Французская революция. Классы и партии

Каждый из обсуждавшихся в то время вопросов неизбежно был связан с основной проблемой эпохи - Французской революцией, которую, несмотря на две Реставрации, никто не считал закончившейся. Она определила структуру и самые принципы существования новой Франции, а вместе с тем общественную, философскую и художественную жизнь эпохи.

Эта проблема часто оказывалась проблемой политической тактики, так как огромное большинство споривших без всяких споров признавали "идеи 1789 г.". Мнения скрещивались вокруг якобинской диктатуры, которая вольно или невольно понималась как сущность Революции и как загадка, стоявшая перед мыслью и совестью XIX в.

Стендаль был вполне согласен с тем, что прочел в книгах Минье и Тьера, но, стоя на демократических позициях, оправдывал якобинцев еще решительнее, чем Тьер в первом издании его "Истории французской революции". "Национальный Конвент,- писал Стендаль,- достиг своей главной цели: он спас Францию от уничтожения, иначе она стала бы чем-то вроде Польши... Благодаря Тьеру мы имеем полную картину этой страшной и возвышенной эпохи, герои которой теперь влачат свое существование в Бельгии, когда-то ими завоеванной".^* Революция была необходима: "Те, кто не может прочесть "Историю революции" Минье, найдут сотни доказательств нравственной необходимости этой революции в мемуарах видных деятелей конца XVIII в.".^** Жирондисты были людьми великодушными, но неспособными к политической деятельности.^*** Таковы теперешние благородные итальянцы, мечтающие о двухпалатной системе; а когда нужно действовать, они, как жирондисты, выражают свои красивые чувства, но сделать ничего не могут.^**** Стендаль всегда прославлял "великолепный порыв 1792 г.", когда молодые люди из средних и низших классов защитили якобинскую политику, возглавили государство и из солдат превратились в генералов.^*****

^* (18 декабря 1825 г.: Courrier, t. II, p. 400.)

^** (Июль 1826 г.: Courrier, t. III, p. 124.)

^*** (PR, t. II, p. 137-138.)

^**** (RNF, t. I, p. 294-295.)

^***** (Napoleon, t. I, p. 207.)

Единственный класс, любивший республиканский строй, был класс каменщиков, сапожников, плотников, словом, рабочих. Все дворяне, все богатые люди не любили республику и устраивали против нее заговоры, пишет Стендаль, вдохновляясь словами Наполеона, сказанными Бенжамену Констану в 1815 г. ("Je suis le roi de la canaille"). Якобинцам приходилось составлять местное управление из людей, преданных республике, но незнакомых с государственными делами. Никому не доверяя, они всюду видели врагов и вступили на путь кровавых репрессий.^* 1793 год Стендаль называет самым прекрасным моментом в истории нового времени^** и еще в 1835 г. восхищается людьми 1793 г.^*** Он рекомендует читателям книги двух соратников Робеспьера - Дюлора и Байёля, где можно найти справедливые суждения о Революции.^**** В репрессиях Стендаль склонен обвинять не якобинцев, а аристократию, препятствовавшую всяким реформам и тем вызвавшую террор. Это точка зрения Минье. "Я хотел бы, чтобы Италия избежала преступлений, часто сопровождающих революции",- писал Стендаль, имея в виду якобинский период. О якобинцах и жирондистах он вспоминает, говоря о политике Кресценция, диктатора Рима X века. Он был объят самой пылкой страстью к свободе, но, как жирондисты нашей Революции и Риего в Испании, переоценил народ, который не проявил необходимой отваги.^*****

^* (7 сентября 1822 г.: Courrier, t. I, p. 39.)

^** (Napoleon, t. II, p. 61.)

^*** (Brulard, p. 152.)

^**** (1 января 1823 г.: Courrier, t. I, p. 74.)

^***** (PR, t. III, p. 169-170.)

Стендаль противопоставляет частной добродетели задачи государственного интереса. Современные короли обладают добродетелями в частной жизни, но как короли они ничто. "Тираны Италии, наоборот, были наделены частными пороками и общественными добродетелями. Такие характеры вносят в историю несколько скандальных анекдотов, но избавляют ее от необходимости рассказывать о жестокой смерти двадцати миллионов человек. Людовик XVI, добродетельный в частной жизни, мог бы дать конституцию 1814 г., но не сделал этого,- для этого нужно было противостоять двору и пойти на решительные акции. Напрасно короли хвалятся этими жалкими добродетелями - они им необходимы. Пороки папы Александра VI сбросили бы их с трона за один день. Поэтому они должны любить конституцию и не глумиться над несчастьем".^*

^* (HPI, t. I, p. 13, ср.: ibid., t. I, p. 52.)

Это насмешка над бездарными старорежимными королями типа французских Людовиков и противопоставление им Наполеона: "18 брюмера Наполеон совершил преступление, которое, к счастью, когда стали подводить итоги, не оказалось преступлением. Если бы в 1800 г. иностранцы вошли в Париж, от Революции не осталось бы и следа".^* Преступление 18 брюмера нужно было совершить, чтобы спасти Революцию и Францию. Это был акт государственной необходимости.

^* (3 июля 1840 г.: Marginalia, t. II, p. 144. См. также: Napoleon, t. I, p. 18-19, 38-45; t. II, p. 168-169, 230.)

Деление добродетелей на частные и общественные проходит через все творчество Стендаля. Короли не должны быть добродетельными, как простые люди. "Нужно понять, что короли существуют вне общества", т. е. вне законов, для всех обязательных. "Например, если бы Наполеон арестовал и казнил Бурбонов, он совершил бы несправедливость, весьма полезную для него и особенно для нас".^*

^* (Marginalia, t. I, p. 219. Эта запись была сделана 5 августа 1815 г., когда Стендаль с особой силой переживал падение Наполеона и "узурпацию" престола Бурбонами.)

Жермена де Сталь держалась прямо противоположных взглядов и все же, словно предвосхищая Стендаля, утверждала, что "европейские короли в то время, когда Бонапарт стал властелином Франции, были очень честными людьми, но как короли они уже не существовали, потому что целиком предоставляли руководство государственными делами обстоятельствам и своим министрам". Полное сходство со Стендалем в ее "Размышлениях о революции": "Партия честных людей, как и сам король, оказалась способной только на частные добродетели. Вообще в стране, лишенной свободы, энергию можно найти только среди бунтовщиков".^*

^* (Madam de Stаёl. 1) Des annees d'Exil. Edition nouvelle... par Paul Gautier. Paris, 1904, p. 149; 2) Considerations sur les principaux evenements de la Revolution francaise,- Oeuvres posthumes, Paris, 1844, p. 183.)

В борьбе двух мнений, кантианской этики категорического императива и утилитаристской - государственного интереса, Стендаль придерживается взглядов Гельвеция и Бентама. Добродетель заключается в том, чтобы приносить пользу другим. Поступок должен расцениваться только с точки зрения его полезности. Если поступок соответствует традиционной формальной морали, но приносит вред, то он не добродетелен, а преступен. Наибольшее количество счастья на земле должно быть целью каждого человека, общества и всего человечества.

С такой точки зрения Стендаль оправдывал казнь короля - оправдывал если не в 1793 г., то в 1836, когда писал свои воспоминания. В 1819 г. он решил этот вопрос прямым политическим действием, выбирая в Палату депутатов епископа Грегуара. Бывший член Учредительного собрания и Национального конвента, Грегуар в 1793 г. голосовал за обвинение Людовика XVI в государственной измене. Ультрароялисты обвиняли его в "цареубийстве", хотя это был суд, а не убийство, и Грегуар пе голосовал за смертную казнь. Дебаты о кандидатуре Грегуара и в связи с этим о цареубийстве проникали даже в газеты; Принимая ультрароялистскую версию о цареубийстве, Стендаль писал Маресту: "Я хотел бы быть Грегуаром, но только помоложе. Двадцать первое января было полезнейшим актом. Без этого, может быть, не было бы конституции. Мой единственный недостаток в том, что я не люблю крови".^* Очевидно, Стендаль считал казнь короля, предававшего свою страну иностранцам, государственной необходимостью. Необходимо было казнить и герцога Блакаса, реакционного политического деятеля Реставрации, пытавшегося вернуть Францию к ее дореволюционному состоянию. Так же Стендаль решал эту проблему и в 1830 г.: он считал, что необходимо казнить министров, придумавших - Ордонансы 1830 г. и тем вызвавших Июльскую революцию и в дальнейшем тактику карбонариев.^**

^* (21 декабря 1819 г.: Corr., t. I, p. 998. 21 января 1793 г. был казнен Людовик XVI. Эти слова были опущены во французском издании писем 1930-х годов (см.: t. V, p. 291), а потому отсутствуют и в русском издании писем (Собр. соч., Изд-во "Правда", т. 15, 1959, стр. 197), переводившихся с этого французского издания. В издании В. дель Литто текст письма остался нерасшифрованным.)

^** (См.: Brulard, p. 99-100.)

Стендаля, не любившего террористических актов, в 1820 г. внимательно следившего за судом над заговорщиками, происходившим в Палате пэров, поражала одна мысль: "Убить кого-нибудь, с кем никогда даже не разговаривал,- то же, что обычная дуэль. Почему же ни один из этих простачков не догадался последовать примеру Лувеля?"^* "Кого-нибудь" - по-видимому, Людовика XVIII. Очевидно, ненависть к режиму на время заслоняла убеждение в том, что такое убийство принесло бы только вред для дальнейшего развития общественного мнения и либерализации политики.

^* (Souvenirs d'egotisme, p. 25. В издании А. Мартино 1827 г. эти строки "Воспоминаний эготиста" были опубликованы очень неточно. Имя Лувеля в рукописи было обозначено только инициалом L. Русский переводчик, пользовавшийся этим французским изданием, проф. В. Л. Комарович, предложил правильную расшифровку Lfouvel] (Лувель). Однако в русском переводе осталась, так же как во французском подлиннике, только буква Л.)

В "Прогулках по Риму" он обсуждает трудную проблему итальянских убийств, число которых поражало европейцев. Немецкие законы, введенные в действие в Италии, не могут остановить этого потока преступлений, потому что немецкие законы и пенитенциарная система чересчур гуманны и в итальянских условиях не годятся: убийца остается на свободе в силу местных традиций, а если последует суд, то наказание оказывается слишком легким. "Что скажет на это немецкая чувствительность? Я десять лет провел в Италии. Я командовал там небольшими отрядами и смею утверждать, что для этой страны было бы лучше, если бы был осужден какой-нибудь невиновный, но чтобы ни один виновный не имел надежды спастись. Около 1801 г., казнив тысячу человек, Наполеон искоренил убийства в Пьемонте, и с 1801 по 1814 г. сохранил жизнь пяти тысячам человек, которые должны были бы погибнуть от ножа". Это калькуляция чисто бентамовского толка согласно знаменитой формуле английского философа: "Возможно большее счастье возможно большего количества людей". "Но имеет ли человек право предавать смерти себе подобных? Имеет ли право человек, заболевший лихорадкой, принять хинин? Не значит ли это явно идти против воли божьей? Пустившись в туманные рассуждения на эту тему, вы можете прослыть человеком высоконравственным. Пример Пьемонта в 1801 г. показывает, что, не применяя безжалостно смертной казни, в Италии никогда не искоренить убийств".^*

^* (PR, t. III, p. 58. Согласно учению деятелей католической церкви, лечиться от болезни лекарствами, так же как прививать оспу, значило сопротивляться провидению и совершать самоуправство и грех. Ср. также рассуждение о смертной казни по поводу оправданного в Вьене убийцы: Touriste, t. I, p. 264-265.)

Это точное изложение теории государственного интереса, противопоставленной теории категорического императива. Стендаль спорит также с Руссо, утверждавшим, что правительство, жертвуя одним невиновным ради спасения большинства, следует одной из самых скверных теорий, придуманных тиранией.^* Стендаль согласен с точкой зрения, почему-то называемой американской, хотя она была высказана еще Платоном, которого цитирует и Сенека: "Мудрец наказывает не потому, что совершено преступление, но для того, чтобы преступления больше не совершались".^**

^* (J.-J. Rousseau. Economie politique.- ОС, ed. de la Pleiade, t. III, p. 256.)

^** ("Nemo prudens punit, quia peccatum est, sed ne peccetur" (Seneca. De ira, l. I, 16).)

Таким образом, Стендаль принимает позицию левых либералов, как Минье, Тьер, Манюэль и всех тех, кто желал переустройства общества. Если таких было мало в Палате депутатов, то много в обществе, в низших его слоях и в народе. Так было и при Реставрации, и при Июльской монархии, но, придерживаясь того же принципа, Стендаль считал необходимым учитывать обстановку, думать о шансах на успех и в соответствии с этим определять целесообразность тех или иных действий. "Юные безмозглые либералы не понимали, что прийти к представительному правлению в Ломбардии можно было бы только после сорока лет управления такого гениального деспота, как Наполеон".^* Еще в конце 1820-х годов Стендаль не верил в возможность новой революции, полагая, что парижане, да и французы вообще, утратили возможность желать и действовать. Поэтому Июльская революция, подготавливавшаяся уже с 1829 г., была для него неожиданностью. Он был в восторге, увидев трехцветное знамя на улицах Парижа, но восторг его сменился жестоким разочарованием к концу 1830 г., когда реакционная политика правительства стала очевидной. "Величайший плут из королей" внушал ему отвращение, и "Люсьен Левей", первый роман, написанный им при Июльском режиме, выразил эти чувства с полной отчетливостью.

^* (30 ноября 1825 г.: Courrier, t. I, p. 223.)

По мере того как события в конституционной монархии обнаруживали глубокие противоречия интересов, Стендаль стал понимать Революцию как борьбу классов. "Происходит борьба не на жизнь, а на смерть против привилегий, и можно ли ожидать, чтобы люди с холодным сердцем или даже один какой-нибудь человек действовал против своих интересов?"^* Так было в Ломбардии. Во Франции обращала на себя внимание вражда между аристократией и крупным капиталом. В 1817 г., побаиваясь цензуры, Стендаль в двусмысленных выражениях говорил то, что остро ощущалось современниками: в Италии "не было никакой эмиграции и очень мало кто покупал национализированные земли. Там так же, как у нас, слияние знати с нацией наполовину закончилось уже к 1807 г. Бонапарт объяснил аристократии, что она получше, чем крупные собственники. Теперь, когда война объявлена, она может кончиться только в Палате пэров".^**

^* (Marginalia, t. II, p. 30.)

^** (RNF, 1817, p. 313.)

Очевидно, Стендаль имеет в виду либеральную аристократию, примкнувшую к Бонапарту и как будто более близкую к народу, и понимает, что промышленники, как бы либеральны они ни были, являются главным врагом народа.

В начале Реставрации доктринеры, да и многие другие считали существование различных партий и их борьбу бедствием для государства.^* Стендаль вместе с огромным большинством французов считал величайшим благодеянием Наполеона то, что в течение четырнадцати лет он подавлял все партии и заставил шуанов и якобинцев стать французами.^** Но он не сочувствовал и либеральной аристократии: "В Ломбардии злейшие враги свободы - аристократы, выдающие себя за либералов; они хотят задержать теперешнюю идейную революцию и установить олигархию. Это та же тенденция, что и в Англии". И он называет двух графов, чрезвычайно богатых либералов, которым итальянская цивилизация многим обязана: Порро-Ламбертенги и Конфалоньери.^***

^* (См., например, речь Руайе-Коллара 1816 г. в Палате депутатов: Prosper de Barante. La vie politique de M. Royer-Cbjlard, 1861, t. I, p. 290.)

^** (HPI, t. I, p. 290.)

^*** (Запись от 1 октября 1816 г.: RNF, t. I, p. 15. Порро-Ламбертенги и Конфалоньери после раскрытия карбонарского заговора были подвергнуты жестоким преследованиям, и Стендаль отметил это в более поздней записи, словно извиняясь за свой резкий отзыв (Marginalia, t. II, p. 251). В 1824 г. он вместе с миланскими патриотами опасается смертной казни Конфалоньери, арестованного за революционную деятельность (13 января 1824 г.: Corr., t. II, р. 24), а в 1826 г. называет его человеком отважным и любящим родину.)

То же он говорит о французской либеральной аристократии, которая хочет создать наследственную аристократию по примеру Англии с ее пэрами. Эти высокопоставленные либералы, вождями которых он считает герцога де Брольи, Сент-Олера и Жермену де Сталь, находятся в борьбе с ультрароялистской аристократией и с либералами капитала, с "промышленниками".^*

^* (Декабрь 1824 г.: Courrier, t. IV, p. 41-47, ср.: 19 декабря 1825 г.: ibid., р. 346, 348.)

Умеренный либерализм доктринеров не удовлетворял Стендаля, хотя они тоже боролись за новое общество. Он усваивал их идеи и в философии, и в эстетике, но не выносил их симпатии к немецкой идеалистической философии, которую с таким успехом пропагандировал Кузен. Доктринеры, казалось Стендалю не без некоторого основания, готовы были даже на компромисс, лишь бы избежать решительных действий, и понятия "историческая необходимость" и "историческая потребность", взятые ими на вооружение, предполагали пассивное ожидание того, что должно произойти само по себе, без рискованных усилий политических теоретиков. Через пятьдесят лет, пишет Стендаль, эти термины будут так же смешны, как теперь смешны Вуатюр и Гез де Бальзак.^* Впрочем, он отдавал должное парламентской и, следовательно, теоретической деятельности вождя доктринеров Руайе-Коллара, которого называл "самым глубоким из наших ораторов".^**

^* (RSh, t. I, p. 144.)

^** (18 июня 1825 г.: Courrier, t. V, p. 104, ср.: 1 июля 1825 г.: ibid., t. II, p. 291.)

Но есть и другие либералы, левые, нетитулованные, не имеющие ни карет, ни орденов, бурно действующие в Палате депутатов, в газетах и журналах. К числу таких принадлежат Манюэль и Бенжамен Констан, а также Лафайет. На выборах в Палату депутатов 1817 г. стараниями министерства эти три либерала, крайние левые и наиболее опасные в глазах Священного союза, не были избраны. "Я в восторге от поражения якобинцев, Манюэля, Лафайета и др.",- пишет Стендаль, получив известие о результатах выборов.^*

^* (15 октября 1817 г.: Corr., t. I, p. 872. Во всех изданиях этого письма Стендаля напечатано: Manuel, Laf[fitte]. Так же читает эту фразу А. Ф. Эмбер (H.-F. Imbert. Les metamorphoses de la liberte..., p. 222). Однако "Laf" нельзя читать "Laffitte", потому что Лафит не потерпел поражения на выборах - он был избран в Палату в первом туре голосования; к тому же Стендаль никогда не назвал бы его "якобинцем". Он имел в виду "Laf [ayette]", который действительно "потерпел поражение" и вместе с Манюэлем и Б. Констаном не был избран в Палату. В следующем 1818 г. ожидались очередные частичные выборы в Палату (cinquiemes), и Стендаль о тех же лицах как о кандидатах отзывается столь же отрицательно из боязни перлюстрации писем, но здесь все фамилии пишет полностью: "Манюэль, Лафайет, Констан" (22 апреля 1818 г.: Corr., t. I, p. 915).)

Разумеется, восхищение его - просто шутка: состав новой Палаты будет поддерживать герцога Деказа и его правую руку Ленге, знакомого Стендаля, и Мареста, который поможет распродать "Историю живописи", поместив в газетах похвальные рецензии.^*

^* (См.: Corr., t. I, p. 872. Нельзя согласиться с А. Мартино, который полагает, что, радуясь поражению Манюэля и Лафайета, Стендаль принимает сторону "порядка", см.: Mel. pol., t. I, p. IV.)

Манюэль был самым крайним либералом, поражавшим всех своим поведением в Палате и своей деятельностью в последние дни Империи. Это был политический деятель, который вполне удовлетворял взглядам и желаниям Стендаля. Речи Б. Констана, "полные политической мудрости и логики", по мнению Стендаля, можно рассматривать как уроки для французов, начавших свое политическое воспитание только тридцать лет тому назад. "Бенжамен Констан и другие умные люди тех же взглядов хотят сделать из них серьезных граждан".^* Когда-нибудь им это удастся, потому что только через полвека Революция начинает проникать в наши нравы, писал Стендаль в одном из предисловий к книге "О любви". Только сочинение Констана "О религии" вызвало протест Стендаля, объяснявшего эту книгу желанием примириться с руководящей верхушкой либералов и ультрароялистов одновременно.^** "Я сам был либералом, но находил либералов оскорбительно глупыми",- писал он в 1832 г.^*** Разумеется, это относится далеко не ко всем либералам 1820-х годов.

^* (1 сентября 1824 г.: Courrier, t. II, p. 192.)

^** (Декабрь 1824 г.: Courrier, t. IV, p. 41-47.)

^*** (Souvenirs d'egotisme, p. 60.)

Не лучше, но по совсем другим причинам он относится и к республиканцам. В данных условиях невозможно свергнуть Бурбонов и установить республику, а потому любое восстание может только погубить конституцию и дать повод к новым репрессиям, что и случилось после восстания Дидье в Гренобле в 1816 г. Отрицательно Стендаль относится и к террористическим актам и говорит об этом через два месяца после убийства герцога Беррийского.^* "Что может быть смешнее человека, который пришел бы в Лувр, чтобы купить его, имея в кармане двадцать тысяч франков? Таковы заговорщики".^**

^* (19 апреля 1820 г.: Corr., т. I, р. 1020.)

^** (PR, t. II, р. 141.)

В другом плане и в другой политической ситуации, но столь же отрицательно Стендаль отзывался об "апрельских заговорщиках" 1835 г., не веря в возможность новой революции и считая восстания и баррикады в политическом отношении вредными.^* Этих заговорщиков Стендаль называет безумцами, а одного из них, Керсози, человека героической жизни, называет "благородным безумцем".^** В 1834 г., после тяжелых поражений, пора восстаний и баррикад заканчивалась, и республиканцы стали искать других, более медленных, но более верных методов борьбы.

^* (17 февраля 1835 г.: Marginalia, t. I, p. 30-31.)

^** (Brulard, p. 376.)

И все же он с такой резкостью и категоричностью высказывал весьма крайние взгляды, что пугал этим своих более умеренных знакомых. Делеклюз считал, что эти крайности могут только испугать здравомыслящих и тем помогут иезуитам.^*

^* (См. В дневнике Делеклюза от 11 февраля 1827 г. в кн.: R. Bachet. E.-J. Delecluze, temoin de son temps. 1781-1863. Paris, 1942, p. 105-106 n.)

Стендаль был более левым, чем крайние левые в Палате депутатов и чем Бенжамен Констан, "благодаря которому во Франции стали правильно мыслить".^* Позиция Поля-Луи Курье привлекала его своим демократизмом, симпатией, по крайней мере политической, к крестьянам, да и самое прозвище "винодел", которое он принял как автор памфлетов, очень нравилось Стендалю. В 1821 г. Курье получил от автора "Историю живописи", как он сообщает жене в письме от 14 октября того же года.^** Стендаль уверен в том, что государство, во главе которого стоит аристократия, не опирающаяся на народ, погибает при первом же ударе неприятеля, и приводит в пример Венецию, какой она была в конце XVIII в., средневековый Прованс и Польшу 1780 г.^*** Народом он называет не буржуазию, а низшие слои общества.

^* (Napoleon, t. I, p. 299-300.)

^** (О Стендале и Курье см.: S. Rossat-Mignot. Paul-Louis Courier et Stendhal face au mouvement romantique (1816-1825).- Cahiers Paul-Louis Courier, 1971, № 5.)

^*** (12 февраля 1823 г.: Courrier., t. I, p. 80.)

Но вот еще проблема, которую Стендаль нашел в истории Рима, существующая, по его мнению, и до сих пор. "Есть ли человек настолько глупый, чтобы симпатизировать своим врагам? Это римский народ в отношении к аристократии... Это вообще народ в отношении к своим завоевателям. Вместо того чтобы отдаться собственной страсти, он сочувствует страсти своего врага, которая волнует его самого к его собственному вреду".^*

^* (19 января 1818 г.: Marginalia, t. I, p. 220.)

Стендаль открыл в "Истории" Тита Ливия явление, довольно частое и в XIX в.: отсутствие классового самосознания, восторги перед сильнейшим, добровольное подчинение интересам господствующего класса. Запись эта свидетельствует, что он отлично понимал классовую структуру общества и внимательно следил за поведением различных слоев общества. Бурную активность английской и французской аристократии он объяснял тем, что та и другая подкупали энергичных представителей низших классов и принимали их в свое лоно: "Спросите, как именовались в двадцатилетнем возрасте те английские пэры, которые энергично действовали против Наполеона, и посмотрите, кто сейчас защищает аристократию во Франции".^* Стендаль мог бы вспомнить песенку Беранже "Белая кокарда", написанную под впечатлением той радости, которую бурно выражали парижане, встречавшие в 1814 г. войска коалиции: "О счастье! Мы побеждены!".

^* (Napoleon, t. II, p. 177.)

Политическую позицию Стендаля в период Реставрации можно было бы назвать демократической. Он всегда говорил, что желает счастья огромным массам так называемого "простого народа", пахавшего землю, иногда, после Революции, свою, большею частью - чужую. Он сочувствовал плебсу, делавшему Революцию, сопротивлявшемуся организованному насилию, которое морило голодом рабочих и мешало жить крестьянам. Но он плохо знал этот простой народ, так как ему никогда не приходилось с ним общаться лично. В "Анри Брюларе" он вспоминал о своем посещении народных сходок в Гренобле, когда искал контактов с массой, делавшей Революцию, и чувствовал себя чуждым плебсу, грязно одетому и дурно пахнувшему. Благожелательное отношение к народу сохранилось на всю жизнь, но сохранилось и нежелание личного общения с массами, оскорблявшими его бытовой аристократизм, от которого он никогда не мог избавиться.

И все же в "простом народе" он всегда видел драгоценную, "простую" нравственность, свойства души, которые редко встречаются среди наследственных богачей и аристократов, изломанных воспитанием, традициями, светским образом жизни и жаждой наживы. Особенно проявилась эта симпатия в сценах "Пармского монастыря", где эпизодически появляются итальянцы-крестьяне и великолепно изображены солдаты, герои Ватерлоо, верные Императору и стране, проклинающие предателей-генералов и аристократию, старую и новую, Наполеоном возрожденную или заново созданную, которая предала "Короля черни", и "чернь", и страну.