Глава шестая. За новую литературу

Первые встречи с романтизмом. "Эдинбургское обозрение"

Стендаль, конечно, встречал термин "романтический" или "романтический жанр" во французских журналах 1810-х годов, но не обращал на него внимания. В 1813 г. он рекомендовал сестре книгу Сисмонди "Литература Южной Европы" вскоре после выхода в свет, хотя сам, по-видимому, ее еще не читал и даже не раскрывал.^* И термин, и названное им литературное направление поразили его, когда в декабре 1813 г. он стал читать "Курс драматической литературы" А. В. Шлегеля в переводе Неккер де Соссюр.^** До выхода книги он ничего не слыхал об этом авторе, несмотря на полемику во французских журналах, вызванную брошюрой "Сравнение "Федры" Расина с "Федрой" Эврипида" (1807). Его раздражала проповедь христианства, мистицизм, "внутреннее чувство" и крайне реакционные политические взгляды. Однако кое в чем он был согласен со Шлегелем и даже оценил его "метафизический принцип" в словах монаха Лоренцо, персонажа "Ромео и Джульетты": он "всюду в природе видит эмблемы нравственной жизни и мудрость, которая позволяет ему разгадывать тайны природы, учит понимать человеческое сердце".^*** Стендаль, очевидно, увидел в этом "метафизическом принципе" некое подобие его собственного материалистического понимания природы и человека.

^* (26 июля 1813 г.: Corr., t. I, p. 704.)

^** (Об этом переводе см.: A. Billaz. Le "Cours de litterature dramatique" de A. W. Schlegel.- Revue d'histoire litteraire de la France, 1970, № 4. О влиянии Шлегеля на французскую литературу см.: Chetana Navagajara. August Wilhelm Schlegel in Frankreich. Sein Anteil an der franzosischen Literaturkritik. 1807-1835. Tubingen, 1966.)

^*** (V. del Litto. En marge des manuscrits de Stendhal. Pans, 195o, p. 159; A.-C. Schlegel. Cours de litterature dramatique, t. I, 1814, p. 54.)

И все же теория искусства Шлегеля - "раздражающая смесь прекрасных истин и глупых ошибок". И это понятно: ему не хватает утилитаризма и "физиологии". Он не принимает французского классического "салонного" стиля - и Стендаль, все еще придерживавшийся других взглядов, ссылается на Мельхиора Гримма, в своей "Литературной переписке" прославлявшего стилистические таланты французских классиков, особенно в комедии. Суждения Шлегеля о комедии и трагедии кажутся Стендалю дерзкими и нелепыми, потому что грустный человек не может справедливо оценить Мольера, как больной чувствует отвращение к самой здоровой пище. Перечитывая книгу в 1816 г., он приходит в еще большее негодование - для него это самая раздражающая книга. В 1821 г. этот автор кажется ему в высшей степени неприятным.^*

^* (См.: Marginalia, t. I, p. 311-326. О Шлегеле и Мольере см.: J.-J.-A. Bertrand. Guillaume Schlegel et Moliere.- Revue de litterature comparee, 1922.)

18 декабря 1813 г. в заметке о Шлегеле Стендаль говорит о "романтическом жанре": "Шлегель делит поэтов на два рода: греческие и французские поэты разрабатывали классическую литературу, Шекспир, Кальдерон, Шиллер, Гете - поэты романтического жанра... Я не вижу в этом ничего плохого, кроме нового или принятого в новом значении слова; оно нежно звучит и к тому же смысл его почти что нов, поэтому я допускаю романтическую литературу, написанную на языках, возникших из смешения латинского языка с жаргоном варваров, вышедших из северных лесов и покоривших Южную Европу. Но эти варвары создали честь, идею, которую трудно было бы объяснить Цезарю или Цицерону". Блестящая часть книги Шлегеля - это выдержки из Шекспира. Если бы Шлегель последовал примеру Лагарпа и перепечатал длинные выдержки из Шекспира, его книга имела бы большой успех.^*

^* (Mel. litt, t. III, p. 139-140.)

В 1814 г. в своем первом музыкальном труде Стендаль относился к "романтическому жанру" более положительно, хотя его понимание этого термина значительно отличалось от шлегелевского. "В общем по своему характеру инструментальная музыка Гайдна полна романтического воображения,- пишет Стендаль.- В ней нельзя найти ритмичности Расина, она ближе к Ариосто и Шекспиру". Но "совершенно романтическое воображение" есть и у Мольера. Оно царит в его "Дон - Жуане" и выражается в обилии интересных ситуаций, начиная от убийства отца Донны Анны и до приглашения Статуи на ужин и ее страшного ответа. И все это - и приглашение, и ситуации - вполне соответствуют таланту Моцарта.^* Очевидно, здесь сыграла роль "христианская мифология", которую Шлегель считал особенностью романтической литературы. "Настанет ли время, когда Тальма, сыграв "Андромаху", на следующий же день покажет нам несчастного Макбета, которого толкает на преступление честолюбие его жены?". И тут же Стендаль защищает Расина и Мольера от нападок Шлегеля: когда-нибудь публика, наскучив пошлыми учениками великого Расина, захочет увидеть "Гамлета" и "Отелло". Но как бы там ни было, эти драмы все же не убьют ни "Федру", ни "Цинну", а у Мольера не будет соперников по той простой причине, что он - единственный. Что же касается Дюсиса, перерабатывавшего Шекспира для французской сцены, то он так же далек от Шекспира, как и от Лопе де Беги. Метастазио, которому Стендаль уделил место рядом с Гайдном и Моцартом, окрашен в романтические тона. Он часто нарушал единство места, и педанты упрекали его за это. Уводя нас ради полного нашего счастья далеко от действительной жизни, он должен был заинтересовать нас, правдиво показывая подобных нам людей. В этом Метастазио равен Шекспиру и Вергилию и далеко превзошел Расина и всех других великих поэтов.^**

^* (Vies, p. 60, 321.)

^** (Vies, p. 214, 332.)

Итак, Гайдн и Мольер - романтики, потому что один написал восхитительные по своей оригинальности менуэты, а другой пригласил на ужин Статую и вдобавок оживил ее. Расин тоже превратился в романтика - это великий поэт, которого "испортили" его плохие ученики. Метастазио - романтик, потому что остается правдивым в условиях, далеких от окружающего нас быта. Ариосто, Шекспир и Вергилий - тоже романтики, так же как Гайдн, потому что его инструментальная музыка правдива и вместе с тем оригинальна. Полемика со Шлегелем звучит в этой книге приглушенно. В "Курсе драматической литературы" он сразу же оценил главы о Шекспире и требование свободы творчества в согласии с духом времени.

Затем Стендаль познакомился с явлениями "новой" литературы и с их интерпретацией, более близкой ему по духу и философско-исторической платформе, и романтизм Шлегеля стал его раздражать. Заканчивая "Историю живописи", он снабдил ее примечанием о романтизме в понимании Шлегеля, т. е. о немецком романтизме. Но в это время он прочел статью "Эдинбургского обозрения", посвященную Байрону: "Эти пошлые немцы, всегда глупые и выспренние, завладели романтической теорией, дали ей название и испортили ее. Эта теория, как она осуществляется лордом Байроном... и так, как ее излагает "Эдинбургское обозрение", наверняка охватит весь род человеческий. Шлегель просто смешной педант".^* И Стендаль ожидает, что "педант" будет вконец разгромлен в "Эдинбургском обозрении".^** Шлегель хотел бы, чтобы у французов была только одна голова, тогда ее можно было бы срубить одним ударом. И Стендаль просит Крозе осмеять этого глупца: "Пусть громче прозвучит имя Байрона. "Эдинбургское обозрение" считает его вторым поэтом после Шекспира в изображении сильных страстей". Он излагает содержание восточных поэм Байрона но той же статье: "В Англии то, чем мы восхищаемся, наполовину отброшено. Платон, Цицерон, Аристотель и др. выкинуты вон - на пользу нашего времени, но они достойны восхищения, так как в свое время были великими". Стендаль хотел включить эти строки в заметку о романтизме, чтобы автора не сочли старомодным педантом.^***

^* (28 сентября 1816 г.: Corr., t I, р. 819. Ср. письмо к Крозс от 26 декабря 1816 г.: Ibid., р. 844 ss. и Rsh., t. II, р. 205-206.)

^** (20 октября 1816 г.: Corr., t. I, p. 835. Статья о Шлегеле появилась в этом журнале в феврале 1816 г.)

^*** (Corr., t. I, p. 819-820. Ср. первоначальный вариант заметки: 1 октября 1816 г.- ibid., р. 827-828; HPI, t II, р. 322. Статья о Байроне была написана Джеффри, одним из лучших английских критиков эпохи. В первой статье о "Чайльд-Гарольде" журнал был более строг и характеризовал героя как пресыщенного эпикурейца, потерявшего энергию от чрезмерной материальной обеспеченности, страдающего от скуки и угрызений совести, и т. д.: Edinburgh Review, February 1812, p. 466.)

"В нескольких номерах этого журнала,- пишет Стендаль,- для нас больше новых истин, чем в сотне французских. Неудобство в том, что по своим политическим взглядам журнал - якобинский". Для Стендаля это было большим преимуществом, а "неудобство" было вставлено на случай перлюстрации писем полицией. 16 октября он познакомился с самим Байроном, "прелестным ангелом" и "величайшим из живущих ныне поэтов".^*

^* (Corr., t. I, p. 832. См.: V. del Litto. En marge des manuscrits de Stendhal, p. 252.)

Стендаль не может оторваться от "Эдинбургского обозрения". В этом журнале, повторяет он опять, "дана настоящая теория романтизма. В Англии он уже давно торжествует. Они удивляются тому, что на континенте все еще господствует эта старая глупость - подражать средствам, а не цели".^* "Quarterly Review", которым интересовался Стендаль, также отзывалось о Байроне как о явлении новом, хотя указывало на недостатки: драматическая форма "Корсара" очень неясна, и читателю приходится с мучительным напряжением следить за действием, за переменой места и эволюцией характера.^** "Корсар" тоже размывал классические единства и утверждал драматизм, свободный от правил.

^* (30 октября 1816 г.: Corr., t. I, p. 833.)

^** (Quarterly Review, t. XX, 1814, p. 332. См. также: t. XXII.)

Во всех этих статьях говорилось о личном характере творчества Байрона: его власть над читателем, так же как Руссо, заключается не столько в его произведениях, сколько в его личности. Стендаль, боровшийся за "личное", т. е. свободное, творчество, должен был обратить на это особое внимание. Но в статье о IV песни "Чайльд-Гарольда" "Эдинбургское обозрение" дает новое, более глубокое понимание этого "личного" творчества: Байрон не столько придумывал для своих читателей то, что никогда и нигде не происходило, сколько выражал в своих произведениях мысли и чувства, волновавшие его самого, и проблемы, стоявшие перед его эпохой: "Байрон, Гете, Шиллер говорили о терзаниях, которые испытывают великие умы в теперешней стадии человеческой истории, о глубоком, характерном для времени скептицизме". То же беспокойство мучило Платона, Лукреция, как и других представителей критических эпох.^*

^* (Edinburgh Review, June 1818, p. 87-88, 93-94, 97.)

Байрон - типичное явление нового времени и новой школы: он выразил то, что чувствует современное человечество: "Юг Европы [описанный Байроном], новый мир, открылся перед нами в своей свежей и неведомой красе, и душа наша испытывала в последние годы какую-то новую для нас радость. То же переживают и те, кто путешествует по этим странам, и те, кто, сидя дома, слушают рассказы путешественников. Поэтому чувства Байрона при встрече с Италией, Грецией, Ионией и Оттоманской империей не были для нас открытием - мы уже переживали их с большою силой". Значит, и личность Байрона, и чувства, получившие отражение в его поэмах, это объективная реальность, воплощенная в его произведениях с особой интенсивностью и глубиной.^*

^* (Edinburgh Review, June 1818., p. 99.)

В первое время, до личного знакомства с Байроном, Стендаля должна была привлечь энергия, которую автор "Гяура" и "Корсара" воспевал в мрачных сюжетах и выразительных стихах. "Вся поэма "Гяур" выражает мысль о том, что наслаждение высших людей - только в безудержной силе и буйном смятении чувств, а все другие, более нежные переживания слишком слабы и недостойны волновать душу, способную вынести действие сильных страстей". Но в этом не только достоинство Байрона, но и его недостаток: суровая и пугающая поэзия, изображающая греховность и мстительные страсти, приносит свою пользу, очищая и возвышая душу, но она доставляет наслаждение не столь чистое и гораздо более захватывающее, а потому более опасное. Энергия и сила чувств, возвышенных и чрезвычайно привлекательных, вызывают восхищение, но восхищение дурными страстями больше всего развращает нас и особенно сильно действует на благородную душу. В этом порок "Гяура".^*

^* (Edinburgh Review, June 1818. Статья о "Гяуре": July 1813, p. 301, 309.)

То же повторялось и дальше. У лорда Байрона - непрерывный поток образов, созданных бурным воображением, неожиданными порывами страстной мысли и всепоглощающих эмоций, но изложение прерывистое, однообразная психология, болезненная экзальтация характеров и чувств, нечто демоническое и возвышенное, напоминающее падшего архангела,- гордость, месть, воспоминания о бедствиях, вызванных страстями, презрение к жизни и к смерти, к человечеству и к самому себе и вместе с тем сострадание к беспомощному ребенку и к хрупкой женщине. Нечто вдохновенное и неправильное, но краткое, без длиннот, которыми часто грешат наши поэты. Конечно, иногда приятно видеть бурное море и грозу в горах, но все же предпочитаешь жить в укрытых долинах и слушать лепет спокойного ручья. Извержения вулкана - явление редкое, так же как гроза, и нужно жалеть, что великий поэт окружает нас мраком и воспламеняет восторг постоянными взрывами сернистых газов. Такая поэзия может быть опасна: гений поэта вызывает сочувствие к людям со страстями тигра и презрение к тем, кому может улыбнуться счастье и покой.^*

^* (Edinburgh Review, June 1818. Статья о III песни "Чайльд-Гарольда", о "Шильонском узнике" и др.: December 1816, р. 277-280.)

Стендаль должен был прийти в восторг от такой характеристики "величайшего современного поэта" и едва ли задумывался над губительным действием, которое оказывала эта поэзия на "благородные души". Если "Эдинбургское обозрение" обращало внимание на отрицательные стороны послереволюционного индивидуализма, то Стендаль считал такие качества души первой необходимостью современного человека и общества.

Таким, революционным и бескомпромиссным, подлинно человеческим представился Стендалю английский романтизм, "настоящий", а не искаженный немецкой метафизикой. Он не обратил внимания на "Марино Фальеро" - эту драму "Эдинбургское обозрение" сочло неудачей потому, что она ограничивала смелый и свободный дух поэзии формой правильной драмы, растрачивала поэтический жизнетворный жар на всякие мелочи, необходимые для сценического действия, и потому, что не было в этой драме самой сущности байроновского творчества - любви, утонченной нежности и демонической возвышенности.^* "Беппо" также вызвал довольно кислый отзыв.^** Восточные поэмы вместе с "Чайльд-Гарольдом" и "Манфредом" были и остались лучшими произведениями Байрона.^***

^* (Edinburgh Review, June 1818., July 1821, p. 271.)

^** (Edinburgh Review, June 1818., February 1818, p. 302-310.)

^*** (Edinburgh Review, June 1818, August 1817, p. 413-431.)

В сентябрьском номере "Эдинбургского обозрения" "новая школа" получила не очень лестное наименование: ее представителей "можно было бы назвать дикими или беззаконными поэтами", писал рецензент о "Кристабел" Кольриджа, жестоко иронизируя над поэмой и автором.^* К числу этих "диких" относился, конечно, и Байрон, еще не успевший написать "Марино Фальеро", и Саути. Но если к Байрону журнал, несмотря на оговорки, относился весьма положительно, то Озерная школа вызывала резкую антипатию. Поэма Саути "Родерик, последний из готов" значительно хуже предыдущих, однообразна, претенциозна, выспренна, полна навязчивых описаний чувств и т. д.^** "Экскурсия" Вордсворта бездарна и многословна еще больше, чем прежние его поэмы, которые тоже бездарны. После "Лирических баллад" наступил творческий упадок.^*** "Белая голубка из Рильстона" имеет одно преимущество: эта поэма - худшая из всех, изданных in quarto. В ней счастливо сочетаются все ошибки без единого красивого стиха. Это свойство поэтической школы Вордсворта, который явно впал в слабоумие.^**** В "Песни последнего менестреля" Вальтера Скотта осмеиваются магия и чудеса, которыми она изобилует. Современному читателю все это не нужно, а потому не имеет отношения к романтизму, т. е. к тому направлению, которое журнал проповедует.^***** "Властитель островов" Скотта огорчает критика отсутствием композиции и близостью к действительности, т. е. к банальному, обыденному и неинтересному.^****** Журнал очень рекомендует жанр романа, который, кажется ему, соответствует надобностям современности.^******* Он вполне одобрил "Уэверли", хотя язык его понятен очень немногим англичанам и есть в нем ошибки.^********8

^* (Edinburgh Review, June 1818, September 1816, p. 59.)

^** (Edinburgh Review, June 1818., June 1815, p. 1-31.)

^*** (Рецензия на "The Excursion, being a portion of the Recluse": ibid., November 1814, p. 1-30.)

^**** ("The white Doe of Rylstone, or the Fate of the Nortons": ibid., 1815.)

^***** (Рецензия на поэму У. Герберта "Helga": ibid., June 1815, p. 148.)

^****** (Рецензия на "The Lord of the Isles": ibid., February 1815, p. 275.)

^******* (Рецензия на роман мадам д'Арбле (Фанни Верни) "The Wanderer, or Femal difficulties": ibid., February 1815, p. 320.)

^******** (Рецензия на "Уэверли": ibid., November 1814, p. 208-243.)

"Эдинбургское обозрение", как заметил Стендаль, имело свое особое представление о романтизме и исключало из числа романтиков многих, кого привыкли называть этим именем. Те, кто брал штурмом классический Парнас, не были ни в чем едины и продолжали сражаться друг с другом, пытаясь расширить свои владения за счет другого.^* Тем более далеки были сотрудники "Обозрения" от немецкого романтизма, с которым познакомились по "Курсу драматической литературы" Шлегеля. Рецензент осмеивает этого автора, его стиль и его метафизику - то, что раздражало и Стендаля. Но журнал с сочувствием цитировал критические замечания Шлегеля о французской драматургии, объясняя ее "претенциозное многословие типичным для французов тщеславием и общим для этой нации желанием блистать по любому случаю".^** Стендаль сам постоянно осмеивал французское тщеславие и объяснял этим классическую драматургию и даже характер французской политической жизни. Если бы он был объективен, он должен был бы признать, что английские журналы, как "Quarterly Review" и многие другие, относились к французской литературе и к французам не лучше Шлегеля и так же, как он, из политических и шовинистических соображений. В этом смысле тяжелое впечатление производит статья о М.-Ж. Шенье. Но то, что Шлегель говорил о женщинах Шекспира, было вполне приемлемо для национального чувства англичанина.^*** Критик с одобрением цитировал Шлегеля, противопоставлявшего новую литературу античной, хотя и здесь было неприятное для английского духа сочетание учености и остроты мысли с мистицизмом: античное искусство отличается красотой в себе, например греческий храм, а прелесть нового искусства зависит только от обстоятельств и воображения, например развалины средневекового замка.^**** Это противопоставление и характер "романтического" восприятия пейзажей и развалин не было новым для английской эстетики XVIIIв.

^* (О поэме "Хельга" У. Герберта: ibid., July 1815, p. 147.)

^** (О поэме "Хельга" У. Герберта: February 1816, p. 88-89, 95 ss.)

^*** (О поэме "Хельга" У. Герберта: March 1821, p. 158-190, 103-104.)

^**** (О поэме "Хельга" У. Герберта: February 1816, p. 70.)

На основании этих статей трудно найти однозначное определение романтизма. Уильям Хогг, крестьянский поэт и собиратель народного творчества, был рожден "для скромных и романтических занятий", т. е. для того, чтобы быть пастухом, "и лучшую часть своей жизни стриг овец на пастбищах и пустошах Эттрика". Роман Скотта "Уэверли" изображает слишком близкое нам время (1745), чтобы быть романтическим, и слишком далекое, чтобы стать семейным и бытовым ("familiar"). Вместе с тем герой "питает свое воображение романтическими грезами". "В "Доте Кихоте"... наше воображение находит нечто более романтическое и вместе с тем более реальное, чем в других героях... Это романтическое и комическое преувеличение".^* Но если Испания станет когда-нибудь свободной, то она будет обязана этим Сервантесу с его Ламанчским рыцарем, потому что искра благородного чувства и романтических предприятий, от которой вспыхнет эта свобода, все еще не погасла.^** Критику нравится термин "христианская мифология", введенный в употребление Аддисоном, потому что возразить против него труднее, чем против любого другого, который мы могли бы употребить: "Когда его применяют к сочинениям итальянцев, он, несомненно, более уместен, чем распространенное слово "романтический"".^***

^* (О поэме Хогга "The Queen's Wake": ibid., November 1814, p. 159, 208, 211.)

^** (О романе д'Арбле "The Wanderer": ibid., February 1815, pp. 322-323.)

^*** (О поэме "Хельга" У. Герберта: ibid, June 1815, p. 150. Поэма написана на средневековый сюжет и использует мотивы скандинавской мифологии.)

На основании хотя бы этих немногих примеров невозможно определить литературный смысл этого термина, потому что в каждом случае он имеет прямо противоположное значение. Единственное, что можно было бы понять в таком словоупотреблении,- это то, что "новую" литературу, противопоставленную классической и вызывающую у нас интерес, можно называть романтической. Иногда "Эдинбургское обозрение" склонно назвать романтическими писателями Сервантеса и Шекспира, вдохновителей "нового" направления: оба они обладают "инстинктивным воображением" ("instinct of imagination") и неосознанной творческой силой ("unconscious power"), и оба противопоставлены всем современным поэтам,- очевидно, классикам и рационалистам,^* но также Вордсворту, Кольриджу, Саути и др. Это обычное для XVIII в. противопоставление "наивного" и "сентиментального" творчества, только в XVIII в. "наивным" называлось творчество античное, а "сентиментальным" - современное и антикизирующее, а в "Эдинбургском обозрении" - наоборот.

^* (Статья о "Wanderer": ibid., February 1815, p. 323.)

В противопоставлении французскому романтизму "Эдинбургское обозрение" "новую" литературу связывает не с драмой, а с романом, утверждая, что роман лучше, чем серьезнейшие исторические и философские трактаты, воспроизводит действительность и вскрывает движущие силы современного общества, а в этом и заключается задача нового искусства.^*

^* (Истории романа посвящено много весьма содержательных страниц в статье о романе "The Wanderer": ibid.. February 1815, p. 320 ss.)

Стендаль был многим обязан "Эдинбургскому обозрению". Прежде всего он часто заимствовал из этого журнала отдельные фразы, определения и формулировки, которые приводил в своих сочинениях без ссылок на источник. Так, суждения об Альфьери в книге "Рим, Неаполь и Флоренция" принадлежат "Эдинбургскому обозрению", за исключением только слов о том, что Альфьери не хватало ума.^* Мысль, повторяющуюся во многих записях Стендаля, о том, что своей энергией, свободой и характером итальянцы и средневековые люди вообще обязаны опасностям, подстерегавшим их на каждом шагу, заимствована из того же журнала и сыграла большую роль не только в теоретических размышлениях Стендаля, но и в его художественном творчестве. Из того же источника он заимствовал характеристику современной немецкой литературы, не имеющей собственного характера и пытающейся создать нечто оригинальное и самобытное, чтобы приобрести, наконец, свое национальное лицо.^** В том же журнале Стендаль с большим удовлетворением прочел "Рассуждение о духе наблюдательности", где говорилось о демократических тенденциях современной литературы.^*** "Эдинбургское обозрение" надолго определило позицию Стендаля в литературном споре, и в частности его сочувствие итальянским романтикам. Английскому журналу Стендаль был обязан и ориентацией в современной литературе, "переоценкой ценностей", которую он производил в эти годы, и особенно тем неопределенным определением романтизма, которое позволило Стендалю принять новое направление не как форму, жанр и кодекс правил, а как выражение современных исторических необходимостей, современной психологии и "разумного" и "реального" отношения к новой и прогрессирующей действительности. Разобравшись в существе дела, он продолжал работать над этой проблемой, а вместе с тем и освобождался от влияния английских критиков, создавая собственное свое ощущение новой литературы, очень личное, но вместе с тем глубоко отражающее процессы, происходившие в Европе и в сознании ее передовых кругов.

^* (1 декабря 1817 г.: Corr., t. I, p. 881.)

^** ("Немцы пишут не потому, что их побуждает воображение, а потому, что хотят отличиться, блеснуть оригинальностью; не потому, что захвачены своей темой, а потому, что на эту тему, если очень постараться, можно написать что-нибудь поражающее (striking). Они ищут пapaдоксальный взгляд на вещи и, найдя, доказывают со всей силой своей учености. Они сами не убеждены в справедливости своих парадоксов, но стремятся к большим паукообразным выводам. Их претензии сильно превышают их творческие возможности. Со своей разносторонней и большой ученостью они готовы создать любую конструкцию на основе метафизических теорий, которыми пользуются, как им кажется удобным" (Edinburgh Review, February 1816 - о "Курсе" Шлегеля).)

^*** (Ibid., July 1819 (статья о Краббе). См.: Corr., t, I, p. 1020; V. del Litto. La vie intellect,!] el le de Stendhal. Paris, 1959, p. 670-671.)

1816 год был особенно важным в истории этой эволюции. В следующие годы интерес Стендаля к "Эдинбургскому обозрению" постепенно слабеет, а после 1820 г. почти совсем исчезает. Его внимание привлекают другие писатели, и прежде всего Вальтер Скотт, между тем как Байрон теряет ореол, которым окружил его английский журнал.

31 декабря 1816 г. Стендаль писал Крозе о своей встрече с Байроном, в которой английский поэт не играл никакой роли. О том же он рассказал восемь лет спустя в письме к мадам Суонтон-Беллок, но совсем иначе. Об этой встрече нет упоминаний в других письмах, но есть замечания о поэте "с ангельским лицом", обвиняющие его в лицемерии: какой-то ученый сообщил Стендалю, что Байрон резко отрицательно отзывался о романтиках и вместе с тем восхищался Тассо, потому что тот соблюдал классические правила. Стендаль объясняет это тонким расчетом на успех среди классиков, так же как и среди романтиков.^*

^* (26 марта 1820 г.: Corr., t. I, p. 1014-1015.)

Через несколько месяцев где-то на Миланских озерах Стендаль читает "Паризину", но стихи надоедают ему, потому что выражают мысль не так точно, как проза: "Ребекка в "Айвенго" доставляет мне больше удовольствия, чем все Паризины лорда Байрона".^* В других письмах он говорит о "Марино Фальеро", лишенном драматического интереса, о графине Гвиччоли без всякого уважения к ней и к ее мужу, а в 1823 г., несмотря на любезное письмо Байрона по поводу "Расина и Шекспира", мнение Стендаля о великом "романтике" осталось тем же и прозвучало еще раз в письме к Суонтон-Беллок.^**

^* (20 октября 1820 г.: Corr., t. I, p. 1041.)

^** (Corr., t. II, p. 16-18, 42-46.)