Свобода и счастье

Это одна из самых трудных проблем, которые особенно беспокоили Стендаля и остались для него неразрешенными. Каждый человек, так же как все человечество, живет только для счастья - сенсуалисту и утилитаристу иначе нельзя было объяснить поведение человека и весь жизненный процесс-. Но человек живет в обществе, и вне общества он не может быть счастлив. Значит, чтобы быть счастливым, нужно жить в счастливом обществе, а потому нужно стараться, чтобы общество было счастливым. Это требует труда. Эгоизм заставляет человека быть альтруистом. Как сочетать то и другое, частный интерес с интересом общим? Очевидно, в этом заключается вся проблема.

Стендаль унаследовал эту трудность от XVIII в., рационалистически мыслившего, не уклонявшегося от пути, который счел единственно правильным, и не обращавшего внимания на обстоятельства, которые неожиданно возникали на каждом шагу и на каждом повороте мысли. Рационалистам в XVIII в. мыслить было не трудно: действительность для них оставалась все той же, без существенных изменений. Все было ясно, потому что позитивные конструкции не останавливались на настоящем, а работали и осуществлялись в будущем, ясном, как математические аксиомы.

Геометрический метод, как бы там ни было, оставался единственным мыслимым методом целого столетия.

Понятия о счастье в XVIII в. были очень разнообразны и противоречивы, потому что в большинстве случаев строились на основе личных вкусов. Это можно сказать и о суждениях философов - стоиков, сенсуалистов, гедонистов, пессимистов, хотя таких было сравнительно немного.^* Во время Революции после Термидора функционировало аскетическое понятие счастья: для него необходимо одиночество, заключение в глубинах собственного сердца, па лоне природы, вдали от событий, которые вызывали тревогу и угрожали личной свободе и жизни. Так учила Жермена де Сталь в третьей части своего сочинения "О влиянии страстей на счастье личности и народов", особенно рекомендуя отказ от страстей и желаний и занятие философией и наукой,- что очень напоминало бегство от действительности. То же советовал Мабли: "Счастье в нас самих, а не в окружающих нас предметах". Чем меньше потребностей, тем больше счастья.^** Стендаль на некоторое время принял эту точку зрения, прочтя "Максимы и размышления" герцога де Левиса и "Частные письма" Торквато Тассо. Самое верное средство вкушать счастье - чтение: "Это сокровищница счастья, которую люди не могут у нас отнять. Здесь в Париже думают, что можно причинить человеку величайшее несчастье, лишив его работы и оставив ему только шесть тысяч франков ренты. Если этот человек любит книги и имеет хороший желудок, он будет более счастлив, чем бегая по Парижу в официальном костюме со скучными визитами к неинтересным ему людям". Секрет счастья заключается в постоянном умственном труде.^*** Для счастья лучше иметь чувствительную душу, воспринимающую красоту и высокие чувства, чем высший орден Святого Духа. Стендаль понял это, когда посетил Санта-Кроче во Флоренции, усыпальницу великих людей Италии, и прочел там "Гробницы" Уго Фосколо.^**** И уже в конце жизни он подтвердил это ощущение и это счастье: "Настоящее мое призвание - писать романы где-нибудь на чердаке".

^* (См.: Robert Mauzy. L'idee du bonheur dans la litterature et la pensee francaises au XVIII siecle. Paris. 1960.)

^** (См.: Mably. 1) Doutes sur l'ordre naturel.- ОС. t. XI, 1792. p. 28; 2) De la legislation.- ОС, t. IX, 1792, n. 9-10, 68 ss. О Мабли см.: В. П. Волгин. Социальное учение Мабли.- Избр. соч. Г. Мабли, М.- Л., 1950, стр. 8.)

^*** (4 июня 1810 г.: Corr.. t. I, p. 575; май 1810 г.: ibid., p. 577.)

^**** (RNF, t. I, p. 324-327.)

Но это - секрет личного счастья, которое не может существовать вне мирового контекста: "Самый просвещенный человек не всегда бывает самым счастливым. Не так обстоит дело со счастьем народа: почти все его несчастья заключаются в том, что его граждане имеют противоречивые желания".^* Противоречивые желания, очевидно, составляют несчастье не только личности, но и всего народа. В данном случае это, конечно, не только личные, но и классовые противоречия, с особенной ясностью обнаружившиеся после второй Реставрации.

^* (14 ноября 1815 г.: Marginalia, t. I, p. 374.)

Стендаль мог бы согласиться с Мабли в том, что счастье заключается в нас самих, а не в окружающих нас предметах. Но трудность не в предметах, а в окружающей нас жизни, во всем, что существует вне нас и вместе с нами. Он никогда не ощущал какого-либо личного "рабства", и если хотел свободы, то не для себя лично, а для всех - для общества и для народа. Это было нравственное чувство, и понимать его как эгоизм, хотя бы в форме ненависти к врагам человечества, нельзя.

Счастье в свободе. Усвоив это тождество, имевшее вековую давность, Стендаль никогда не мог от него отказаться, какие бы сомнения ни приходили ему в голову под влиянием событий, личных впечатлений и приступов мизантропии. Но он не смешивал свободу с наслаждением жизнью.^* С понятием свободы у него всегда связывалось чувство героической жертвенности. Это было нечто противопоставленное жажде низких наслаждений и выгод, вызывавших гадливость и презрение. Свобода была связана с честью, но, конечно, не с сословной. "У нас мало республик, этой формы правления - не скажу самой желательной, потому что она всегда самая беспокойная, но во всяком случае больше всех других она приносит честь разуму".^** В этих словах Меэган выразил чувство, которое всегда связывалось с понятием свободы.

^* (Между тем именно это утверждает Эмбер: Н. F. Imbert. Les metamorphoses de la liberte..., p. 108.)

^** ([Guillaume Alexandre Mehegan]. Considerations sur les revolutions des arts. Paris, 1755, p. 268.)

Во время Империи, когда трудно было помышлять о свободе, когда общее увлечение личным преуспеянием и непрерывные победы плохо сочетались с идеями либерализма, Стендаль почувствовал некоторое охлаждение к своим недавним мечтам. Приходилось бороться с самим собой, осмеивать то, что он глубоко уважал, отказываться от добродетели, в которую верил. В 1811 г., утверждаясь в своем "бейлизме", т. е. в погоне за счастьем, он отрекается от мизантропа Альцеста и от тираноборца Альфьери. Тот и другой теперь кажутся или должны казаться комическими персонажами: "Я убежден, что комический автор должен устроить свою жизнь совсем не так, как сделал это Альфьери. У него было бы больше ума, больше таланта и больше счастья, если бы он не хотел бороться из упрямства и гордости с неколебимыми учреждениями. Нужно было бы рассматривать жизнь как бал-маскарад, на котором принца не оскорбляет то, что ему преграждает дорогу парикмахер в домино. С такой точки зрения в характере Альфьери можно найти сюжет комедии, которая могла бы привести этих желчных, полных добродетели людей к бейлизму. Она могла бы осмеять Мизантропа, героя Мольера (но пусть не думают, что я не уважаю этого удивительного человека)".^* Значит, Альцеста, непримиримого правдолюбца, борца за справедливость, нужно уважать. Это нечто вроде Альфьери, Брута, самое имя которого волновало Стендаля, это герой, которого он защищал от его создателя Мольера. Но в данной ситуации он смешон, так как борьба его бесперспективна, а значит, бессмысленны и нравственные страдания, которые переживают патриоты.

^* (17 марта 1811 г.: Journal, t. IV, p. 78.)

В 1814 г. закончилась административная и светская деятельность Стендаля. Сочиняя конституции, он должен был примерять их к обстоятельствам. Нельзя было серьезно на что-нибудь рассчитывать. Оставалась музыка - Гайдн, Моцарт и Метастазио. И тут вступает в свои нрава теория наслажденчества, чуть прикрытая негодованием к современной цивилизации и бескорыстными музыкальными восторгами. "Я сравниваю душевное состояние патриотов, постоянно размышляющих о законах и о равновесии властей, с состоянием человека, все время беспокоящегося о прочности дома, в котором он живет. Приятно было бы выбрать себе квартиру в прочном и хорошо построенном доме; но дом-то этот построен для того, чтобы в нем спокойно вкушать все радости жизни. Нужно быть очень несчастным, чтобы в салоне, в обществе хорошеньких женщин беспокоиться о кровельных перекрытиях вашего дома - Et propter vitam vivendi perdere causas".^*

^* (Vies, p. 398. Пер.: "И чтобы жить, лишать себя того, ради чего живешь".)

Стендаль рассматривал проблему "свобода - счастье" в разных аспектах, в зависимости от условий, в каких осуществляются эта свобода и это счастье. Проблема была чрезвычайно актуальной в первые годы Реставрации. Дестют де Траси делал это отождествление без всяких оговорок: "Те, кто среди теперешних политических треволнений говорит: "Для меня неважно быть свободным; единственное, о чем я забочусь, это быть счастливым", говорят нечто весьма благоразумное и вместе с тем ничего не значащее, потому что счастье и свобода - одно и то же".^*

^* (Destutt de Tracy. Commentaire sur l'"Esprit des Lois...", p. 149.)

Счастье Траси понимает как счастье современное, а не античное: делать все, что хочешь, не иметь никаких обязанностей и ничем не управлять, кроме своих личных дел. Стендаль пытается глубже вникнуть во внутренние отношения общества: "Нация счастлива только, когда в обществе нет других противоречивых интересов, кроме тех, которые необходимы для сохранения конституции. Она бывает просвещенной, только когда имеет миллионы средних людей, обученных правильным методом".^*

^* (RNF, 1817, p. 317-318.)

Но иногда счастье бывает невозможно при политической свободе, т. е. при отлично организованной системе управления. Стендаль радовался Французской революции, создавшей такую систему управления, хотя она была еще покрыта облаками, последовавшими за извержением вулкана. И только в 1811 г. он стал понимать, что Революция изгнала из Европы веселье, может быть, на целое столетие.^*

^* (2 сентября 1811 г.: Journal, t. IV, p. 229.)

Еще в 1803 г., читая Гельвеция, он записал беспокоившую его мысль: "Когда людям нечего было делать на площади, где решались государственные дела, они придумали себе занятие у себя дома, создав любовь и рыцарство. Но теперь, когда они испытывают приятнейшие чувства, не оставляя собственного дома, можно ли их опять вызвать на эту площадь?".^*

^* (Pensees, t. I, р. 184.)

Добродетель для Стендаля - это забота об общественном благе, т. е. об общественном устройстве. Но в 1815 г. он усомнился в том, что привычка к добродетели способствует счастью, как то казалось Кабанису.^* Так, может быть, свобода и счастье - понятия неоднозначные?

^* (20 февраля l815 г.: Marginalia, t. II, p. 293.)

Тождество распадается. Тосканцы не видят разницы между правом свободного человека и терпимостью Фердинанда III, который разрешает им делать, что они хотят. "Тосканский буржуа с его трусливым умом наслаждается покоем и благополучием, трудится, чтобы разбогатеть и кое-чему научиться, и никак не думает о том, чтобы принять участие в управлении государством. Одна только мысль об этом, которая могла бы отвлечь от мелкого накопления, ужасно пугает его, и другие народы, занимающиеся общественными делами, кажутся ему сборищем глупцов".^*

^* (RNF, t. I, p. 347-348.)

А может быть трусливые тосканцы все-таки правы? Общество, где существует форум, живет бурной, напряженной политической жизнью. Борьба партий занимает все мысли, и ни на что другое не остается ни времени, ни сил. Борьба на форуме приводит к гражданской войне и к истреблению людей. Стендаль отлично знал это чуть ли не с детства, а история Древнего Рима и средневековых итальянских свободных республик, так его интересовавших, была полна кровавых распрей, войн и насилий. Свобода порождает необычайную энергию, свирепые нравы и таланты всякого рода - во времена итальянской свободы поражает изобилие великих людей во всех областях знания, искусства, политической и военной деятельности.^* Эти средневековые нравы он вспоминает во всех своих книгах об искусстве и вдохновляется ими в новеллах и романах. Он с полным сочувствием мог бы повторить слова познанского политика, отца польского короля герцога Лотарингского, которого цитирует Руссо: "Malo pericolosam libertatein quam quietum servitium".^**

^* (RNF, 1817, p. 105-106.)

^** ("Лучше полная опасностей свобода, чем рабский покой" (J.-J. Rousseau. Du Contrat social, livre III, ch. IV).)

Но так можно было прийти к заключению, что покой и свобода несовместимы. Задолго до Сисмонди писал об этом Руссо, говоря о положении дел в Польше. После гражданских волнений люди хотят спокойствия. Достигнуть этого очень легко, но сохранить спокойствие вместе со свободой - трудно: "Во время этой ненавистной для вас анархии воспитались патриотические души, которые спасли вас от ярма. Они дремали во время летаргического отдыха; гроза разбудила их. Разбив оковы, которые для них готовили, они чувствуют бремя усталости. Они хотели бы сочетать мир деспотизма со сладостью свободы. Боюсь, что они желают несовместимого. Покой и свобода кажутся мне несовместимыми. Нужно выбирать".^*

^* (J.-J. Rousseau. Considerations sur le gouvernement de Pologne et sur la reformation projetee en avril 1772, ch. I.- ОС, t. V, 1885, p. 241.)

Почему же погибли свободные республики средневековой Италии с их благородными нравами, патриотизмом и гениальностью? В этих республиках, как например во Флоренции, сердца пылали ненавистью к тиранам и бушевала грозовая свобода, порождавшая людей великой воли. Но эти республики, за исключением одной только Венеции, не имели конституции. "Представительное правление еще не было изобретено, и самые выдающиеся ее граждане не могли организовать свободу и объединить партии. Постоянно приходилось с оружием в руках защищаться от знати".^*

^* (HPI, t. I, p. 34-35.)

Падение республик Стендаль объяснял раздорами между купцами и знатью, борьбой за свободу в свободном городе. Он и в этом следовал за Сисмонди и вступал в противоречие с Робертсоном, снимавшим ответственность с республик: "Частые перевороты в республиках вызывались скорее махинациями государств, воевавших с ними или их защищавших, чем какими-нибудь свойствами их государственного устройства".^* Стало быть, по мнению Стендаля, отсутствие конституции и представительного правления погубило свободу на третьем, после греческого и римского, этапе республиканского развития.

^* (Robertson. L'histoire du regne de l'Empereur Charles-Quint... Paris, 1771, t. I, p. 135.)

До сих пор Стендаль обсуждал опыт итальянских средневековых республик, которые сменила тирания мелких князьков, и отчасти опыт Французской революции с последовавшей за нею диктатурой Наполеона. Опыт современности приводит его к тем же сомнениям, но иначе окрашенным.

В Женеве свобода, или республиканский строй, породила грубость нравов, скуку и уныние.^* В Америке грубость нравов и низкий уровень общей культуры были результатами демократизма, свободы и цивилизации. Там нужно ухаживать за уличными торговцами и заискивать перед своим портным и сапожником, который тоже управляет государством.^** "Мудрого республиканца Соединенных Штатов следует уважать, но через несколько дней навсегда забудешь о его существовании, между тем как итальянец, покончивший самоубийством оттого, что жена его покинула, останется в памяти навсегда. В Эдинбурге - свобода, семья и скука, в Риме - неволя, но зато свобода в поисках счастья вне семьи".^*** Когда республиканец Стендаль думает о мещанском убожестве и скудоумии республиканцев, которых он повидал достаточно, неожиданно для него самого он оказывается роялистом.^**** Это общий закон: по мере того как вместе со свободой улучшаются нравы и развиваются добродетели, в обществе торжествует скука, а добродетельное правительство только ухудшает положение дел.^*****

^* (3 сентября 1811 г.: Journal, t. IV, p. 237-238.)

^** (О том, что в республике необходимо льстить народу, говорил еще Аристофан.)

^*** (RNF, t. I. p. 347; ibid., t. II, p. 82.)

^**** (RNF, 1817, p. 67. Ср.: PR, t. I, p. 57 ss.)

^***** (27 марта 1812 г.: Journal, t. V, p. 102-103.)

И опять противопоставление папского Рима и свободного Нью-Йорка. В папской области - разбой, предательства и бесчинства: "Какой-нибудь французский или английский генерал мог бы за полтора года привести страну в порядок, а затем она стала бы столь же почтенной, сколь неинтересной, чем-то вроде Нью-Йорка. Как всякий порядочный человек, я желаю (особенно когда становлюсь жертвой притеснений итальянской полиции), чтобы на воем земном шаре было законное нью-йоркское правительство; но в столь благонравной стране скука через несколько месяцев положила бы конец моему существованию".^*

^* (PR, t. I, p. 61-62.)

Таков постоянный припев, идущий сквозь все произведения Стендаля, исторические, теоретические и художественные. Жалобы на свободу сменяются жалобами на деспотизм, на монархические нравы, на невежество итальянцев... Так понятие свободы, основное в исторических рассуждениях Стендаля, как будто совсем исчезает и заменяется понятием счастья. Прежде то и другое были неразделимы, теперь связь эта распалась. Стремясь к былому единству, свобода и счастье вступили в мучительное противоречие.

Это объясняют противоречивостью Стендаля, его неспособностью последовательно мыслить. Иногда видят в этом его великое достоинство, ведь последовательность - это рабство личности под деспотией разума или под давлением общества. Изменчивость взглядов, привязанностей, идей оказывается главной заслугой Стендаля и причиной его успеха. Такова современная точка зрения, ничего общего не имеющая ни с исторической истиной, ни с убеждениями и системой взглядов Стендаля. Вместе с тем это просто отказ от исследования и понимания мысли и творчества Стендаля.^*

^* (Эта точка зрения, освобождающая исследователя от излишней работы мысли, декларируется на первых же страницах книги Уоллеса Фаули: Wallace Fowlie. Stendhal. London, [1969].)

Кажущиеся противоречия являются только видимостью, потому что относятся к различным явлениям действительности, меняющейся во времени и пространстве; то, что казалось справедливым в 1817 г., утрачивает всякое значение в 1828-м или 1835-м. Несовместимость счастья и свободы, Палаты общин и искусства, любви и общественного мнения в каждой стране объясняется различными причинами - особенностями религии, характером культуры, взаимоотношениями классов, традициями, политической ситуацией, национальным характером. Собор святого Петра - нелепость только в том случае, если его постройку обсуждают лавочники большого или малого калибра, а суждения о деспотизме имеют разный смысл, когда речь идет о Наполеоне или о Людовике XV. Восхищаясь энергией итальянских разбойников или тиранов, Стендаль хотел бы уничтожить не энергию, а разбой и тиранию, не считая, что без разбойников и тиранов итальянцы непременно станут скучать. Он говорил о характере современной цивилизации, которая не могла сочетать свободу личности со счастьем общества. Его критика современности не была тотальным отрицанием - она имела воспитательное значение. Невозможность согласовать противоречия, снять их в некоем счастливом синтезе поражала Стендаля в каждой заново познанной стране и в каждой новой исторической ситуации. В его романах, хрониках и новеллах это противоречие выступало как особенность точно характеризованной эпохи и оставалось неразрешенным, так же как в действительности. Исключение составляет, может быть, только "Люсьен Левен": герой его, согласно замыслу автора, должен был найти счастье и свободу в самоотверженной политической работе и в любви, никак ей не противоречившей.

Но прийти к широкому, удовлетворявшему его синтезу Стендаль все же не мог - этого не допускала сама действительность. В той свободе, о которой он мечтал, счастья быть не могло, потому что она заключала в себе рабство. Это был либерализм, постулированный многовековым развитием буржуазного производства и общества, свобода, предполагающая эксплуатацию, торжество немногих над большинством, классовое порабощение.

Он открыл для себя закон классовых противоречий в современном обществе и с удивительной для того времени ясностью понял роковой их смысл. Но так же, как большинство современных ему либералов, он все же считал эти противоречия только случайностью в политической жизни и полагал, что чисто политическими мерами, разумной республиканской конституцией, может быть даже подкрепленной деспотизмом, все когда-нибудь будет исправлено ко всеобщему благу, равенству и свободе. Он не мог и не умел думать о способе уничтожения классов и потому, анализируя свою современность, всегда приходил в тупик и страдал от отсутствия сколько-нибудь вероятных и устойчивых перспектив.

Но никогда он не считал политику рабочим инструментом для создания некоего аристократического общества, в счастливом безделье занимающегося искусством и высокими (и бесполезными) размышлениями.^* Всю жизнь страстно интересуясь политикой и свободой, без которой не представлял себе счастья, Стендаль никогда не мог освободиться от негодования и горечи, с политикой связанных. "Выстрел из пистолета во время концерта" - так называл он вторжение политики в литературу, призванную доставлять наслаждение. Он хотел изгнать негодование и горечь из своего искусства, но каждое его произведение до самых краев было наполнено политикой, потому что без этого литература была бы для него ложью. Противоречие заключалось не в его мысли и творчестве, а в изображаемой им действительности, и наслаждение, которое дает читателю его мысль и творчество, вызывается горьким ощущением истины и зрелищем созданных им людей, не желающих эту истину принять. "Выстрел посреди концерта" - не случайная помеха, вдруг, со стороны включающаяся в его произведение, а самое существо ого творчества - как, может быть, всякого искусства вообще.

^* (К такому выводу приходит Деннис Портер, изучающий с такой точки зрения "Рим, Неаполь и Флоренцию". См.: Dennis Porter. Politics, Happiness and the Arts. A Commentary on Stendhal's "Rome, Naples et Florence".- French Studies, July, 1970, № 3. )