3. Гнусный бал-маскарад

Продолжительное общение с лицемером вызывает у меня морскую болезнь.

"Жизнь Анри Брюлара"

Странная судьба у Стендаля. Не признанный при жизни, если не считать двух блестящих исключений: знаменитой статьи Бальзака о "Пармской обители" и оценки, данной Гёте "Риму, Неаполю и Флоренции" (Гёте восторженно отозвался о книге Стендаля "Рим, Неаполь и Флоренция" в письме к своему другу немецкому композитору, педагогу и дирижеру Карлу Фридриху Цельтеру (1758-1832). Отрывок из этого письма приводится в Приложении (см. с. 235).), - он еще и по сегодня из-за "Красного и черного" слывет в некоторых кругах, питающих слабость к извращению истории или корыстно заинтересованных в такого рода извращении, защитником Тартюфа.

Как мы видели, Анри Бейлю, напротив, с детства были отвратительны любые проявления лицемерия."... Я не остался злым только в силу чистейшей случайности, но зато до конца жизни я сохранил отвращение к буржуа, к иезуитам и к лицемерам всех мастей", - пишет он в "Жизни Анри Брюлара". И далее: "Теперь я вижу, что качеством, общим для всех моих друзей, была естественность или отсутствие лицемерия... Продолжительное общение с лицемером вызывает у меня морскую болезнь".

Все его творчество будет отмечено этим чувством.

В плане художественном это прежде всего влияет на стиль - известно, что из ненависти к напыщенности он избрал себе в качестве образца Гражданский кодекс ("Сочиняя "Обитель", я прочитывал время от времени, чтобы взять надлежащий тон, несколько страниц из Гражданского кодекса" (Письмо Бальзаку, октябрь 1840 года.)) и что он едва не подрался на дуэли из-за "неопределенной вершины лесов" Шатобриана (Шатобриан Франсуа Рене, виконт де (1768-1848) - один из первых французских писателей-романтиков; политический деятель консервативного направления. Его сочинение "Гений христианства" (1802), которое мыслилось автором как апология христианской религии, уже современниками воспринималось не как богословский трактат, а как манифест романтической эстетики. Иллюстрациями к главам "Гения христианства" должны были служить, по замыслу Шатобриана, повести "Атала" и "Рене". Однако в 1801 г. "Атала", а в 1805 г. "Рене" вышли как самостоятельные произведения. Итоговое произведение Шатобриана - мемуары "Замогильные записки" - было опубликовано посмертно в 1848-1850 гг.) вызывавшей восхищение у некоторых его однополчан. В конце жизни он приходит к заключению, что ненависть к "фразе" заставила его написать "Красное и черное" в чересчур рубленом стиле. Но его вкус - или отвращение - остается неизменным: "Я чувствовал отвращение к употреблению слова "скакун" вместо "лошадь". Я называл это лицемерием". И даже тогда, когда такой знаменитый писатель, как Бальзак, в потоке похвал, расточаемых "Обители", которой он восторгался как шедевром "литературы идей", замечает, что "слабая сторона произведения - это стиль" ("Этюд о Бейле".), Стендаль считает долгом порядочности уточнить, что такой стиль входил в его замысел:

"Должно быть, я покажусь вам чудовищем гордыни. "Как, - скажете Вы в глубине души, - этому субъекту мало того, что я сделал для него нечто беспримерное в нашем веке, он еще хочет, чтобы хвалили и его стиль!"

Я признаю лишь одно правило: быть ясным. Если я не ясен, значит, рушится весь созданный мною мир. Я хочу говорить о том, что происходит в глубине души у Моски, герцогини, Клелии... Если в эту темную область я привнесу еще и темноту стиля г-на Вильмена, г-жи Санд и прочих (предположим, что я обладаю редкой привилегией писать, как эти корифеи высокого слога), если я прибавлю к сложности содержания темноту их прославленного стиля, никто не поймет борьбы герцогини против Эрнеста IV. Стиль г-на де Шатобриана и г-на Вильмена выражает, мне кажется: 1) множество приятных мелочей, о которых бесполезно говорить... 2) множество мелкой лжи, приятной на слух" (Письмо Бальзаку, октябрь 1840 года.).

Известно также, что, протестуя против того, чему обучал его иезуит Райян, он увлеченно погружается в математику, где, как он полагает, лицемерие невозможно. "Моя страсть к математике, может быть, своей главной причиной имела отвращение мое к лицемерию..." Много лет спустя, подводя итог пережитого в "Жизни Анри Брюлара", он по-прежнему убежден в этом:"...я любил, и теперь еще люблю, математику ради нее самой, как не допускающую лицемерия и неясности - двух свойств, которые мне отвратительны до крайности".

Поль Валери (Валери Поль (1871-1945) - французский поэт и теоретик искусства.) был прав, замечая: "В высшей степени чувствительный к лицемерию, он за сто лье чует в социальном пространстве притворство и лицедейство. Его вера во всеобщую ложь была непоколебима и едва ли не основополагающа" (Valéry Paul. Variété II.).

Но это лишь первое приближение к решению вопроса. Долгое время, как удостоверяет его дневник, Стендаль был буквально одержим "Тартюфом" Мольера. В "Красном и черном" он подходит к самой сути проблемы и замечательно показывает, что в данном случае речь идет не об индивидуальной психологии и того меньше о метафизике, но в конечном счете о политике.

Ибо подлинный обвиняемый в "Красном и черном" отнюдь не Жюльен, а общество. И не какое-нибудь общество вообще, раз и навсегда данное, но именно то общество, которое знакомо Стендалю и механизм которого он разбирает с точностью часовщика.

Бунт Стендаля исторически датирован. В самом деле, что показано в "Красном и черном"? Что в обществе, находящемся под тиранией господствующего класса (и автор описывает, как конкретно осуществляется эта тирания дворянства и Конгрегации (Конгрегация - во Франции в период Империи и Реставрации тайная роялистская организация, действовавшая в тесном союзе с иезуитами и духовенством. Прикрываясь просветительской и благотворительной деятельностью, на самом деле оказывала немалое влияние на политический климат в стране.) в период Реставрации), человеку, которому выпал жребий родиться в "низшем классе", остается выбирать только между лицемерием и бунтом. И Жюльен в "Красном и черном" выбирает бунт, а не лицемерие.

Мораль - это все то, что полезно привилегированной касте. И лицемерие в таком случае не индивидуальное качество. Оно - повсюду, оно - условие нормального функционирования социальной системы. Общество навязывает его индивиду, не оставляя ему выбора, вынуждая его принять правила игры и прикидываться обманутым, если он не хочет оказаться отброшенным и осужденным. Ибо - "разве ложь не является единственным прибежищем рабов?" ("Жизнь Анри Брюлара", гл. XV.).

И именно класс, стоящий у власти (Стендаль говорит - "свет"), подает пример лжи, стараясь выдать мораль классовую, выражение его собственных интересов, за мораль универсальную. Заслуга "Красного и черного" именно в том, что роман обнажает эту закономерность, демонтируя механизм всеобъемлющего социального лицемерия.

Когда Матильда де Ла Моль - о которой Стендаль нам говорит, что она, не веря в религию, ценит ее, поскольку религия очень полезна для защиты кастовых интересов, - слышит разглагольствования своего брата о морали, она презрительно обрывает его: "Вы - и нравоучения! Уж не собираетесь ли вы стать префектом?" Она пользуется плодами общественной мистификации, но сама из гордости не желает поддаваться этому обману и не позволяет собственной лжи себя опутать. Она великолепно формулирует проблему: "мораль" Реставрации создана не для тех, кто ее создает.

При внимательном чтении перестаешь удивляться тому, что роман вызвал у многих угрюмую ярость. Это только доказывает, что он бил в цель. Официальные критики, которые, подобно префектам, но в своей специфической области, являются стражами "морали", вынося вторично приговор Жюльену, поспешили на помощь социальному порядку, затронутому в самой своей основе.

Нет ничего удивительного также и в том, что "Красное и черное" так пленяет тех, кто солидарен с социальными прослойками, надежды и протест которых, еще смутные в ту эпоху, выражает роман. Я имею в виду, в частности, Арагона (Арагон. Свет Стендаля^*) и Роже Вайяна (Вайян Роже (1907-1965) - французский писатель и журналист. В ранний период творчества увлекался сюрреализмом; до вступления в ФКП (1952) прошел через подполье Сопротивления, активное участие в политической борьбе. В романе "325 000 франков" (1955) он обратился к стендалевской теме "охоты за счастьем", сделав главным героем молодого рабочего.). Анализ Стендаля при всем том, что он относится к определенному периоду истории, остается и сегодня таким актуальным, таким современным, поскольку структура общества, несмотря на все происшедшие перемены, в основе своей осталась та же, что и в его время. Ливреи уже не те, но лицемерие не исчезло.

^* (Арагон, "Свет Стендаля". - Арагон Луи (1897- 1982) - французский писатель-коммунист, видный общественный деятель. Р. Андрие во многом опирается на анализ творчества Стендаля, сделанный Арагоном в книге "Свет Стендаля" (1954, рус. пер. 1961). Арагон трактует романы Стендаля прежде всего как политические, видит в них "политическую оценку событий".)

"Эготизм", который Стендаль провозглашает своей философией, в сущности, не что иное, как стремление личности высвободиться из социальных оков, мешающих ее расцвету.

В своем дневнике Стендаль не раз делает вид, будто просит извинить ему это слово и суть самого понятия, словно видит нечто недостойное в разговоре о себе. Не позволим обмануть себя этим приступом литературной скромности, которую он нам демонстрирует, сам не слишком в нее веря. Хочется сказать ему с нежной непочтительностью: хватит, dear Henry (Дорогой Анри (англ.).), не разыгрывайте сожалений, испытывать которые вам было бы преступно. Ведь не займись вы исследованием человеческой души - а как взяться за это, если не начав с собственной, - мы лишились бы нескольких романов, наложивших свой отпечаток на ваш век и на следующий за ним - и, я надеюсь, на те, которые еще впереди. Если бы вы не признали своей философией эготизм - и тут не играет роли ни происхождение слова, ни те, подчас противоречивые, значения, которые придают ему толкователи, - мы не узнали бы, что совершается в душе Фабрицио, Жюльена, графа Моски, герцогини Сансеверины, Матильды де Ла Моль, Клелии, г-жи де Реналь или г-жи де Шастеле. Литература лишилась бы прекрасных романов, а мы - возможности ими насладиться.

Разумеется, эготизм не является ни образцом, ни ценностью на все времена и повсюду. Он ценен в определенных обстоятельствах для определенной личности, его качества соразмерны с качествами того, кто его исповедует. Шатоориан может показаться - и Стендаль сам это говорит - "королем эготистов", однако он работает в совершенно ином регистре, чем автор "Красного и черного", который замечает: "Я, как честная женщина, которая вдруг стала девкой, - я вынужден на каждом шагу преодолевать в себе стыд, знакомый всякому порядочному человеку, когда он принужден говорить о себе" ("Воспоминания эготиста", гл. VII.).

Эготизм - это форма сопротивления несправедливому обществу с помощью подручных средств. Это борьба за право остаться самим собой вопреки неприемлемому давлению извне. Отсюда постоянная хвала естественности, противополагаемой суетности, как подлинное бытие противополагаемо видимости. Естественность - это искренность, страсть, презрение к личинам и условностям, отказ принять правила социальной игры, зиждущиеся на лжи. Следовательно, это не эгоизм и не просто стремление "стать островитянином острова Я" (Valéry Paul. Variété II.), ибо, как мы увидим, Стендаль и его герои исповедуют мораль, которая, как всякая мораль, является правилом общежития, - мораль утилитаризма.

Такая позиция подразумевает, подчеркнем еще раз, резкую критику нравов своего времени. Эготизм не возводится в ранг вечной ценности. Как и лицемерие, он политически окрашен и исторически закреплен. В "Люсьене Левене" один из персонажей раздумывает в связи с этим о сравнительных достоинствах нравов Империи и Июльской монархии: "Единственное преимущество лицемерия 1809 года перед лицемерием 1834 года заключается в том, что лицемерие, бывшее в ходу при Наполеоне, должно было идти рука об руку с отвагой, то есть с такой чертой характера, которая в военное время почти не допускает притворства".

Но эти различия не касаются сути. Таким образом, эготизм - самозащитная реакция личности в определенную эпоху - период Реставрации и Июльской монархии - на низкие чувства, мелкий карьеризм, любовь к деньгам, нетерпимость и произвол деспотизма: "Всякая тирания возмущала меня, я не любил власти" ("Жизнь Анри Брюлара", гл.ХХ.).

Эта жажда свободы выходит за рамки индивидуалистических требований. Она несет в себе надежду на нечто большее, могущее примирить бунтующего человека с обществом. Но такая надежда неосуществима в системе, зиждущейся на лжи и обскурантизме. Идет ли речь о феодальной Италии, о Франции периода Реставрации или Июльской монархии, повсюду лицемерие диктует закон. Каков лейтмотив обучения, которое при Карле X (Карл X - граф д'Артуа (1773-1836), глава ультрароялистской партии в годы правления своего брата Людовика XVIII4(1814-1824), король Франции (1824-1830).) находится в руках Конгрегации? "Францию погубили книги" ("Ламьель", гл. VIII.). Какая философия в чести у правящих кругов Пармы? Маркиз дель Донго "питал свирепую ненависть к просвещению. "Идеи, именно идеи, - говорил он, - погубили Италию"". Какой совет дает Фабрицио добрый аббат Бланес (которого маркиз "просто-напросто презирал... за то, что он слишком много умствует для человека столь низкого положения")? "Если ты не сделаешься лицемером, - говорил он Фабрицио, - то, пожалуй, будешь настоящим человеком". Каково обязательное правило поведения в аристократическом салоне особняка маркиза де Ла Моль, где Жюльен, который делает в свете первые шаги, замечает, что малейшая живая мысль кажется здесь непристойностью? Стендаль резюмирует это неписаное правило, перефразируя Бомарше: "В разговорах не допускалось только никаких шуточек над господом богом, над духовенством, над королем, над людьми с положением, над артистами, которым покровительствует двор, - словом, над чем-либо таким, что считалось раз навсегда установленным; не допускалось никаких лестных отзывов о Беранже, об оппозиционных газетах, о Вольтере, о Руссо, ни о чем бы то ни было, что хоть чуть-чуть отдает свободомыслием, самое же главное - никоим образом не допускалось говорить о политике; обо всем остальном можно было разговаривать совершенно свободно". Почему Жюльен Сорель, проведя всего несколько дней в семинарии, где "даже яйцо всмятку можно съесть так, что это будет свидетельствовать об успехах на пути к благочестию", выглядит в глазах своих соучеников человеком подозрительным? Да потому, что "множество всяких мелких промахов изобличало его" и в их глазах "он был безусловно повинен в страшном грехе: он думал, он судил сам, вместо того чтобы слепо подчиняться авторитету и следовать примеру... Выражение его глаз, например, причиняло ему немало забот. Ведь не без основания в такого рода местах их держат постоянно опущенными... И какой же адский труд, - говорил он себе, - это ежеминутное лицемерие! Да оно затмит все подвиги Геркулеса! Геркулес нашего времени - это Сикст Пятый, который пятнадцать лет подряд обманывал своей кротостью сорок кардиналов, знавших его в юности надменным и запальчивым".

Для Стендаля власть неотвратимо порождает сервильность. "Так, например, шевалье немного заикался потому только, что он имел честь часто встречаться с одним важным вельможей, страдавшим этим недостатком". Изгоняя критический дух - "поскольку всякое здравое рассуждение оскорбляет", - правители порождают вокруг себя театр теней, отрезающий их самих от реальной жизни. "...Люди, рожденные на троне или близ него... хотят видеть вокруг себя только маски, а берутся судить о цвете лица..." ("Пармская обитель", гл. VII.). А люди, которые носят маску, чтобы польстить своему господину или принести себя в жертву нелепым правилам игры, только уродуют себя, подобно "шестнадцатилетней девушке с очаровательнейшим цветом лица, [которая] считает своим долгом румяниться, отправляясь на бал" ("Красное и черное", гл. XV.).

И даже люди, потрясшие устои власти в эпоху социального переворота, стали людьми более крупными, чем были на самом деле, именно благодаря историческим обстоятельствам. ""Чем был бы Дантон сегодня, в этот век Вально и Реналей? Каким-нибудь помощником прокурора, да и то вряд ли... Ах, что я говорю! Он бы продался иезуитам и сделался бы министром, потому что в конце концов ведь и великий Дантон воровал. Мирабо тоже продался. Наполеон награбил миллионы в Италии, а без этого он бы не мог шагу ступить из-за нищеты, как Пишегрю. Только один Лафайет никогда не воровал. Так что же, значит, надо воровать? Надо продаваться?" На этом вопросе Жюльен запнулся. Весь остаток ночи он, не отрываясь, читал историю Революции".

Но возможно, отвращение Стендаля к обману и его отказ поверить в ложную видимость раскрывается с наибольшим блеском в Ламьель - этом своего рода женском двойнике Жюльена Сореля: "Стоило Ламьель заметить в ком-нибудь добродетель, как она сразу решала, что это - лицемерие". Она доводит почти до абсурда стремление оставаться искренней, чего бы это ни стоило, и быть любимой за то, что она есть по самой сути, а не за свою красоту.

Об этом говорит удивительный эпизод с "листом падуба", когда она натирает щеку этим аптечным снадобьем, обладающим способностью мгновенно изуродовать самое очаровательное лицо. Она хочет проверить, устоит ли перед этим испытанием влюбленный в нее юный герцог. Считая, что истинная любовь не может удовлетвориться внешним, Ламьель затевает эту странную игру, подобно героине "Астреи" ("Астрея" (1607-1628) - пасторальный роман Оноре д'Юрфе (1567-1625), виднейшего представителя прециозной (от фр. précieux- жеманный, вычурный) литературы XVII в.), которая расцарапывает себе лицо бриллиантом, дабы увериться, что она действительно любима. Таков абсолютизм требований страсти по Стендалю. Таково и глубокое недоверие его героев к "гнусному балу-маскараду, именуемому светом", где все - ложь, фальшь, лицемерие.