погони за счастьем", обусловленные нравами эпохи.

Совсем иначе он воспринял "Историю Французской революции" Минье. Тема кровно его интересовала, впрочем, так же как всех мыслящих его современников. Автор стремится к правде, и книга его - один из лучших трудов о Французской революции. Но Минье выражается, как оракул, в духе Руайе-Коллара, "одного из самых почтенных членов Палаты депутатов": "Он обнаруживает, так же как Руайе-Коллар, противоречивые свойства строгой логики, которая вплотную исследует глубокую тьму и ненужные детали". Стендаль упрекает Минье в чрезмерной осторожности и боязни сказать всю правду до конца, в частности о покушениях на жизнь Наполеона. Но, "несмотря на эти недостатки, книга заслуживает того, чтобы ее прочесть".^*

^* (1 июня 1824 г.: Courrier, t. II, p. 170-171.)

Стендаль уловил доктринерский характер исторической методологии Минье, подчеркнув его сходство с Руайе-Колларом. Этим и объясняется сдержанный тон похвал и критические замечания, касающиеся несущественных деталей. Но через полгода, учтя шумную полемику вокруг этой книги и вчитавшись в текст, он понял, что это "превосходное" произведение. Самое большое достоинство его не в портретах Сьейеса, Мирабо и Дюмурье, а в объяснении и вместе с тем в оправдании якобинской диктатуры. "Восхитительная книга Минье, сумевшего на 740 страницах дать превосходную историю Французской революции, сделала почти невозможным для чтения всякое другое сочинение на ту же тему. Два только что вышедших тома Тьера отличаются главным образом стилем, неясным и претенциозным в одно и то же время... Постоянное желание произвести эффект и пышная фразеология лишают книгу интереса".^*

^* (1 декабря 1824 г.: Courrier, t. II, p. 226; 1 марта 1825 г.: ibid., p. 264. Речь идет об "Истории Французской революции" А. Тьера.)

Через несколько месяцев вышли III и IV, а затем V и VI тома этой книги. Стендаль счел нужным характеризовать их более подробно: здесь говорилось о Национальном конвенте и якобинской диктатуре.

Сюжет был слишком острый, и отношение автора к событиям никак не соответствовало торжественной приподнятости классического стиля, а потому язык был простой и изложение драматично. Стендаль понял это как отказ от старых традиций и в известной мере был прав: "Первые два тома были посредственны, в них было слишком много выспренности. В третьем и четвертом намечался некоторый прогресс, а пятый и шестой - великолепны. Первые тома напоминают Стендалю старую историографию, интересовавшуюся только художественным изложением: "Портрет Мирабо, как говорят во Франции, был слишком "вылизан",- так Сен-Реаль писал портрет маркиза Бедмара в "Заговоре в Венеции". Теперь Тьер пишет простым стилем..., характеры и события вырастают из исторического материала". Национальный конвент представляет интерес для всех народов. Если бы он потерпел поражение в 1794 г., сегодня Мексика не была бы свободной. В книге Тьера вскрыты причины того, что Конвент не был раздавлен коалицией всех европейских монархов или недовольством Франции, вызвавшим восстания в Лионе и в других городах.^* И тут начинается славословие Конвенту, на которое сам Стендаль, вероятно, не осмелился бы, если бы не книга Тьера. Объяснение революционных событий, которое показалось ему скучным в "Английской революции" Гизо, и объективность изложения, раздражавшая его в книге Баранта, у Тьера были вполне оправданы. Политический смысл этой книги объяснил Стендалю историографический метод доктринеров, утверждавших Великую революцию и неизбежность дальнейшего движения вперед.

^* (18 декабря 1825 г.: Courrier, t. II, p. 398-401.)

Летние курсы 1828 г. Кузена, Гизо и Вильмена были крупным событием идеологической жизни Франции и вместе с тем победой либерализма. Стендаль говорил о своем уважении к Кузену и Гизо за их политическое бескорыстие и открытую оппозицию правительству. Вильмен казался ему слишком осторожным и угодливым по отношению к власти. Стендаль отрицательно отозвался о его "Истории Кромвеля" и историческом романе "Ласкарис", критиковал его лекции о литературе XVIII в. и даже находил в них кое-какие ошибки. Но две лекции, посвященные истории, очень заинтересовали Стендаля, и он изложил их довольно подробно и с собственными добавлениями.

Вильмен различает три типа историографии: конъектурную, критическую и "полную" (complete). Образцом конъектурной он считает "Римскую историю" Нибура. К той же группе Вильмен мог бы отнести "Опыт об общественных учреждениях в их отношении к новым идеям" (1818) и "Опыты социальной палингенезии" (1827) П.-С. Баланша, продолжавшего в несколько ином направлении Вико. Конъектурной можно было бы назвать и "Римскую историю" Жюля Мишле (1831). Стендаль читал первый том книги Нибура еще в 1825 г. и излагал его взгляды о древнейших обитателях полуострова, этрусках, сабинянах, римлянах и др.^* О книге Мишле он отзывался с пренебрежением, рассматривая легенды о раннем периоде римской истории как выдумки жрецов и аристократов.^**

^* (18 декабря 1825 г.: Courrier, t. II, p. 413-414.)

^** (23 июля 1832 г.: Marginalia, t. II, p. 146.)

Образец критической историографии - "Опыт о нравах и духе народов" Вольтера, которому подражал Робертсон в "Истории Карла V". Это не столько описание нравов и духа народов, сколько насмешка над тем и другим. Задолго до курса Вильмена Стендаль понял, что насмешка не объяснит реального движения человеческой истории и мысли: "Вольтер и его современники насмехались над всякого рода безумствами, а когда нужно было писать историю, они пренебрегали повествованием о событиях ради своей сатиры".^*

^* (18 января 1826 г.: Courrier, t. II, p. 433.)

Робертсон, по мнению Вильмена, не имел исторического воображения, не мог воспроизвести психологию исторических деятелей и потому часто ошибался: он не понял Лютера, которого рассматривал как рационалиста, и т. д. В этом отношении Робертсон напоминал Стендалю Сисмонди, в то время печатавшего свою "Историю французов". Его персонажи - это женевцы, насквозь проникнутые политическим рационализмом. Но воины Хлодвига не имели никакого представления о разделении властей, о гражданском и международном праве и т. д. Они заботились только о добрых конях и острых мечах,- "как те, которые ковал Генри Смит в "Пертской красавице"". Политический рационализм Стендаль находит и в "Английской революции" Гизо, извиняя автора тем, что эпоха пуританизма была очень рассуждающей, если не очень рассудительной. Стендаль упрекает заодно и самого Вильмена в отсутствии воображения, в неспособности вживаться в своих персонажей и воспроизводить их во всем их историческом своеобразии. Он не понимал героических людей XV в., одаренных от природы, но невежественных и индивидуалистических в своем пренебрежении к общественному мнению.^*

^* (20 июня 1828 г.: Courrier, t. III, p. 391-396.)

Философско-исторические взгляды Стендаля, получившие свое выражение в "Истории живописи", в 1820-е годы претерпели некоторую эволюцию: "В наше время нужно было бы писать историю с той же философской безмятежностью, с какой пишут трактаты по химии. Инквизицию, ультрароялизм, деспотизм и т. д. следовало бы изучать совершенно так же, как изучают яды, и указывать, их противоядие с тем же хладнокровием, с каким Гемфри Дэви описывает смертельное действие мышьяка и ацетата морфина". Стендаль написал это в заметке об "Истории Италии от 1789 до 1814 г." Карло Ботты. Ботта отлично знает свой материал, так как сам участвовал в политической жизни Италии этой поры, но он "сердится и негодует по поводу излагаемых им событий, вместо того чтобы открыть их причины и изучить следствия".^*

^* (1 июня 1824 г.: Courrier, t. II, р. 172-173.)

Стендаль считает свой метод научным и объективным. Но определять инквизицию и деспотизм как общественный яд и указывать противоядия - значит навязывать свое мнение о действовавших в данную эпоху силах. Доктринеры избегали этого, так как полагали, что, назвав деспотизм отравой, они закрывали себе путь к изучению причин, а кроме того, считали, что формы правления могут играть различную роль в зависимости от исторических обстоятельств. По мнению Стендаля, социологическая оценка исторических явлений - необходимое условие исторической правдивости. И в этом отчасти сказался его конституционализм, отвергнутый романтической историографией.

Но конституционализм Стендаля в это время приобретал особые формы: государственный строй все больше утрачивал собственно-политический смысл, а внимание все больше привлекали нравы, и отсутствие их у Сисмонди раздражало Стендаля. Самое построение "Истории средневековых итальянских республик", то, что составляло особую трудность и достоинство ее, Стендаль рассматривает как неудачу. Говоря о книге Поттера "История церкви, всех сект и всех ересей", он вспоминает "Историю итальянских республик", в которой также повествование слишком часто прерывается для того, чтобы строго соблюсти хронологический порядок". Отсюда бесчисленные и резкие переходы от одного предмета к другому, а это требует усиленного внимания и нарушает интерес.^*

^* (1 ноября 1822 г.: Courrier, t. II, p. 22.)

Значит, неудачная композиция, трудность чтения оказываются серьезным пороком огромного исторического исследования. Между тем Сисмонди создавал единство "Истории средневековых итальянских республик" на основании широкой концепции развития и упадка государственного строя и бытия всей страны.

Стендаль обвиняет Поттера, так же как и Сисмонди, в отсутствии нравов: Поттер "не сумел познакомить нас с интимной жизнью выдающихся деятелей первых веков Церкви. Правда, он точно изложил их взгляды и полемические сочинения, но нам хотелось бы и другого. Мы были бы рады увидеть их в домашнем платье, без широкого, тяжелого канонического облачения, которое, так же как милостыня, скрывает множество всяких чувств и идей". Отсутствие этих деталей и этой глубины лишает восьмитомное сочинение Поттера исторического интереса.^*

^* (1 ноября 1822 г.: Courrier, t. II, p. 22-23.)

Так же как в "Истории живописи", Стендаль интересуется анекдотами и с еще большей резкостью противопоставляет мемуары историческим исследованиям. В "Мемуарах мадам до Мотвиль" недостатки стиля искупаются "множеством любопытных анекдотов... и особенно удовольствием, которое нам доставляет вид королей, королев, министров и других исторических деятелей без их ослепительных одежд, в домашней обстановке".^** "Французские нравы отсутствуют в исторических сочинениях, как греческие нравы в греческих историях; их можно найти только в мемуарах".^***

^** (1 декабря 1823 г.: Courrier, t. II, р. 108.)

^*** (Marginalia, t. I, p. 297.)

Но он понимает анекдоты не так, как понимали их в XVIII в. Дюпон до Немур, выступая против анекдотической истории, отразившейся в книге Рюльера, говорил об анекдотах, ничем не подтвержденных и ничего не объясняющих в политической истории.^* Стендаль, не обращая внимания на фактическую достоверность анекдота, ищет в нем свидетельства о психологии политических деятелей, следовательно, о нравах, определяющих характер политической жизни эпохи и тем самым объясняющих события. Любопытно, что в период господства во Франции "манеры Вальтера Скотта" Стендаль, как и многие другие критики и романисты, видел специфику исторического романа в изображении исторических персонажей. От этой точки зрения, отчасти идя по следам самого Скотта, французские романисты отказывались уже в конце 20-х годов. Интерес Стендаля к королям и королевам в известной мере объясняется конституционализмом, в то время у него больше связывавшимся с характером правителя, чем с формой правления.

^* (смотри выше)

Иногда нравы у Стендаля как будто даже отрываются от государственного устройства, так же как от личности правителя. Он относится к ним скорее как художник и структуру общества рассматривает как "колорит", более или менее выгодный для романиста. XIII век в Провансе был эпохой счастья и утонченных наслаждений, во всяком случае для высших классов общества. Для народа это была пора рабства и невежества, как в Польше до 1780 г. Эти контрасты драгоценны для романиста, который должен ходить по земле и беседовать с людьми, а не улетать в заоблачные выси, как то делает д'Арленкур.^*

^* (1 марта 1823 г.: Courrier, t. II, p. 48.)

Значит, общественные противоречия интересны для художника как красочный материал, а не как источник бедствий, не как яд, которому правдивый и непредубежденный художник должен противопоставить спасительное противоядие. Так, очевидно, в иные моменты понимал Стендаль и искусство Вальтера Скотта, преследовавшего совсем другие цели. Но, восхищаясь "бешеными львами" XV в., якобинцами и Наполеоном, Стендаль не забывал, что это "бешенство" и эта сила должны быть направлены не на личное благоденствие, а на общественную пользу и что эти противоречия интересны для художника потому, что ставят глубокие и острые проблемы, захватывающие каждого мыслящего человека.

Почему он считал самым главным достоинством исторического труда повествование? Очевидно, не только потому, что оно возбуждает у читателя обычный сюжетный интерес. Историки новой школы видели в повествовании единственно верное средство воссоздания исторической правды. Противоречия эпохи, различные классы в их самых разнообразных представителях, страсти и нравы нельзя было адекватно изобразить сухим анализом источников или археологическими описаниями. Только в причинно-обусловленном действии можно было найти "сердце" эпохи, ее движущие силы, а для этого нужно было отказаться от рационалистического презрения к "неразумным" эпохам и понятиям и воссоздать их научным и вместе с тем творческим воображением. Драматический конфликт повествования объяснял социальный конфликт эпохи, интерес исторического исследования по существу своему был не сюжетным, а историческим. Воображение не приукрашивало и не искажало истину, а выражало ее с максимальной точностью и глубиной. Только повествование могло передать всю совокупность событий, синтезировать целую эпоху.

В 1828 г. Стендаль обратил внимание на особенность современной ему историографии - невнимание к деятелям мысли. Даже в книгах Минье и Тьера "не учитывается влияние выдающихся умов, которые в Париже в 1730 г. решили снабжать идеями все остальное общество".^* Речь идет о Даламбере, Дидро и Колле, определивших идеологию своего века. Они не были ни королями, ни министрами, которым полагалось по законам конституционализма формировать нравы общества. Кроме того, великие просветители должны были выражать идеи своих современников, а не снабжать их собственными измышлениями. Так вновь в социологии Стендаля возникает труднейшая проблема личности.

^* (20 июня 1828 г.: Courrier, t. III, p. 387-388.)

По мнению Стендаля, историческая роль личности заключается в том, чтобы открывать массам и осуществлять то, чего они хотят, о чем мечтают, сами того не сознавая. Он также был уверен, что личность, создающая общественные ценности в виде философии, искусства или больших политических акций, выходит из народа, из тех слоев, которые должны проявлять максимум энергии и воли, чтобы удовлетворять своим жизненным нуждам. Но выдающаяся личность, предлагающая обществу новые формы общественного существования или новые идеологические ценности, всегда встречает сопротивление, которое Стендаль объяснял обстоятельствами, различными в каждом данном случае.

Правительство - в этом он не отходил от традиций конституционализма - могло воспитывать своих подданных в том направлении, которое казалось ему полезным для собственных целей, но иногда его действия встречали сопротивление, движение идей, вызывавших революцию. Если правление итальянских тиранов приводило к общественному безразличию и крайнему индивидуализму, если австрийское владычество в Ломбардии вызывало любовные и музыкальные страсти, то французское правительство, начиная от Людовика XIV и кончая Людовиком XVT, в течение одного столетия привело страну к великой революции.

Историзм, получивший свое выражение в "Истории живописи", тесно связан с исторической и философской мыслью революционного столетия. Сотни прочитанных Стендалем книг, путешествия по Европе, встречи, наблюдения воспитали его и получили отражение в его книгах. Мемуаристы XVIII в., Дюбос и Мабли в интерпретации Туре, Ансильон, утверждавший единство европейской истории пяти столетий, Делольм и Сисмонди, искавшие совершенную конституцию, годную для всех наций и обстоятельств, Кондорсе и Жермена де Сталь с их идеей исторического совершенствования, теоретики свободы, противопоставлявшие современную свободу античной, "Идеология" Дестюта де Траси и, самое главное, двадцатипятилетний политический опыт Франции и Европы - все это вместе приводило Стендаля к сложному по композиции и единому по направлению методу объяснения исторических явлений.