5. О честолюбии

Вообрази, что ты учишься играть в вист, - разве ты станешь возражать против правил этой игры?

"Пармская обитель"

Как же поведет себя стендалевский герой, который жаждет счастья, обнаружив, что "свет" - высшее общество периода Реставрации и Июльской монархии - гнусный бал-маскарад, и сорвав покровы с системы, построенной на лицемерии и власти денег?

Ответ на этот вопрос зависит от социальной принадлежности героя - констатация, которая могла бы показаться трюизмом, не будь это положение вещей почти полностью завуалировано - по вполне объяснимым историческим причинам - в литературе до Стендаля. Именно это одна из черт, делающих романиста удивительно современным: "Красное и черное", например, вне всякого сомнения, первый в нашей истории роман, где классовая проблема поставлена так четко, где именно она составляет саму ткань сюжета.

Большинству персонажей Стендаля, даже самых на первый взгляд непохожих между собой, присущ своего рода общий знаменатель, потому, возможно, что каждому из них автор отдал многое из того, о чем мечтал, что пережил сам. И тем не менее поведение каждого из них находится в прямой зависимости от среды, из которой он вышел, и, если договаривать до конца, от классовой принадлежности.

Всю свою жизнь Анри Бейль был страстным туристом, которого интересовал мир в разных его аспектах. Но он исколесил не только Европу. Его творчество - это поистине исследовательская экспедиция в различные классы современного ему общества.

Он как бы ставит перед собой вопрос: "Каков бы я мог быть, доведись мне родиться крестьянином и бедняком в период Реставрации?" И создает Жюльена Сореля. Будь он сыном банкира в царствование Луи-Филиппа - он мог бы быть Люсьеном Левеном. И Фабрицио дель Донго - родись он в начале XIX века дворянином в маленьком итальянском княжестве. Любопытство завело его так далеко, что он даже сказал себе: "Ну, а будь я женщиной?" И написал "Ламьель" - роман, намного опередивший свое время и ставящий проблему женской эмансипации со смелостью, которая кое у кого могла вызвать скрежет зубовный.

Все его герои, каждый на свой лад, ощущают себя чужаками в окружающем их обществе. Причина в основе этого одна, но реакция каждого из них отлична и обусловлена социальным происхождением. Стендалю было двадцать лет, когда он предостерегал самого себя в дневнике: "Не наделять людей одного класса представлениями, которые могут быть только у людей другого класса. Говорят ли люди из народа о счастье так же часто, как доводится слышать нам?" (Journal littéraire, tome I, 13 avril 1803.) Жюльен Сорель сталкивается с унижением и бедностью, в противоположность Фабрицио или Люсьену Левену, которых судьба одарила всем. Эти двое скучают, Жюльену не до скуки.

Стендаль ставит проблему "скуки", или, если угодно, "болезни века", как проблему, неотрывно связанную с обществом своего времени. Его позиция и тут решительно антиметафизична, поскольку за высокопарными речами он улавливает мистификацию. Прежде всего он не скупится на саркастические замечания в адрес тех, кто достиг знаменитости, спекулируя на отчаянии. "Что отличает меня от влиятельных газетных глупцов, носящих свою голову, как святые дары, - это то, что я никогда не думал, чтобы общество хоть чем-нибудь было мне обязано; Гельвеций спас меня от этой величайшей глупости. Общество оплачивает услуги, которые оно видит" ("Жизнь Анри Брюлара", гл.XXXVII.).

Сведя таким образом проблему с неба на землю, он ставит диагноз "болезни века" в следующих словах: "Смутные меланхолические чувства, разделяемые многими богатыми молодыми людьми в настоящее время, являются попросту результатом праздности" (Lettre à M. Stritch.). Жюльен не знает скуки, потому что ему, как скажет позднее Рембо, приходится "сжать в объятьях шершавую действительность"(Приводится строка из стихотворения в прозе "Прощание", вошедшего в сборник "Сквозь ад" (1873) "того (по словам Пастернака. - Я. Б.) чудовища одаренности, каким был буян, оригинал и поэт - подросток Артюр Рембо". Первые свои стихи Рембо (1854-1891) опубликовал в 16 лет, а в 20 с небольшим навсегда оставил литературное творчество.). Люсьен же или Фабрицио только и делают, что сражаются с чудовищем скуки, и для них единственная возможность ускользнуть от него - любовь. Но даже у Люсьена и Фабрицио "болезнь века", которую Стендаль именует "болезнью чрезмерной рассудочности", в самой своей основе отлична от "болезни века" романтического героя, одним из модных прототипов которого в 30-х годах был Рене Шатобриана.

У героев Стендаля "болезнь века" порождена осознанием социальных противоречий, бескомпромиссным анализом своего истинного положения, и поэтому она ведет к бунту, пусть даже он и остается индивидуальным и ограничивается протестом на уровне морали, если воспользоваться терминологией Стендаля - эготизмом. В эготизме содержится революционное начало. Смутная меланхолия Рене, который выворачивает наизнанку свое сердце и несет голову, точно святые дары, в конечном счете не может предложить иного морального примера, чем смирение, поскольку подменяет с помощью ставшей отныне классической мистификации проблему социального индивида, сталкивающегося с антагонистическими классовыми противоречиями, проблемой человеческого существа, раздавленного своим извечным уделом.

Герой Стендаля не мнит себя объектом божественного проклятия. Он даже не считает лично себя жертвой непонимания или злобы окружающих; в "Жизни Анри Брюлара" Стендаль пишет, что ему и в голову не приходило, будто люди к нему несправедливы.

Нет, его критика идет гораздо глубже, затрагивая самые устои. Он отметает правила игры того общества, в котором живет. Жюльен, плебей, делает это, поскольку общество его угнетает, Фабрицио и Люсьен, привилегированные, - поскольку оно угнетает других, отнимая тем самым и у них самих смысл жизни. Один вступает в борьбу с обществом, другие оказываются вне своего класса. И в сущности, это происходит по одной и той же причине морального порядка: даже тем, кто извлекает из несправедливости выгоду, она не дает удовлетворения.

Если герой Стендаля в корне отличен от героя Шатобриана, поскольку действует в реальном мире, в исторических обстоятельствах, то отличается он и от героя Бальзака, хотя оба - и создатель "Человеческой комедии", и хроникер Реставрации и Июльской монархии - ставят проблему в идентичных понятиях и оперируют одной социальной материей: обществом, где буржуазия в период, последовавший за буржуазной революцией и Империей, укрепляет свои позиции за счет дворянства и где уже слышатся - пока еще только на периферии - требования справедливости для народа.

Рисуя действительность, как она есть, Бальзак в "Человеческой комедии" беспощадно критикует буржуазное общество, "основанное, - как он говорит в посвящении к "Жизни холостяка",- единственно на власти денег". Маркс и Энгельс восхищались Бальзаком, несмотря на то что он был защитником трона и алтаря. "Чем больше скрыты взгляды автора, тем лучше для произведения искусства. Реализм, о котором я говорю, может проявиться даже независимо от взглядов автора" (Энгельс Ф. Письмо Маргарет Гаркнесс, начало апреля, 1888 год. - К. Маркс и Ф, Энгельс. Соч., т. 37. М., 1965, с.36.),- писал Энгельс, приводя в пример именно Бальзака, легитимиста, чья сатира никогда не была более острой, чем тогда, когда он рисовал аристократию, в то время как единственные люди, о которых он говорит с восхищением, - это его противники, герои-республиканцы.

И все же Бальзак никогда не ставит под сомнение законность социального порядка, на самых высоких ступенях которого он стремится занять место. Стендаля, каковы бы ни были представлявшиеся ему соблазны, отвращают правила этой игры, и он не желает в нее втягиваться - он остается в политической оппозиции.

Но мир, воссозданный ими обоими, - один мир. "Человеческая комедия" - тот же гнусный бал-маскарад, о котором говорит Стендаль. Это пора, когда неистовствует честолюбие, порожденное индустриальной революцией. Как отмечает Андре Вюрмсер*в своей замечательной работе о Бальзаке:

"... Всякое общество благоприятствует тем или иным порокам, которые можно назвать социальными пороками. Они, разумеется, появились еще до возникновения данного общества и не исчезнут вместе с ним, но общество развивает их, а они в свою очередь определяют его характер.

Социальный порок буржуазного общества - честолюбие.

Мольер, XVII век, XVIII век выводили на сцену Лжеца, Сутягу, Вертопраха, Скупца, Мизантропа, Игрока, Мошенника, Рассеянного, Злодея, Гордеца, но не Честолюбца. В романах же Стендаля, Бальзака, Золя, Барреса, большинства писателей XIX и начала XX века главенствующую роль играет честолюбие..." (Вюрмсер Андре. Бесчеловечная комедия.)

Нет, честолюбцы Бальзака - это не "вечные" типы. В предшествующий период слабость национального производства, замедленность его развития не давали им перспективы. Французская революция провозгласила равенство всех людей, то есть равное право каждого добиваться обогащения. Индустриальная революция сообщила смысл этому абстрактному равенству, этому равенству шансов, которое входит в игру вместе с буржуа. Никогда еще честолюбие не представлялось до такой степени законным, как во времена Жюльена Сореля и Люсьена де Рюбампре.

Бесспорно, что в эту эпоху не выйти в люди - преступление против его величества общества. Об этом пишет Бальзак. Хотя, разумеется, к классу пролетариев, лишенному в "Человеческой комедии" гражданских прав, это правило неприложимо. Честолюбие - мораль эпохи - годится только для относительных бедняков: разорившихся дворян вроде Растиньяка или сыновей провинциального аптекаря вроде Рюбампре, - но отнюдь не для рабочих мануфактуры.

Модель, образец - это Наполеон, также запущенный на орбиту промышленной революцией. Его молниеносная карьера кружит головы всем этим сыновьям века. Если какой-то ничтожный младший лейтенант артиллерии сумел за несколько лет выбраться из полной неизвестности, завоевать Европу и заставить папу короновать себя императором французов, то почему не могу я, говорит себе каждый из них.

Цель - выбиться, тут не до тонкости, все средства хороши. Первая заповедь - принять, закрыв глаза, правила игры, и характерно, что Стендаль и Бальзак оба используют один и тот же образ, чтобы показать, насколько это необходимо.

Когда герцогиня Сансеверина хочет объяснить своему племяннику Фабрицио, как он должен себя вести, чтобы подняться на высшие ступени "партии Церкви", она говорит ему: "... можешь верить или не верить тому, чему будут тебя учить, но никогда не выдвигай никаких возражений. Вообрази, что ты учишься играть в вист, - разве ты станешь возражать против правил этой игры?"

Точно так же у Бальзака: Вотрен предлагает Люсьену де Рюбампре, которому покровительствует, скрупулезно соблюдать, если он стремится составить себе состояние, правила, установленные существующим порядком. "Когда вы садитесь играть в бульот, неужто вы оспариваете условия игры? Правила существуют, вы им подчиняетесь... Вами ли установлены правила в игре честолюбий?" И еще: "Вы желаете властвовать в свете, не правда ли? Так надобно прежде склониться перед светом" ("Утраченные иллюзии", часть третья.). Этот "враг общества" не так уж нечувствителен к конформистским добродетелям. Не случайно он становится под конец жизни начальником полиции. Как и реальная личность, послужившая Бальзаку прототипом, - Франсуа Эжен Видок, бывший каторжник, который стал начальником парижской полиции.

Не следует удивляться, что Вотрен, "Наполеон каторги", держит те же речи, что и герцогиня. Оба они только констатируют существующее положение, и это результат общего для них опыта соприкосновения с общественной реальностью. Речь идет не о принципах и не о морали, но об искусстве успеха. Растиньяка поражает, что Вотрен дает ему те же советы, что и знатная дама из Сен-Жерменского предместья, которая руководит его первыми шагами в свете: "Он грубо, напрямик сказал мне то же самое, что говорила в приличной форме госпожа де Босеан. Хотя и ее слова были достаточно резки и недвусмысленны. Вот как выражалась виконтесса: "Так вот, господин де Растиньяк, поступайте со светом, как он того заслуживает. Вы хотите создать себе положение, я помогу вам. Исследуйте всю глубину испорченности женщин, измерьте степень жалкого тщеславия мужчин. Я внимательно читала книгу света, но оказалось, что некоторых страниц я не заметила. Теперь я знаю все: чем хладнокровнее вы будете рассчитывать, тем дальше вы пойдете. Наносите удары беспощадно, и перед вами будут трепетать. Смотрите на мужчин и женщин, как на почтовых лошадей, гоните не жалея, пусть мрут на каждой станции, - и вы достигнете предела в осуществлении своих желаний" ("Отец Горио".).

Составляет ли г-жа де Босеан, которая столь пессимистически смотрит на свет, исключение? Прочтите знаменитое письмо, которое Анриетта де Морсоф, героиня "Лилии долины", женщина набожная и безупречно добродетельная, посылает Феликсу де Ванденесу, которого она любит, но которому не уступает, не желая уронить своей чести, пусть даже и умрет от тоски. Какие советы дает эта достойная женщина юному Феликсу? Можно было бы подумать, что она убеждает его быть тоже добродетельным, мужественным, бескорыстным, лелеять великие замыслы, приносить пользу. Нет! Она только напоминает ему о кодексе, которого следует придерживаться, чтобы преуспеть в обществе и разбогатеть в самые приличные сроки: "... я хочу, чтобы вы быстро заняли положение, достойное вашего имени..." Чтобы достичь этой цели, требуется прежде всего строгое соблюдение правил игры в бульот: "... вы должны безропотно подчиниться общему для всех закону..." Затем следует придерживаться золотой середины, отвергать несгибаемую добродетель в духе Альцеста (Альцест - главное действующее лицо комедии Мольера ''Мизантроп" (пост. 1666). Его, непримиримого правдолюбца, обличителя общественных пороков, неоднократно сравнивали как с Дон Кихотом, так и с Чацким. В молье- ровской пьесе Альцесту противопоставлен умеренный и покладистый Филинт.) ("Поменьше усердия"), не пытаться исправлять чужие ошибки и, главное, выбирать себе знакомства среди тех, кто может оказаться полезным: "Не надо терпеть возле себя людей, потерявших доброе имя, даже в том случае, если они не заслуживают своей участи". Пусть даже они и самые порядочные люди.

Таким образом, это послание, совершенно бескорыстное и написанное с единственной целью способствовать устроению чужого счастья, если присмотреться к нему пристальнее, - учебник карьеризма и честолюбия начала XIX столетия. Невозможно лучше показать, даже и невольно, как система растлевает самые невинные души, стоит им попасть к ней в плен.

Бальзак, куда менее невинный, чем Анриетта де Морсоф, мог написать в 1849 году в одном из своих последних писем: "Лора, заклинаю тебя, старайся поддерживать только полезные знакомства. Подумай, что в том положении, в котором находитесь ты и твой муж, бессмысленно связывать себя с людьми несчастными, равно как и с теми, у кого схожие с вашими деловые или житейские интересы... постарайся порвать со всеми лицами, которые (если ты твердо убедишься в этом) не смогут ни при каких обстоятельствах быть тебе ничем полезными. Лучше поддерживать знакомство с каким-нибудь банкиром и оказывать знаки внимания ему, а не десятку так называемых подруг, которые никогда не окажут вам никакой услуги" (Цит. по: Вюрмсер Андре. Бесчеловечная комедия, с. 143-144.).

Вотрен, этот трезвый моралист, также не видел в порядочности никакого прока.

Но именно здесь начинаются расхождения между героями Бальзака и Стендаля. В век неистовых честолюбцев - а именно таковы почти все персонажи первого плана в "Человеческой комедии" - стендалевский герой занимает особое место. Ни Фабрицио, ни Люсьен не честолюбцы. А Жюльен Сорель если на время и поддается честолюбию, то это честолюбие отнюдь не заурядное. Бедный молодой человек только потому честолюбив, что тонкая сердечная организация порождает в нем потребность в некоторых радостях, для которых деньги необходимы. Его честолюбие - это, скорее, бунт гордости, рефлекс самозащиты от тех унижений, на которые он наталкивается, правило поведения, которое он себе предписывает, подавляя подлинные чувства, ради того, чтобы доказать самому себе, что он обладает определенными достоинствами, хотя и поставлен своей классовой принадлежностью в невыгодные условия. Но ему так и не удается окончательно заглушить в себе голос сердца, и цинизм Жюльена чисто внешний. В его собственных чувствах таится постоянная угроза для той непрочной конструкции, которая возведена его интригами. И действительно: на вершине успеха он губит себя самоубийственным поступком, которого ни за что не совершил бы истинный честолюбец.

Подобно героям "Красного и черного" и "Пармской обители", бальзаковские Растиньяк и Рюбампре не питают никаких иллюзий и здраво судят о социальных джунглях, где господствует, по выражению Бальзака, "всемогущая монета в сто су" и где "смертный приговор... единственная вещь, которую нельзя купить" ("Красное и черное", часть вторая, гл. VIII.).

Однако они быстро выбирают свой путь. Эжен де Растиньяк видит, на что идет ради успеха дочерей Горио, который "свою душу, свою любовь отдавал в течение двадцати лет, а свое состояние отдал в один день", меж тем как они оставляют его умирать в одиночестве, нищете и отчаянии. Поначалу Растиньяк потрясен самопожертвованием этого Христа отцовства: "В глазах Эжена сверкнули слезы: ведь он совсем еще недавно освежил свою душу чистыми, святыми чувствами в родной семье, он жил еще во власти юношеской веры в добро и только здесь впервые встретился с парижской цивилизацией на поле ее битвы". Однако, когда виконтесса де Босеан, выслушав эту историю, произносит: "Как гнусен свет", герцогиня де Ланже ей отвечает: "Гнусен? Нет... просто все в свете идет своим порядком... Свет - это болото, постараемся держаться на высоком месте".

Пролив немного слез, Растиньяк находит свой способ удержаться на "высоком месте". Он клянется себе, что любой ценой пробьется наверх, ибо не желает кончить свои дни в рядах побежденных. "...Растиньяк научился презирать всех и вся. Начиная с 1820 года он, подобно Нусингену, полагал, что человеческая честность - всего лишь видимость, и усматривал в светском обществе лишь скопище всяких зол и пороков... Он решил провести всех этих господ, драпируясь в тогу добродетели, честности и изысканных манер. Сей юный дворянин заковал себя с ног до головы в броню эгоизма" ("Банкирский дом Нусингена".).

Вот почему, соприкоснувшись с парижской жизнью, он хоронит вместе с отцом Горио великодушные порывы и совестливость молодости. Знаменитый вызов, который он бросает Парижу, - это конец нравственного протеста и в определенном смысле начало покорности. Порядочность действительно не окупает себя. Отныне правила игры приняты, и тем самым признана законность буржуазного миропорядка. Речь идет о том, чтобы проникнуть в мир привилегированных, выкроить в нем себе место по мерке. Ради достижения успеха дозволено пустить в ход любые средства: благосклонность супруги банкира, как Растиньяк, или двусмысленную дружбу негодяя, сбежавшего с каторги, как Рюбампре. Главное - "подниматься вместе с деньгами" и преуспеть, пусть даже для этого приходится топтать слабых и льстить могущественным, предавать друзей, допускать, чтобы были осуждены невинные, подавить в себе всякие человеческие чувства. Такова цена успеха.

Жюльен Сорель ведет себя совершенно иначе. Прежде всего, его честолюбие неотделимо от определенной нравственной потребности, честолюбивы лишь его чувства, как справедливо заметил Леон Блюм (Блюм Леон (1872-1950) - французский политический и государственный деятель, лидер и теоретик Французской социалистической партии. В конце 80-х - начале 90-х гг. занимался литературной деятельностью, был театральным и литературным критиком. В 1936- 1938 гг. возглавлял правительство. Проводил курс на "умиротворение" фашистских агрессоров. Автор антимарксистской доктрины так называемого "гуманистического социализма".) Ибо, по мнению Стендаля, крайняя бедность порождает низость.

Об этом говорит одна страница "Пармской обители", значение которой выходит за рамки сюжета: "Фабио Конти был тюремщиком весьма беспокойного, несчастного нрава; он постоянно видел во сне, что кто-то из его узников убегает; все обитатели крепости ненавидели его; но несчастье принижает людей: бедняги заключенные, даже те, кого держали закованными в казематах высотою в три фута и длиною в восемь футов, в каменных гробах, где они не могли ни встать, ни сесть, даже эти несчастные решили заказать на свой счет благодарственный молебен, когда узнали, что их тюремщик вне опасности. Два-три узника написали сонеты в честь Фабио Конти. Вот как действует на людей несчастье! Но пусть того, кто осудит их, судьба заставит провести хоть один год в каземате высотою в три фута, получать там в день восемь унций хлеба и поститься по пятницам".

Хотя Жюльен и решает предаться политическому макиавеллизму (Макиавеллизм - политика, пренебрегающая нормами морали для достижения поставленных целей. Термин связан с именем итальянского политического деятеля и писателя Никколо Макиавелли (1469-1527). В самом известном своем трактате "Государь" (1532, в рус. пер. также "Князь") Макиавелли проводит мысль, что все средства - насилие, убийство, обман, предательство - дозволены, если действиями правителя руководит забота о процветании и могуществе государства.) чтобы добиться материальных условий, необходимых, по его мнению, для развития "свободного человека", в действительности эта игра ему противна, и чувства то и дело берут верх над его волей к лицемерию.

Но как раз это отвращение к лицемерию ставят ему в вину защитники порядка и традиционной морали. Например, г-н каноник Кальве, бывший "почетный декан свободного литературного факультета Парижа", который буквально содрогается от ужаса перед этим "анархистом", этим воплощением "расчета и лжи", этим "революционером - каких немало было в 1789 году, - для которого революция - возможность взять реванш за оскорбленное самолюбие", этим "Робеспьером, одновременно и более экзальтированным и более сосредоточенным", "первым и наиболее типичным из империалистов", из-за которых мы рискуем забыть, что "честолюбие может быть благородной страстью". Ибо "в борьбе, которую честолюбец ведет с судьбой, ему следует помнить о других людях, имеющих те же права, что и он, тогда и в самый разгар боя он не нарушит правил fair play (Честной игры (англ.).), как выражаются англичане. Такого рода активность в рамках закона и справедливости благотворна для человечества, поскольку выдвигает в качестве руководителей людей самых проницательных и самых достойных. Активность же анархистская, индивидуалистическая, преступная - для человечества бедствие, поскольку она попирает добродетель и достоинство..." (Calvet J. Les Typesuniversels.).

Достопочтенный декан, которому даже "не приходит в голову искать смягчающие обстоятельства его (Жюльена Сореля) преступлениям", считает бальзаковского героя более симпатичным. Он склонен даже отпустить ему грехи: "Растиньяк познает и судит высший свет, куда он принят. Но в его суждении, при всей суровости приговора, который он выносит продажности общества, нет ничего анархического. Он осуждает и приемлет. Он ясно видит пороки, но проявляет снисходительность. Он обнаруживает злоупотребления и стремится ими воспользоваться... Это человек, который хочет преуспеть и пускает в ход, с гибкостью и изяществом, все практические средства, могущие приблизить его к цели".

Читая эти строки, понимаешь, почему мольеровский Тартюф так зачаровывал Стендаля.

Нет ничего удивительного в том, что "гибкость и изящество", которые Растиньяк обнаруживает в осуществлении своих планов, вызывают восхищение благонамеренных. Пусть он и грешит слегка сутенерством, пусть даже, использовав мать, чтобы пробиться в хорошее общество, он вступает в брак с дочерью, чтобы упрочить свое в нем положение, Растиньяк имеет полное право на снисхождение, ибо он не бунтует и в конечном счете приемлет мир таким, каков он есть.

Ничуть не удивительней и то, что бунт Жюльена против общества - грех непростительный, обрекающий его на ад. Как и то, что чувствительная сторона его натуры, "нежная часть его души", по выражению Стендаля, намеренно долгое время замалчивалась, а лицемерие подчеркивалось. Правда глаза колет, и стражи социальной ортодоксии, с ужасом отворачиваясь, отказывались узнавать себя в жестоком зеркале, которое протягивал им Жюльен. Даже друзья писателя заявили о том, что их шокирует главный герой "Красного и черного". Ромен Коломб (Коломб Ромен (1784-1858) - друг детства и душеприказчик Стендаля. Ему принадлежит заслуга первого издания собрания сочинений Стендаля (1853-1857). По словам современника, "его доброму сердцу, его собачьей привязанности, его упорству... мы обязаны тем, что знаем Стендаля".) называет его "гадким мальчишкой, сбитым с пути недостаточным образованием, к которому его ум совершенно не был подготовлен семейным воспитанием". Мериме видит в нем "пугающий тип", чьи "ужасные черты внушают страх". Тэн (Тэн Ипполит Адольф (1828-1893) - французский философ, эстетик, историк и писатель, родоначальник культурно-исторической школы в искусствоведении.) восхищаясь автором, приходит тем не менее к заключению, что герой его "слишком отвратителен", а Сент-Бёв, настроенный не столь доброжелательно, не находит слов, чтобы заклеймить "это несносное маленькое чудовище, злодея, похожего на какого-нибудь Робеспьера, окунувшегося в частную жизнь и домашние интриги" ("Беседы по понедельникам". Правда, он и к Фабрицио, герою "Пармской обители", отнесся не лучше. Он пишет, что, "несмотря на свое лицо и красивую осанку, он крайне уродлив, крайне примитивен, крайне вульгарен; повсюду он ведет себя не как человек, а как животное, не знающее удержу, или ребенок, покорный своим капризам. Никакой морали, никаких принципов, никакой чести".).

Понадобилось почти полвека, чтобы в потоке возмущенных порицаний проскользнуло несколько похвал. Даже писатели, заявлявшие о своей связи с бейлизмом, как, например, Поль Бурже (Бурже Поль (1852-1935) - французский писатель, член Академии. В своих психологических романах (наиболее известный из них - "Ученик", 1889) выступает как поборник религиозной морали и "традиционных ценностей" буржуазного общества.) все еще видят в Сореле "хищного зверя, который выходит на охоту с оружием, данным ему цивилизацией". Напротив, Золя, хотя он и расценивает "Красное и черное" как "превосходный учебник лицемерия", обнаруживает величие Жюльена и прозревает в нем "благородную, чувствительную, утонченную натуру... Жюльен, по сути дела, благороднейший человек - бескорыстный, нежный, великодушный. Если он гибнет, то от избытка воображения: он слишком поэт".

Позднее Леон Блюм замечает: "На протяжении всей своей истории - у Реналей, в семинарии, в Париже - он ведет себя по отношению к людям с неукоснительной порядочностью, не совершает ничего вероломного, низкого, не причиняет намеренно боли, не обманывает доверия или дружбы... Его верность данному слову может служить примером; его деликатность в делах денежных скрупулезна" (Blum Léon. Stendhal et le beylisme.).

Что до авторского суждения, то оно ясно проглядывает в самом романе всякий раз, когда Жюльен позволяет себе расслабиться. Например, будучи приглашен к г-ну Вально, директору местной тюрьмы, занимающему важное место среди именитых граждан Верьера, Жюльен думает о бедных заключенных, из чьего скудного пайка, без сомнения, украдены средства на безвкусную роскошь обстановки, которой хотят его ошеломить. ""Должно быть, они голодные сейчас", - подумал он, и у него сдавило горло; он был не в силах заставить себя проглотить ни куска и даже почти не мог говорить. Но спустя примерно четверть часа он почувствовал себя еще хуже. Издали время от времени стали доноситься обрывки уличной песенки...", и г-н Вально послал одного из лакеев "заткнуть глотку этим негодяям". "Это было уже слишком для Жюльена: он вполне усвоил подобающие этому кругу манеры, но чувствами его он еще далеко не проникся. Несмотря на все свое лицемерие, к которому он так часто прибегал, он почувствовал, как по щеке у него покатилась крупная слеза".

В семинарии, когда суровый аббат Пирар обнаруживает свою привязанность к нему, та же реакция: "Жюльен так давно не слышал дружеского голоса, что - простим ему эту слабость - залился слезами".

В Париже, в салоне маркизы де Ла Моль, когда какое-то ничтожество, желая придать себе цену, требует осуждения на десять лет каторги величайшего поэта своего времени (Имеется в виду Пьер Жан де Беранже (1780-1857), который после опубликования в 1828 г. сборника сатирических песен был привлечен к суду по обвинению в оскорблении короля и религии и приговорен к 9 месяцам тюрьмы и 10 тысячам франков штрафа. Штраф вскоре был покрыт по коллективной подписке, а камера в тюрьме Да Форс, где Беранже отбывал наказание, стала местом паломничества.) заподозренного в антиправительственном образе мыслей, Жюльен возмущается. ""Ах, негодяй!" - воскликнул Жюльен чуть не вслух, и глаза его увлажнились горячими слезами негодования". В другой раз, на балу, когда граф Альтамира, приговоренный у себя на родине к смертной казни, показывает ему в элегантной толпе людей, намеренных выдать его на расправу королю, Жюльен также не может скрыть своего негодования. ""Мерзавцы! " - вскричал Жюльен".

Даже опасаясь, что свидание, назначенное ему Матильдой у себя в спальне ночью, - это западня и что его ждет там смерть, он отказывается от идеи, которую лелеял некоторое время: послать своему другу Фуке для опубликования документы, компрометирующие молодую девушку. "Подумать только! Меня приютили в доме, и в благодарность за гостеприимство, за все благодеяния, которые мне здесь оказывают, я публикую памфлет с описанием того, что здесь делается! Порочу честь женщины! Ах, нет, тысячу раз лучше остаться в дураках".

Разве так ведет себя честолюбец, "хищный зверь", бессовестный злодей, бесчестный интриган? Конечно, нет. "Будь Жюльен честолюбцем, он продал бы совету министров секреты маркиза де Ла Моля: чтобы получить должность. Он сговорился бы с агентами Конгрегации, с аббатом Костанедом и старшим викарием Фрилером, а не стал бы компрометировать себя с этим янсенистом аббатом Пираром, разделяя с ним немилость. Что за честолюбец тот, кто пренебрегает материальной выгодой, бунтует против сильных мира сего, следует только своим склонностям и симпатиям?" (Ibid.)

Стендаль отнюдь не хочет, чтобы мы ошибались. В развязке "Красного и черного", когда Фуке предлагает продать все, что у него есть, и, подкупив тюремщика, спасти друга, Жюльен настолько взволнован этим "изумительным самоотвержением деревенского собственника", что вновь обретает утраченную душевную твердость, и автор, подобно хору античной трагедии, вмешивается в действие, дабы извлечь мораль из истории и встать на защиту своего героя: "Он был еще очень молод, но, по-моему, в нем было заложено много хорошего. Вместо того, чтобы перейти от чувствительности к хитрости, как это случается с громадным большинством людей, он постепенно обрел бы с годами истинно отзывчивую доброту и излечился бы от своей безумной подозрительности. А впрочем, к чему эти праздные предсказания".

"Вместо того, чтобы перейти от чувствительности к хитрости", подобно Растиньяку и всем неистовым честолюбцам этой эпохи... Нет, Жюльен Сорель сделан из другого теста. Более всего дорожит он собственной оценкой, верный в этом девизу Стендаля "плевать на все, кроме самоуважения". Сильнее всех восхищает его граф Альта- мира, заговорщик, который одержим идеей общественной справедливости и знает только одну мораль - мораль пользы. Подобно, хотя и окрашено спецификой классовой принадлежности, поведение Люсьена или Фабрицио. Над их колыбелью склонились все феи, судьба одарила их всем, но они обнаружили свою "неприспособленность": отказываются вступить в игру и без всяких угрызений совести пользоваться своими привилегиями. Они судят социальный порядок с тем же трезвым презрением, что и герой "Красного и черного".

Жюльен Сорель - это ожесточенное классовое сознание. В замке г-на де Реналя в Верьере, как и в салоне г-на де Ла Моля в Париже, это плебей, который всегда начеку, который чувствует себя униженным какой-нибудь улыбкой, раненным каким-нибудь словом.

Тон задан с первых страниц. В ответ на предложение отца пойти служить воспитателем к мэру города он говорит: "Я не хочу быть лакеем". И хотя по своему положению в доме он допущен к господскому столу, такая перспектива его не смягчает: "...он испытывал лишь ненависть и отвращение к этому высшему свету, куда он был допущен, - правда, допущен только к самому краешку стола, чем, быть может, и объяснялись его ненависть и отвращение. Иногда, сидя за столом во время какого-нибудь званого обеда, он едва сдерживал свою ненависть ко всему, что его окружало". Любое происшествие служит ему поводом для сравнения положения бедных и богатых. Когда ему сообщают, что один из мальчиков, с которыми ему предстоит заниматься, проболел целую неделю из-за того, что отец выбранил его, он думает: "Какая разница! Вчера еще отец отколотил меня. Какие они счастливые, эти богачи!"

Сознание своей социальной приниженности, страх, что его презирают, отравляют отношения Жюльена даже с мягкой г-жой де Реналь, в которой он на первых порах видит только классового врага: "Он увидел в г-же де Реналь только богатую даму и ничего более; он с презрением выпустил ее руку и удалился". Когда он держится по отношению к ней иначе, к примеру, решает однажды поцеловать ей руку, мотивировка не меняется: "Это будет трусость с моей стороны, если я не совершу того, что может принести мне пользу и сбить немножко презрительное высокомерие, с каким, должно быть, относится эта прекрасная дама к бедному мастеровому, только что оставившему пилу". И когда он решает ее соблазнить, то опять-таки потому, что она находится во вражеском лагере: "... он наблюдал за ней, словно за врагом, с которым ему предстояла схватка".

Те же причины заставляют его осудить в себе как слабость возникшую у него привязанность к детям, к которым он нанят воспитателем: "Эти дети ласкают меня так, как приласкали бы охотничью собаку, которую им купили вчера". Позднее, когда г-жа де Реналь дает ему уже явные доказательства своей любви, он все еще держится настороже: "Она добрая и милая... и она действительно меня любит, но она выросла в неприятельском лагере". И только убедившись наконец в искренности своей любовницы, думает: "Пусть она знатная дама, а я сын простого мастерового - она любит меня... Нет, я для нее не какой-нибудь лакей, которого взяли в любовники".

Бунтуя против общества, Жюльен судит себя и находит себе оправдание в том, что его действия - законная самооборона. Он все время ссылается на классовую борьбу. Он "восставший плебей" - это выражение звучит как навязчивый лейтмотив, - бунтующий против касты привилегированных, он выражает чувства талантливой молодежи, забытой судьбой. "Разумеется, они должны бояться смелых, честных людей, которые, получив хорошее образование, никуда не могут пробиться из-за отсутствия средств. Что сталось бы со всеми этими дворянчиками, если бы нам только позволили сразиться с ними равным оружием!" Попав в буржуазное общество Верьера, он чувствует себя униженным вульгарностью этих выскочек, для которых не существует никаких ценностей, кроме денежных: "Там всегда и во всем чувствовалась вечная боязнь что-то упустить, какая-то непрерывная схватка между роскошью и нищетой".

То же повторяется и в салоне маркиза де Ла Моля, с одной лишь разницей: на этот раз Жюльен находится в самом сердце вражеского лагеря. Теперь речь идет уже не о жене провинциального дворянчика, а о дочери крупного вельможи, парижского ультра, близкого к правительственным кругам. И гордая Матильда - воплощение этой среды.

Поэтому схватка гораздо более жестокая, ибо тут и ставка выше, и страдания Жюльена от комплекса неполноценности острее. Получив письмо, в котором Матильда признается ему в любви, он пьянеет от радости: "Он пережил сладкую минуту; он шел куда глаза глядят, обезумев от счастья". Но счастлив он главным образом потому, что вопреки невыгодному положению, в которое он поставлен своей социальной принадлежностью, ему удалось доказать свою силу, одержав победу над "неприятелем". "Итак, - вырвалось у него, ибо переживания его были слишком сильны и он был не в состоянии их сдержать, - я, бедный крестьянин, получил объяснение в любви от знатной дамы!" Та же мысль приходит ему в голову, когда он осознает, что взял верх в сердце Матильды над своим блестящим соперником маркизом де Круазенуа: "Да, говорил он себе, с каким-то необыкновенным сладострастием смакуя каждое слово, наши достоинства - маркиза и мои - были взвешены, и бедняк плотник из Юры одержал победу". И чтобы заглушить последние укоры совести, преодолеть сомнения, вправе ли он соблазнить дочь человека, в котором видит своего благодетеля, Жюльен вновь прибегает к доводам классового порядка, и эта аргументация оказывается решающей:

""Экий я добряк... Мне ли, плебею, жалеть такую знатную дворянскую семью? Мне ли, кого герцог де Шон называет челядью? А каким способом маркиз увеличивает свое громадное состояние? Очень просто: продает ренту на бирже, когда при дворе становится известно, что завтра предполагается разыграть нечто вроде правительственного кризиса. И я, которого злая судьба закинула в последние ряды и, наделив благородным сердцем, не позаботилась дать и тысячи франков ренты, иначе говоря, оставила без куска хлеба, буквально без куска хлеба, откажусь от счастья, которое само идет мне в руки? От светлого источника, что может утолить мою жажду в этой пустыне посредственности, через которую я пробираюсь с таким трудом! Ну нет, не такой уж я дурак, - всяк за себя в этой пустыне эгоизма, именуемой жизнью".

Он вспомнил презрительные взгляды, которые кидала на него г-жа де Ла Моль, а в особенности эти дамы, ее приятельницы".

Несколько позже Жюльен вновь возвращается к тому же доводу: ""И я еще вздумал жалеть этих людей! - вскричал он, стремительно вскакивая. - А они когда-нибудь жалеют людей из третьего сословия, когда те попадают им в руки?" И это восклицание было предсмертным вздохом его признательности г-ну де Ла Молю, которая все еще невольно мучила его".

В этот момент на сцене появляется сам романист с добродетельной миной человека, который спешит на помощь оскорбленной морали и отделяет себя от героя: "Надо сознаться, взор Жюльена был ужасен, лицо его стало отвратительно, оно дышало откровенным преступлением. Это был несчастный, вступивший в единоборство со всем обществом".

И действительно, это - война. Характерно, что и в Верьере у г-жи де Реналь, и в Париже у маркиза де Ла Моля Жюльен рассматривает свою борьбу только в понятиях военной тактики и стратегии. ""К оружию!" - вскричал он ... "В сражении, которое сейчас готовится... ее [Матильды] дворянская гордость будет своего рода пригорком - военной позицией между мной и ею. Вот по нему-то и надо бить"". "Неприятель делает вероломную вылазку, ну а я пущу в ход холодность и добродетель!" "Мало-помалу к нему возвратилось некоторое хладнокровие. Он сравнил себя с полководцем, который наполовину выиграл крупное сражение".

Напротив - и симметрично, - в Матильде идет борьба любви против кастовой гордости. Поначалу уважение, которое она испытывает к Жюльену, связано именно с тем, что она чувствует в нем существо исключительное. Когда она случайно слышит его разговор с аббатом Пираром, где Жюльен выражает желание больше не обедать за столом маркизы, поскольку ему там скучно, она думает: "Этот человек не родился, чтобы стоять на коленях". Впервые в жизни она ощутила в себе пробуждение незнакомого ей чувства, похожего на счастье. Но она покоряется этому чувству не без сопротивления и резких зигзагов в своем отношении к Жюльену. Передав ему любовное письмо, она казнит себя: "Она написала сама, первая (какое ужасное слово!), человеку, занимающему самое последнее место в обществе". После того как она отдалась ему, убежденная в том, что ее толкнуло на это мимолетное безумие и что Жюльен не заслуживает ее любви, она вновь попадает под власть классовой гордыни и обливает своего любовника презрением: "Нравственные угрызения и уязвленная гордость совсем замучили ее, и она сейчас чувствовала себя не менее несчастной, чем он. Ее подавляло невыносимое сознание, что она дала какие-то права над собой этому попику, сыну деревенского мужика. "Это вроде того, как если бы мне пришлось сознаться самой себе, что я влюбилась в лакея", - говорила она себе в отчаянии, раздувая свое несчастье".

Позднее, когда она осознает, что действительно любит Жюльена, а он ее отталкивает, классовая гордыня еще больше обостряет ее страдания: "Ах, я несчастная! Дойти до того, чтобы, потеряв всякий стыд, чуть ли не предлагать себя - и увидеть, как тебя отталкивают! И кто же отталкивает? - подсказывала истерзанная, разъяренная гордость. - Слуга моего отца".

Довольно цитат. Они достаточно красноречивы. Стендаль хотел показать, что классовая принадлежность героев является пружиной драмы и играет при всех обстоятельствах определяющую роль в их поведении. В особенности это касается Жюльена, протагониста этой борьбы, - "несчастного человека, ведущего войну против всего общества". В финале, стоя перед присяжными, которые приговорят его к смерти, он еще раз характеризует себя как "взбунтовавшегося плебея", произносит страстную обвинительную речь против классового суда, предназначенного карать не столько преступление, сколько бунт против буржуазного порядка:

"Я отнюдь не имею чести принадлежать к вашему сословию, господа: вы видите перед собой простолюдина, возмутившегося против своего низкого жребия.

Я не прошу у вас никакой милости... Я не льщу себя никакими надеждами: меня ждет смерть; она мной заслужена. Я осмелился покуситься на жизнь женщины, достойной всяческого уважения, всяческих похвал. Госпожа де Реналь была для меня все равно что мать. Преступление мое чудовищно, и оно было предумышленно. Итак, я заслужил смерть, господа присяжные. Но будь я и менее виновен, я вижу здесь людей, которые, не задумываясь над тем, что молодость моя заслуживает некоторого сострадания, пожелают наказать и раз навсегда сломить в моем лице эту породу молодых людей низкого происхождения, задавленных нищетой, коим посчастливилось получить хорошее образование, в силу чего они осмелились затесаться в среду, которую высокомерие богачей именует хорошим обществом.

Вот мое преступление, господа, и оно будет наказано с тем большей суровостью, что меня, в сущности, судят отнюдь не равные мне. Я не вижу здесь на скамьях присяжных ни одного разбогатевшего крестьянина, а только одних возмущенных буржуа..."

"Красное и черное" - драма одинокого бунта, обреченного на поражение именно потому, что это бунт одиночки. Если Жюльен из отвращения к низости своего жребия пытается изменить свое классовое положение, самый характер его честолюбия (прежде всего сохранить самоуважение) таков, что, будь оно даже удовлетворено - а до этого было уже очень близко, - оно не могло бы удовольствоваться личным успехом, ибо это не изменило бы ровным счетом ничего в бесчеловечной комедии: тому свидетель Люсьен Левен. Но пока Жюльен может только проиграть свое дело - и в этом он поистине представляет свой класс, рупором идей которого является на суде. Он несет в себе, пусть смутно, огромные требования нового общества. Если его бунт - бунт одиночки, это не столько результат метафизического рока, сколько печать исторических условий его времени.