6. Выстрел из пистолета посреди концерта

Она имела счастье никогда не заниматься политикой и не читать газет...

Ружейные выстрелы в июле 1830 года нарушили эти невинные замыслы.

"Люсьен Левен"

Действительно ли Стендаль презирал политику или по меньшей мере считал ее совершенно несовместимой с литературой? Одно выражение, не раз повторяющееся в написанном им, вызвало уже немало толкований, и я содрогаюсь при мысли, что в свою очередь ломлюсь в эту широко открытую дверь, за которой, впрочем, пути расходятся в прямо противоположных направлениях.

Знаменитый образ, к которому Стендаль возвращается в "Арманс", "Красном и черном" и "Пармской обители", мы встречаем у него впервые в "Расине и Шекспире": "Пусть крикнут в салоне, где мы смеемся и шутим с интересными женщинами, что дом горит; тотчас мы утратим то небольшое внимание с их стороны, которое необходимо нам для острых словечек и умственных удовольствий. Такое же впечатление производит всякая мысль о политике в литературном произведении: это выстрел из пистолета во время концерта" ("Расин и Шекспир" II. "О цензуре".).

То, что нашлись люди, толковавшие этот текст как защиту литературы, полностью оторванной от социальной действительности, кажется невероятным и едва ли не комичным, настолько это идет вразрез с буквой и духом всего стендалевского творчества. Если кто и является подлинным сыном века, пусть сыном, против своего века восстающим, то это именно хроникер Реставрации и Июльской монархии.

Остается разобраться, почему писатель неоднократно возвращается к этому образу ("Не без опаски взяли мы на себя роль беспристрастного историка. Политика, вторгшаяся в столь бесхитростное повествование, может произвести впечатление пистолетного выстрела посреди концерта" ("Арманс", гл. XIV).

Нам придется сейчас говорить о делах весьма некрасивых, и по многим причинам мы предпочли бы умолчать о них, но вынуждены затронуть эти события, ибо они относятся к нашей теме, поскольку разыгрываются в сердцах наших героев" ("Пармская обитель", гл. XXIII).) и каково значение, им в него вкладываемое. Ирония ли это, как если бы он заранее извинялся за то, что заставит скучать читателя, помещая своих героев в историко-политический контекст времени. Или хотя и ироническая, но все же предосторожность, принимаемая по отношению к полиции. Он не всегда умел скрыть свои взгляды на королевскую власть, что часто вызывало смятение у его застольных собеседников ("Как долго вы рассчитываете удержать поток?" - говорил он по поводу Июльской монархии), и пытался в своих произведениях прикрыть неосторожно вырвавшиеся слова фразами в таком роде: "Господам из полиции: в этом романе нет никакой политики".

После всего сказанного, коль скоро мы примем это за очевидную истину, мне хотелось бы показать, каковы особые достоинства образа пистолетного выстрела посреди концерта. Политика - это, подобно аду, другие (Политика - это, подобно аду, другие. - Обыгрывается знаменитая формула философа-экзистенциалиста и писателя Жан-Поля Сартра (1905-1980) "Ад - это Другие" (из пьесы "3а закрытыми дверями", 1944; сцена 5).). Она беспокоит, грубо напоминая индивиду, что он живет в обществе, влюбленным - что они не одни на свете, писателю - что недостаточно закрыть раму, когда социальный ураган сотрясает его окна. Даже эготизм не надолго спасает от ловушек Истории. Выстрел из пистолета обрывает светские беседы в салонах Реставрации, с ним в концерт благонамеренного общества врывается насилие классовой борьбы, грубо разрывая занавес лицемерия и респектабельности, за которым это общество прячет свои мерзости.

В "Люсьене Левене" Стендаль рассказывает нам, как спокойное существование г-жи де Шастеле и ее мужа было в один прекрасный день нарушено оружейной пальбой на улице. Это, конечно, тоже ирония, но она хорошо иллюстрирует определенную реальность:

"Она имела счастье никогда не заниматься политикой и не читать газет. Соприкасалась с политикой она только на открытых заседаниях Французской академии, на которых присутствовала по настоянию мужа, претендовавшего на кресло; он был большим поклонником стихов Мильвуа и прозы г-на де Фонтана.

Ружейные выстрелы в июле 1830 года нарушили эти невинные замыслы".

Ружейные выстрелы июля 1830 года... Революция ниспровергает Карла X, дворянство, Конгрегацию и учреждает власть банка, возводит на трон Луи-Филиппа. Как можно всерьез утверждать, что "Люсьен Левен", хроника Июльской монархии, не политический роман? Роман, где политика не просто декорация, некие внешние события, историческая случайность, не имеющая отношения к творчеству, не занимающая важного места в душе героя, чуждая основе сюжета. Что останется от "Люсьена Левена", если выкинуть из романа политику? Говоря о политике, я имею в виду не только незадачливые интриги профессиональных политиков, будь то легитимисты, орлеанисты (Орлеанисты - монархическая группировка во Франции, возведшая на престол в 1830 г. Луи-Филиппа - одного из представителей Орлеанского дома. Выражали интересы финансовой аристократии.) или вчерашние либералы, примкнувшие к монархии из любви к власти, но также поведение самых дорогих автору персонажей, поставленных перед лицом исторических обстоятельств. Что останется от романа? Не останется даже чудесной истории любви между светской дамой ультрароялистских убеждений и молодым офицером, которого привлекают республиканские идеи, настолько тесно сама эта история и все, что переживают протагонисты, переплетены с политическими и социальными событиями эпохи.

Пытаться отделить одно от другого - значит поставить под угрозу цельность произведения искусства и обречь себя на полное непонимание того, что совершается в душе Люсьена и г-жи де Шастеле.

Разумеется, человек не сам выбрал среду, в которой живет, но как мог бы он от нее избавиться? Эготизм - способ сопротивления гнету среды, подчас нестерпимому, но эготизма мало, чтобы с ним разделаться. И даже если удалось бы, это было бы бегством от ответственности, которая лежит на человеке, предательством по отношению к другим, изменой солидарности, которая является долгом человека, как он подчас ни тяжек. Т.П.Н.В. - трижды плевать на все? Да, когда не получаешь того, о чем в определенный момент мечтаешь - хотя жизнь Стендаля показывает, что и это не так уж легко, - нет, когда рискуешь потерять уважение к самому себе. А как сохранить его, оставаясь безразличным к судьбе других, к несправедливости, от которой они страдают? Значит, приходится сделать выбор?

"Мне важно одно - картина человеческого сердца. Вне этого я нуль" (Journal, 10 août 1811.). Может показаться, будто это противоречит сказанному выше. Но ведь человеческое сердце бьется не в пустоте. Не существует чуда, благодаря которому оно оказалось бы отгороженным от внешнего мира. И если оно глухо к призывам, из этого мира исходящим, то как тогда понять поведение Жюльена, Фабрицио или Люсьена?

Тот факт, что страсть к воссозданию картины человеческого сердца сосуществует у Стендаля со страстью к познанию политической реальности, что первое и второе неразрывно связаны, представляется мне одной из главных особенностей его творчества.

Автобиография, написанная им в преддверии своего пятидесятилетия, показывает, что о пистолетном выстреле политики он задумался рано и что это занимало его на протяжении всей жизни. Проклятия, которые он насылает на тиранию, дворянство, духовенство, предпочтение, которое он отдает Революции и якобинству, его рассказ о терроре в Дофине, "который так мало походил на террор" ("Жизнь Анри Брюлара", гл. XII.), то, что он сам именует своей "неистовой любовью к Республике", возникшей в детстве как протест против ультрареакционных взглядов отца, но сохранившейся у Стендаля и в зрелом возрасте, когда это противоборство осталось далеко позади, республиканские симпатии, побудившие его выцарапать имена цареубийц на столе в отцовской столовой, постоянный самоанализ, заставляющий его сопоставлять свое народолюбие с отвращением к черни, его восхищение Наполеоном, в котором он видит, несмотря на то что тот сделался самодержцем, солдата Революции, взорвавшего феодальные структуры в Европе, якобинский патриотизм, заставляющий его вынести без всякого снисхождения приговор предателям отечества: "Для меня не было в 1795 году, как нет и теперь, в 1835-м, преступления, которое могло бы хоть сколько-нибудь сравниться с этим" (Там же, гл. XVI.), - все это свидетельствует о неизменном интересе, питаемом этим апологетом эготизма к политике, понимаемой как момент самого движения Истории.

Столь же очевидным представляется и то, что, не удовлетворяясь ролью безразличного и скептичного наблюдателя, он берет определенную сторону, пусть даже его выбор, как всякий выбор, не свободен от оговорок и противоречий. Пусть это выбор писателя, не принимающего лично участия в уличных боях. Когда народный ураган, неотвратимость которого он предчувствовал, разразился в июле 1830 года, Стендаль провел Три Славных дня (Три Славных дня - 27, 28 и 29 июля 1830 г., дни Июльской революции.) в своем номере отеля "Валуа" на улице Ришелье за правкой верстки "Красного и черного". В этом его величие и его ограниченность: критика общества эпохи Реставрации, содержащаяся в романе, действительно позволяет назвать его "оружием для наступающих июльских дней 1830 года" (Арагон. Свет Стендаля.), но основная роль в восстании, которое приведет к падению абсолютной монархии, принадлежит другим, и прежде всего рабочим. Об этом свидетельствуют строки из письма Стендаля к его другу Саттону Шарпу (Шарп Саттон (1797-1843) - английский юрист, друг Стендаля, нередко наезжавший в Париж в годы Реставрации. В свою очередь Стендаль гостил у С. Шарпа в Лондоне в 1838 г.); "Чем больше дней проходит со времени "великой недели"... тем сильнее она поражает нас. Такое впечатление производят огромные статуи... Все, что пишут газеты в похвалу народу, - истина... К сожалению, Мериме в Мадриде, ему не пришлось видеть этого исключительного зрелища; 28 июля на сотню блузников попадался один прилично одетый человек. Последний бродяга вел себя как герой и после сражения был исполнен самого благородного великодушия" ("Письма", 15 августа 1830 года. Отметим, кстати, что все свидетели июльских событий подтверждают слова Стендаля. Барон Оссез, министр морского флота и колоний, уже 26 октября отмечает активность "людей из низших классов". Альфред де Виньи^* пишет в "Дневнике поэта": "Рабочие проявляют отвагу вандейцев... Штурм казарм на улицах Верт и Пепиньер. Ни с чем не сравнимая отвага рабочих-слесарей". Александр Дюма отмечает в своих "Мемуарах": "Революцию совершили те, кто ворвался в Лувр и Тюильри, сломав решетки и разбив окна. Это пылкая молодежь героического пролетариата... Это люди из народа". И Бальзак: "Все раненые (Трех Славных дней) - люди из народа", народная революция "вся тут, за ней стоят годы страданий" ("Письма о Париже", ноябрь 1830).). И несколькими годами позже подтверждает эту оценку в "Воспоминаниях эготиста"; "Уважать Париж я начал лишь с 28 июля 1830 года".

^* (Виньи Альфред Виктор де (1797-1863) - французский писатель-романтик.)

Несмотря на честь, воздаваемую народу на баррикадах, это, по правде говоря, не самый "стендалевский" период Анри Бейля. Нет сомнения, что в глубине души он не слишком радуется возведению на трон Луи-Филиппа - и вскоре "Люсьен Левен" прямо это подтвердит, - но после абсолютной монархии новый режим мог показаться ему прогрессом. Во всяком случае, Стендаль, очевидно, полагает, что его прошлое либерала и критическая позиция по отношению к режиму Реставрации позволяют ему выставить свою кандидатуру на административный пост. Поэтому он просит о назначении на должность префекта, в чем Гизо (Гизо Франсуа (1787-1874) - французский историк и политический деятель. При июльском режиме неоднократно занимал важные министерские посты. "Это мои уста", - говорил о нем Луи-Филипп.) видящий в нем "повесу", ему отказывает. И только благодаря протекции графа Моле (Луи Матье Моле (1781-1855) - французский политический деятель. Находясь на посту министра иностранных дел (с 11 августа по 2 ноября 1830 г.), рекомендовал Стендаля на должность консула в Триесте. В 1836-1839 гг. благодаря Моле Стендаль получил возможность оставить Чивитавеккью и провести длительный "отпуск" во Франции.) Стендалю удается получить пост консула в Триесте. Однако на этот раз отказывает в выдаче exequatur (Экзекватура (лат.) - удостоверение, выдаваемое иностранному консулу о признании его таковым. - Прим. перев.))Меттерних (Меттерних-Виннебург Клеменс (1773-1859) - министр иностранных дел и фактический глава австрийского правительства в 1809-1821 гг., канцлер в 1821- 1848 гг.).

В итоге Анри Бейль оказывается консулом в Чивитавеккье и здесь, вдали от друзей и общества, которое любит, проводит в унынии свои последние годы.

Не без основания подчеркивалось, что Стендаль нередко наделяет своих героев, в порядке своего рода компенсации, судьбой, о которой он сам мечтал. Не потому ли, что в глубине души ему, поклоннику Наполеона, несколько не по себе от того, что во время Ста дней (Сто дней - время вторичного правления Наполеона I во Франции (20 марта - 22 июня 1815 г.) после его бегства с острова Эльба.) он удовольствовался ролью наблюдателя, Стендаль в "Пармской обители" отправляет вместо себя в Ватерлоо Фабрицио? Не потому ли, что при Луи-Филиппе сам он добивался должности префекта, Стендаль отправляет, все гак же вместо себя, Люсьена Левена в 1832 году на похороны генерала Ламарка, послужившие поводом для первого республиканского восстания против Июльской монархии, что кончается для его героя исключением из Политехнической школы? У литературы есть некое преимущество: она позволяет вносить задним числом поправки в траекторию жизни, как бы восполняя тем самым то, что упущено реальным человеком.

Рассмотрим теперь "Арманс". На первый взгляд что может быть камернее, аполитичнее, чем странная и полная противоречий любовь двух молодых людей, принадлежащих к High Society (Высшему обществу (англ.).) эпохи Реставрации и вращающихся в легитимистских кругах? Однако, если приглядеться, эти "сцены из жизни парижского салона 1827 года" - подзаголовок, который дал роману издатель, - являют собой критику политических нравов эпохи. На чувства героев в значительной степени воздействует окружающая среда, их отношения разворачиваются на историческом фоне, где решающее место занимает "эмигрантский миллиард" и стремительное вторжение в жизнь паровой машины. В том, что Октав импотент, повинна, разумеется, не Революция. Но трудно удержаться от искушения усматривать в его судьбе своего рода символ класса, угасающего в эпоху подъема промышленной буржуазии. Октав, как отмечает Тибоде, - это конец породы.

Представитель легитимистски настроенного дворянства, Октав и сам осознает, что находится на том перекрестке Истории, где благоденствию его класса угрожает промышленная революция. Но скорбит ли он об этом? Безусловно, не так, как другие, находящиеся в том же положении. Этот наследник старого дворянского рода больше всего сожалеет, как ни парадоксально, о Политехнической школе, хотя она и была создана Конвентом (Конвент (Национальный конвент) - высший законодательный и исполнительный орган Первой французской республики, действовавший с 21 сентября 1792 г. по 26 октября 1795 г.): "Жизнь там была ему так приятна потому, что спокойствием и замкнутостью напоминала монастырское существование".

Перед нами еще один стендалевский герой, которому, хоть он и выходец из привилегированного сословия, не по себе в высшем свете.

Внутренние противоричия Октава, если выразить их на языке социологии, обусловлены тем, что он принадлежит к классу, который, как он предчувствует, обречен эволюцией общества, заведомо побежден в соревновании, предлагаемом промышленной буржуазией. Отсюда и ощущение бесполезности собственной жизни: "С тех пор, как править миром стала паровая машина, титулы превратились в нелепость, но что делать? Эту нелепость взвалили на меня в тот день, когда я увидел свет. Если я попытаюсь ее сбросить, она меня раздавит".

По личным склонностям ему претит роль бездельника - и уже это делает его изгоем в своем кругу, - он презирает деньги, что противопоставляет его "промышленной партии" и, шире, новой общественной формации. Всему этому он предпочитает "суровую философию пользы" и, к собственному удивлению, замечает, что мечтал бы стать "механиком паровой машины": "Как бы я был счастлив, если бы поступил работать химиком на мануфактуру!"

Мысль о том, чтобы приносить пользу, о том, чтобы, обеспечив свою независимость трудом, избавиться от компромиссов, на которые приходится идти в высшем свете, неоднократно возникает в размышлениях Октава, пытающегося разобраться в себе: "Надеюсь, если когда-нибудь я стану деятельным участником жизни, меня нельзя будет купить, как этих господ. Я проживу и на пять франков в день, тем более что могу заработать вдвое больше, поступив под вымышленным именем химиком на фабрику в любой стране".

Все это делает незаурядной личность молодого аристократа периода Реставрации, так что уже не вызывает удивления ни его интерес к философии Просвещения, ни свидетельствующий о неблагонадежности выбор литературы, которую он читает: "...сочинения Гельвеция... и другие вредные книги". Его не удовлетворяет положение, когда каста, к которой он принадлежит по рождению, бесславно влачит свои дни, пользуясь приобретениями прошлого, королевскими пособиями ("эмигрантский миллиард"), меж тем как производство и даже, во все большей мере, первенство в области культуры ускользают из ее рук. "Разве не унизительно, - продолжал Октав, - что все, кого мы считаем своей опорой, даже монархические писатели, которым поручено каждое утро восхвалять на страницах газеты добродетели духовенства и знати, принадлежат к классу, обладающему всеми добродетелями, кроме знатности?" Несмотря на привилегии, которыми он пока - как долго еще? - пользуется, это паразитическое существование лишает его душевного спокойствия и он, хотя и не решается так и остаться на всю жизнь в "партии побитых", ясно видит признаки неминуемого отступления своего класса под давлением буржуазии: "Мы сейчас как жрецы-идолопоклонники во времена, когда уже близилась победа христианства: сегодня мы еще преследуем противников, в наших руках полиция и бюджет, но завтра, быть может, мы сами будем осуждены общественным мнением".

Замечательно, что здесь дается не просто описание политической обстановки, картина борьбы различных фракций, оспаривающих друг у друга власть в период Реставрации, но самая сущность персонажей раскрывается в ее неразрывной связи с социальным окружением, не поняв которого невозможно разобраться и в них. Творческий вымысел и исторический анализ, взаимодействуя, опираются один на другой. Характерно, что чувство одиночества и собственной бесполезности, мучающие Октава ("Одинок в мире только я", - говорит он), его отвращение к обществу, все ценности которого представляются ему мнимыми, мотивированы его принадлежностью к ультрароялистским кругам, а его влюбленность и сближение с Арманс, кристаллизация его страсти - как, впрочем, и любви Арманс - прямо связаны с политическим событием: решением Карла X возместить убытки дворянам, вернувшимся из эмиграции, чьи земли были конфискованы Революцией, - так называемым делом об "эмигрантском миллиарде".

Напомним, что министр Карла X де Виллель (Виллель Жан-Батист Гийом Жозеф (1773-1854) - французский политический деятель эпохи Реставрации, с 1822 по 1828 г. был председателем совета министров. При нем был проведен ряд крайне реакционных законов (о печати, о святотатстве, об "эмигрантском миллиарде").) решил выплатить эмигрантам стоимость их недвижимого имущества, которое, будучи национализировано, подверглось распродаже в период Революции. Поскольку Хартия (Хартия - конституционная хартия, утвержденная Людовиком XVIII 4 июня 1814 г., будучи политическим компромиссом между старой дворянской знатью и верхними слоями буржуазии, закрепляла многие важные результаты Революции. Хартия превращала Францию в конституционную монархию с двухпалатной системой, однако избирательными правами пользовались только лица, платившие 300 франков прямых налогов. Имущественный ценз для депутатов составлял 1000 франков.) гарантировала неприкосновенность собственности, в том числе и собственности национальной, невозможно было пересмотреть акты о продаже и вернуть эмигрантам их давние владения, не нарушив Хартии. Правительство решило выйти из положения, выплатив им стоимость проданных владений в виде государственной ренты. Первый проект, выдвинутый в 1824 году, потерпел неудачу, второй, аналогичный, был одобрен в 1825-м. В "Арманс" отец Октава как раз и получает по этому закону ренту с двух миллионов, что делает его богатым человеком.

И вот с момента, когда возникает надежда, что состояние его отца увеличится в четыре раза благодаря возмещению убытков, Октав замечает, как меняется отношение к нему в свете, высокопоставленные господа ищут сближения с ним, а знатные дамы видят в нем желанного супруга для своих дочерей: "Стоило кому-нибудь заговорить с ним о незнакомой ему светской даме, как он немедленно спрашивал, нет ли у нее незамужней дочери. С некоторых пор он стал до того осторожен, что уже не удовлетворялся простым отрицательным ответом. "У госпожи такой-то нет дочери, - говорил он, - но, может быть, у нее есть племянница?""

Низость чувств знати - той единственно подлинной элиты, к которой, согласно преподанным Октаву нравственным заповедям, принадлежат лишь по происхождению, - доводит Октава до мизантропии, навевает сомнения в законности существующей социальной системы в целом: "Боже мой! Значит, в этом кругу дурными чувствами заражены все без исключения!.. Если люди смеют так открыто преклоняться перед деньгами в одном из самых аристократических салонов Франции, где любой завсегдатай, открыв книгу по истории, сразу натолкнется на героя - своего предка, - то чего можно ждать от жалких торгашей, нынешних миллионеров, чьи отцы еще вчера таскали на спинах мешки? Боже! Как люди подлы!"

Октав влюбляется в свою красавицу кузину, заметив, что одна Арманс, хоть она и бедна, не удвоила к нему интереса, когда он разбогател, и сделав из этого вывод, что у нее благородная душа. Страсть у стендалевского героя неотделима от уважения. В этом смысле Стендаль ближе к Корнелю, чем к Расину.

Отношение к деньгам, подозреваемое каждым из любящих в другом, лежит и в основе недоразумения, которое едва не оказывается роковым для их любви. Октав случайно слышит в одном из салонов, как некая добрая душа сетует на то, что Арманс завидует его предстоящему обогащению; придя от этого в отчаяние, он переживает своего рода обратную "кристаллизацию", пока не получает доказательства, что Арманс попросту оклеветали. Так же реагирует и Арманс, уязвленная переменой к ней Октава, которую она, не зная истинной причины, объясняет тем, что он разбогател. "Что поделать, - говорит она подруге, - он такой же, как все. Я считала, что у него необыкновенная душа, а он на себя не похож из-за этих двух миллионов". Эта ненароком подслушанная беседа приводит Октава в восторг, ибо она возвращает ему Арманс такой, какой он представлял ее себе раньше и какова она на самом деле: "На эту девушку все нападают, но только она заслуживает здесь моего уважения. Она в такой же мере бедна, в какой они богаты, поэтому ей одной было бы дозволено преувеличивать ценность денег. Однако, не имея и тысячи экю дохода, она презирает богатство..."

На первый взгляд этот роман Стендаля не кажется обращенным во внешний мир: это короткая история невозможной любви. Если не считать трагического конца Октава, драма завязывается и развязывается всего за несколько месяцев в парижском салоне эпохи Реставрации, так что можно говорить о почти полном соблюдении классического правила трех единств: места, времени и действия. Однако давление внешнего мира играет решающую роль и в формировании характеров, и в поведении протагонистов драмы. Оба они ищут истину и не находят ее в мире, к которому принадлежат. А нашли бы они ее вне этого мира? Ничуть не больше, и, уж во всяком случае, не у шокирующего их грубостью манер восходящего класса промышленной и торговой буржуазии, обогащенного Революцией. И хотя политехника Октава манит соблазн "управлять паровой машиной", Арманс со своей стороны иронически замечает ему, что "дети небезызвестного нам Тальма (Тальма Франсуа Жозеф (1763-1826) - знаменитый французский актер-трагик, реформатор французского театра, пользовавшийся особой известностью в наполеоновскую эпоху. Стендаль оценивал игру Тальма весьма критически.) и дети герцога воспитываются в одном пансионе" и что не ему, Октаву, судить, хорош мир или плох, поскольку он смотрит через бойницу, из которой открывается слишком узкое поле обзора: "Возможно ли узнать людей, если все время вращаться в одном и том же кругу? Да еще в наименее энергичном, потому что эти люди очень далеки от действительных нужд". Дворянство - класс наименее энергичный, поскольку оно дальше всех от действительных нужд. Мы снова находим здесь излюбленную мысль Стендаля.

Таким образом, первый роман писателя - это история двойного краха. Социального краха благородного человека, который не находит себе места ни в своем агонизирующем классе, ни в новом обществе, возникающем на руинах феодального мира. Эта конфликтная ситуация могла бы разрешиться для него только в любви. Но и тут он терпит крах по причинам, на которые автор лишь намекает.