8. Прицельный огонь

Сколько подлости! Сколько жестокой, холодной бесчеловечности!

"Люсьен Левен"

В "Люсьене Левене" Стендаль ведет прицельный огонь по Июльской монархии, как в "Красном и черном" вел прицельный огонь по Реставрации. В самом деле, изменилось ли что-нибудь? Коренным образом - ничего, разве только одна фракция французской буржуазии - финансовая аристократия - вытеснила другую - аристократию по рождению.

Подлинная власть перешла к Банку, ибо: "Министр назначается королевским указом, но королевский указ не может сделать любого подданного господином Левеном" ("Люсьен Левен", гл. XLI. К этой мысли Стендаль возвращается не раз: "А кто назначает нынче министров? Ротшильды, Н. Н., Левены" (там же, гл.XLV).). Так размышляет его превосходительство граф де Вез, министр внутренних дел, взявший к себе Люсьена Левена личным секретарем, потому что хочет играть на бирже и нуждается в дельных советах папы этого молодого человека, как и в знании телеграфных сообщений, чтобы быстро и честно обогатиться.

Это способ, возведенный в ранг постоянного института, как отмечает Марке в своем анализе Июльской монархии: "Вообще, неустойчивое положение государственного кредита и обладание государственными тайнами давало банкирам и их сообщникам в палатах и на троне возможность вызывать внезапные, чрезвычайные колебания в курсе государственных бумаг, которые каждый раз неизбежно влекли за собой разорение множества менее крупных капиталистов и баснословно быстрое обогащение крупных биржевиков" (Маркс К. Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г. - К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 7, с. 9-10.).

Можно еще раз констатировать, что анализ романиста и тут совпадает с анализом Маркса.

Поняв, что он является связующим звеном между Банком и министерством, Люсьен Левен не может отделаться от неприятной мысли: "Отец принимает участие в этой махинации. Можно возразить, что в этом и состоит его ремесло банкира. Он узнаёт новость и пользуется ею, не нарушая при этом никакой присяги... Но не будь скупщика краденого, не было бы и вора". И прелести мадемуазель Раймонды, оперной актрисы, с которой он проводит вечера, не выводят его из меланхолического настроения. ""Утром - с ворами, вечером - с потаскухами!" - с горечью думал он".

Без всякого снисхождения Стендаль рисует нам нравы привилегированных классов, порой разделяемых борьбой интересов, но объединяющихся в страхе перед классом, который пока еще не называется рабочим классом: "Здешние богачи не слишком высоко ценят королевское правительство, но смертельно боятся республики. Царствуй у нас Нерон, Калигула, сам дьявол - его поддержали бы из одного страха перед республикой, которая не желает управлять нами в соответствии с нашими теперешними наклонностями, но стремится переделать нас..."

Ни один из привилегированных классов не заслуживает в глазах Стендаля снисхождения, идет ли речь об "умеренных" орлеанистах - сторонниках Луи-Филиппа, среди которых есть и бывшие либералы, примкнувшие к орлеанистам в период Реставрации, или об ультрароялистах, требующих возведения на трон легитимистского претендента - Генриха V.

"Достаточно обладать этим умением ясно видеть, чтобы поражаться глупостью господ де Пюи-Лоранса, Санреаля, Серпьера, д'Окенкура, чтобы понимать лицемерие Дю Пуарье, супрефекта Флерона, полковника Малера; эти два плута более достойны презрения, чем первые, потому что те скорее по глупости, чем из эгоизма, наивно предпочитают счастье двухсот тысяч привилегированных счастью тридцати двух миллионов французов".

Эгоисты, воры, презренные плуты или дураки, - Стендаль явно не питает особой любви к правящему сословию, окружающему трон. Не питает он ее и к режиму, сохранившему избирательный ценз, отстранив тем самым от участия в выборах подавляющее большинство французов (Кроме избирательного ценза, существовал еще ценз на право быть избранным. Несмотря на понижение первого, число могущих быть избранными по сравнению с периодом Реставрации остается неизменным: "В 1820 году во всей Франции есть восемнадцать тысяч пятьсот шестьдесят один человек, имеющий право быть избранным. В некоторых департаментах таких не более десятка. В трех четвертях департаментов не наберется сотни. Два или, самое большее, три кандидата, чаще всего чиновники, - вот в каких пределах предоставляется выбор избирателям в большинстве избирательных округов" (Lavisse Ernest. Histoire de la France contemporaine. La Restauration).). Люсьен Левен говорит о двухстах тысячах привилегированных. Действительно, согласно избирательному закону, принятому 19 апреля 1831 года, хотя избирательный ценз и был несколько понижен, общее число избирателей, включая и воздержавшихся, подымается всего лишь с девяноста четырех тысяч шестисот на выборах 1830-го до ста шестидесяти семи тысяч на выборах 1831 года (См.: Histoire de la France contemporaine, tome II. Livre Club Diderot.). Чтобы иметь политические права, человек должен располагать состоянием не ниже определенного уровня. Эти лица и составляют так называемое le pays légal в противоположность le pays réel - то есть реальному населению страны, насчитывающему, как пишет Стендаль, примерно тридцать два миллиона человек.

Феликс Фор, бывший однокашник Анри Бейля в Центральной школе Гренобля и пэр Франции при Луи-Филиппе, станет оправдывать законность подобной дискриминации в выражениях, повергающих в растерянность: не знаешь, чем больше восхищаться - наглой откровенностью или безграничным лицемерием:"Не следует смешивать право, или политическую свободу, со свободой гражданской. Эта последняя принадлежит действительно всем без исключения... Но политические права не только не принадлежат всем, но и не являются, не могут являться нигде и никогда принадлежностью большинства. Разумеется, ни один гражданин не должен быть исключен полностью, каждый должен обладать правом доступа к политическим правам в соответствии с нашим гражданским правом. Но требование гарантий, обеспеченных либо некоторыми профессиями, подразумевающими образование и способности, либо выплатой определенного ценза, подразумевающего независимость, обеспеченную определенным уровнем состоятельности... не заключает в себе ничего отвратительного, поскольку каждый гражданин, если он станет честно, умно и усердно создавать себе положение в обществе, может получить эти права и выполнить таким образом условия, предусмотренные законодательством" (Ibid.).

Обогащайтесь, и вы станете избирателями, как скажет позднее Гизо.

Нет ничего удивительного ни в том, что этот последний отказывается предоставить Бейлю, в котором чует нонконформизм, пост в своем административном аппарате, ни в том, что Бейль со своей стороны не питает никакого уважения к Феликсу Фору: "...этот родился с низкой душой, потому-то он пэр Франции и первый президент Королевского суда в Гренобле" ("Жизнь Анри Брюлара", гл. XXIX.).

Конечно, может возникнуть мысль, и у некоторых она действительно возникала, что все это плоды обманутого честолюбия, но характер писателя и все его творчество опровергают такую недоброжелательную интерпретацию. У него душа не низкая, и он недостаточно лицемерен, недостаточно плутоват, чтобы преуспеть в той атмосфере поощрения посредственности, которая воцарилась в годы Реставрации и Июльской монархии.

Зачем выделять того, у кого зоркий взгляд, кто питает ненависть к лицемерию и обладает редким умением обнаруживать ложь под выставленными напоказ высокими чувствами? - а все это присуще Стендалю. Люди, стоящие у власти? "Какое удовольствие испытали бы вы, убедившись на ряде фактов, что этот министр - вор, смертельно боящийся потерять свое место и каждое слово которого сплошная фальшь? Эти люди хороши только для своего наследника" ("Люсьен Левен". Предисловие ко второй части романа.).

Получить должность при каком-нибудь министре? Нет ничего легче, дорогой мой Люсьен, для сына г-на Левена, главы Банка, носящего то же имя. Но есть все же закавыка: "... сумеете ли вы быть в достаточной мере плутом, чтобы занимать такую должность?"

Братство по оружию? "Когда три офицера прогуливаются вместе, по меньшей мере один из них является, по мнению двух других, шпионом. Полковник, в прежние времена бесстрашный солдат, под эгидой этого правления умеренных превратился в гнусного полицейского комиссара".

Полиция? Она как раз вездесуща. "Вы знаете, что мы имеем счастье жить под надзором пяти полиций..." - откровенничает с Люсьеном министр внутренних дел. Присоединившись к своей части, Люсьен обнаруживает, что "полк кишмя кишит доносчиками и соглядатаями", что "благородное ремесло воина превращено в школу шпионства" и что сам полковник не более как "шпион-рубака". Поскольку о нашем герое шли разговоры еще до его появления в полку и этот сын крупного буржуа был заподозрен в преступной слабости к Республике, полковник, в прошлом герой наполеоновских войн, дает ему совет: чтобы заставить окружающих позабыть о грехах его юности, следует повесить над комодом "красивый портрет Луи-Филиппа верхом на коне, в богатой золотой раме".

Если легитимисты интригуют против правительственной партии умеренных, то они при этом не забывают, что главный их противник - "низшие классы", так что при всем соперничестве, разделяющем привилегированные сословия, между ними перекидываются необходимые мостки. Так, доктора Дю Пуарье - главу нансийских ультра и, по мнению Люсьена, самого опасного плута в городе подозревают в том, что с тех пор, как шансы Генриха V упали, Дю Пуарье вступил в сношения с министром внутренних дел и каждые две недели посылает ему донесения. Впрочем, этот ультралегитимист пользуется услугами двойного агента, работающего одновременно на официальные власти: "Расставшись с этими пылкими дворянами, Дю Пуарье торопливыми шагами направился в самый конец узкой улочки к священнику, которого супрефект считал своим шпионом в кругу знати и которому поэтому перепадал изрядный куш из секретных фондов".

На этот раз сам Люсьен Левен на основании своего недолгого пребывания в дворянском обществе Нанси меланхолически выводит мораль: "И это первый народ на свете!.. Боже мой! Как же должны протекать вечера в маленьких городках России, Германии, Англии? Сколько подлости! Сколько жестокой, холодной бесчеловечности! А там ведь открыто господствует тот привилегированный класс, который здесь связан и обуздан тем, что его сняли с бюджета".

Религия? Легитимисты видят в ней прежде всего оружие для защиты собственных интересов: "Знать воображает, будто при помощи религии легче всего управлять народом". Хотя это палка о двух концах, поскольку, если верить г-ну Левену - отцу, "именно ненависть народа к священникам вызвала падение Карла X". Однако "без веры нет и уважения к богатым и знатным, есть только дьявольский дух анализа, вместо уважения - зависть, а при малейшей кажущейся несправедливости - мятеж". Из чего маркиз де Пюи-Лоранс извлекает мораль: "Значит, нет иного средства, как вновь призвать иезуитов и законодательным актом предоставить им на сорок лет диктатуру в деле воспитания народа". Или, как откровенничает с Люсьеном Левеном другой руководитель ультрароялистской партии: "Поверьте мне, сударь, нет ничего несчастнее слишком многочисленного и слишком просвещенного народа".

Либералы Реставрации? Большинство променяли идеалы, которые они отстаивали еще вчера, на синекуры и вкушают теперь суп из королевского серебряного сервиза. Таков г-н Н., "либерал возвышенно-чувствительного образа мыслей в 1829 году, а теперь занимающий несколько должностей с общим окладом в сорок тысяч франков и называющий республиканцев позором рода человеческого".

Те, в чьих руках бюджет, не менее низки и жестоки. Вернувшись в Париж, где он становится личным секретарем министра внутренних дел по причинам, о которых говорилось выше, Люсьен Левен получает несколько весьма деликатных поручений. Поразмыслив, он без всякого восторга соглашается выполнить их, чтобы не огорчать отца, при одном условии: что они не приведут к кровопролитию.

В результате его направляют вместе с одним из друзей по Политехнической школе, Коффом, которого он вызволил из тюрьмы Сент-Пелажи, в ряд провинциальных избирательных округов, где он должен обеспечить избрание кандидата умеренных или, на худой конец, легитимиста из оппозиции, чтобы воспрепятствовать победе кандидата, располагающего наибольшим числом голосов, если тот рискует, в силу своей порядочности, оказаться стеснительным для правительства.

Директивы, которые Люсьен получает от своего министра, отличаются благородной ясностью: "...в вашем распоряжении будут деньги для раздачи их на берегах Луары и, кроме того, три вакантных места сидельцев табачных лавок. Кажется, там будут даже две вакансии почтмейстеров... Кроме того, вы будете иметь возможность смещать с должности, за малыми исключениями, кого вы захотите. Вы человек благоразумный и воспользуетесь всеми этими правами с осторожностью. Постарайтесь снискать расположение старинного дворянства и духовенства: нас разделяет всего лишь жизнь одного ребенка. Никакой жалости к республиканцам, в особенности к молодым людям, получившим хорошее образование и не имеющим средств к жизни. Мон-Сен-Мишель не вмещает их всех (Там содержались в тюрьме тысячи политических заключенных.). Вы знаете, что мое министерство кишмя кишит шпионами; обо всех значительных делах пишите мне на имя вашего отца... Необходимо какой угодно ценой добиться, чтобы господин Меробер не был избран. Это человек с головой и с умом. Если только в палате окажется двенадцать-пятнадцать человек вроде него, ею нельзя будет управлять".

К такого рода инструкциям следует добавить злоупотребления, совершаемые префектами по собственной инициативе: перехватывание писем, распространение ложных известий, организацию с помощью телеграфа кампании слухов о банкротстве неугодных кандидатов, шантаж в частной жизни и так далее.

Наши два друга встречают поэтому довольно холодный прием со стороны населения, видящего в них "шпионов" правительства, и несчастный Люсьен получает в физиономию огромный ком грязи, что один из зевак комментирует жестокой фразой: "Смотрите, как он грязен! Благодаря вам лицо у него теперь не чище, чем душа!" В ответ на этот выкрик товарищ Люсьена, настроенный более философски, замечает: "Занимаясь таким делом, как мы с вами... надо только отряхнуться и продолжать свой путь... Эта грязь для нас - благородный прах на поле чести". Ибо невозможно "соединить выгоды от службы в министерстве с утонченной щепетильностью благородного человека".

Люсьен, не подвергавшийся ни малейшей опасности, может вволю предаться меланхолии и пережить свое унижение, в глубине души он недалек от мнения своего друга Коффа, что, в сущности, даже "палач достоин большего уважения". Но что делать? "Кем же мне стать?" И все тот же Кофф ему отвечает: "Когда имеешь несчастье жить под властью правительства мошенников и, на мой взгляд, еще большее несчастье - рассуждать справедливо и не закрывать глаз на истину, нельзя не прийти к заключению, что при таком правительстве, как наше, мошенническом по существу, превосходящем в этом отношении Бурбонов и Наполеона - ибо оно постоянно изменяет своей присяге, - единственными независимыми профессиями являются земледелие и торговля". Пусть даже и они отличаются "гнусными обычаями", но все же даже эти гнусные обычаи "лучше, чем убийства мирных горожан на улице Транснонен, и уж подавно лучше такой мерзости, как оправдание этих убийств в памфлетах, которые мы распространяем".

Но есть вещи и похуже, еще более подлые. Стендаль показывает нам, как Люсьен Левен, вернувшись в Париж, получает задание помешать "болтать" тяжело раненному агенту-провокатору. Этот "инцидент с Кортисом" был взят писателем из жизни, подобный случай действительно произошел в 1834 году в Лионе.

Июльская монархия опасается подъема революционного движения, плоды которого ей удалось присвоить после Трех Славных дней. Но она боится, как бы народный ураган не поднялся вновь, понимая, что на этот раз ей будет труднее использовать его в своих целях. Поэтому основная ее забота - воспрепятствовать братанию народа и армии, чтобы эта последняя не оказалась зараженной революционными идеями. Полиция должна быть настороже.

В 1834 году в Лионе агент-провокатор Кортес, переодетый рабочим, попытался обезоружить часового, но тот оказался проворнее и тяжело ранил нападавшего. Дело получило огласку, им завладели либеральные газеты, заверявшие, что правительство - разумеется, не заинтересованное в том, чтобы Кортес выложил правду, - приняло в госпитале меры, ускорившие его смерть.

В "Люсьене Левене" Стендаль не только показывает весь механизм этого инцидента, но и раскрывает то, что за ним кроется. Главная трудность, с которой сталкивается "начальник полиции Замка" - так именуют королевскую полицию, поскольку король жил в замке Нейи, - "наблюдать за тем, чтобы между солдатами и гражданским населением не установились слишком близкие отношения, и в то же время способствовать возникновению между ними дуэлей со смертным исходом не меньше шести в месяц".

Министр внутренних дел подробно объясняет своему подопечному Люсьену, что "эта цифра установлена в совете министров". "До сих пор генерал Н. довольствовался распространением в казармах слухов о том, что чернь и рабочие устраивают засады и нападают на отдельных военных. Эти два слоя населения все время сближаются между собой в результате милейшего равенства; они уважают друг друга, и для того, чтобы их разъединить, нужна непрерывная деятельность военной полиции. Генерал Н. не дает мне покоя, требуя, чтобы я помещал в моих газетах точное описание всех кабацких ссор, всех грубых выходок солдатни, всех пьяных драк, о которых ему доносят его переодетые сержанты".

Но и этого мало.

"- Надо сознаться, - смеясь продолжал министр, - что, какую бы ловкость при этом ни проявляли господа журналисты, публика уже не читает этих россказней про драки, в которых двое каменщиков убили бы трех вооруженных саблями гренадеров, если бы чудесным образом не подоспел соседний пост. Сами солдаты в казармах смеются над этим отделом в наших газетах, которые по моему приказанию разбрасывают в коридорах. При таком положении вещей этот чертов Н., мучимый тем, что у него всего две звездочки на эполетах, решил разжиться фактами. Так вот, друг мой, - прибавил, понижая голос, министр, - дело Кортиса, получившее такое резкое опровержение в наших вчерашних утренних газетах, отнюдь не вымысел. Кортис, один из преданнейших людей генерала Н., получавший триста франков в месяц, попытался в минувшую среду обезоружить одного дурачка новобранца, которого он уже неделю подстерегал. В полночь новобранца поставили часовым на самой середине Аустерлицкого моста. Полчаса спустя Кортис, прикинувшись пьяным, подошел к нему, затем внезапно набросился на него и хотел отнять у него ружье. Проклятый новобранец при всей своей видимой глупости, побудившей Кортиса остановить на нем свой выбор, отступил на два шага назад и всадил Кортису пулю в живот. Как выяснилось, новобранец - охотник из горной местности Дофине. И вот Кортис смертельно ранен, но не убит, что хуже всего.

Таковы обстоятельства дела. Задача заключается вот в чем: Кортис знает, что ему осталось жить три-четыре дня, кто нам поручится за его молчание?"

На Люсьена возложено поручение обеспечить сдержанность Кортиса.

Сначала Люсьен хочет отказаться от этой не слишком славной миссии, вызывающей у него тоску и отвращение. "Это гораздо хуже всего, что могло бы случиться со мною в полку. Там мне пришлость бы только зарубить или застрелить, как это сделал*** в ***, бедного, сбитого с толку или даже ни в чем не повинного рабочего, здесь же я могу оказаться замешанным на всю жизнь в историю с отравлением". Он соглашается, сознавая, что ему "угрожает общественное презрение и смерть", но в его поведении нет никакой низости, так что в конечном итоге он испытывает даже, как он выражается, чувство, что "хорошо управлял своей ладьей", поскольку ему удается помешать агентам генерала Н., главы королевской полиции, отравить Кортиса опиумом под предлогом облегчения его страданий и в соответствии с пожеланиями, выраженными на совете министров ("Когда в совете кто-то высказался за то, что следовало бы дать бедному Кортису опиум, чтобы облегчить его страдания, он [г-н де Вез] побледнел". "Люсьен Левен", гл. XLIII.).

Если вспомнить, что Стендаль написал этот начиненный взрывчаткой роман, будучи королевским чиновником в Чивитавеккье, остается только поразиться его удивительной отваге. И стилистические предосторожности, к которым он прибегает в предисловии, лишь на первый взгляд кажутся несколько смешными, а если приглядеться, выдают авторскую иронию:

"Это произведение написано попросту и чистосердечно, оно отнюдь не пытается намекнуть на что-либо и даже, напротив, пытается избежать намеков. Но автор считает, что, за исключением страсти героя, роман во всем остальном должен быть зеркалом.

Если полиция сделает публикацию рискованной, выждем десять лет. 2 августа 1836 года" ("Люсьен Левен", первое предисловие.).

Можно задуматься о том, что случилось бы с автором романа, этого брандера, подведенного под Июльскую монархию, будь он опубликован при жизни Стендаля.

Если в романах Стендаля народ действительно редко выходит на авансцену, то его присутствие всегда ощущается в глубине. Действие "Люсьена Левена" разворачивается почти полностью в салонах Парижа или Нанси, за кулисами власти. Все герои принадлежат к высшему обществу, но, как и в "Арманс", они отличаются тем, что их подлинное Я - какими бы ни были их воспитание и предрассудки (в этом смысле случай г-жи де Шастеле типичен) - тесно связано со всем происходящим вокруг них, даже за пределами их круга. Они в поисках истины, и это заставляет их вынести суждение о тех, кто им ровня, или, лучше сказать, о своем классе. Кристаллизация любви начинается с момента, когда они ощущают презрение к тому, что действительно достойно презрения в обществе, где они вращаются. Не случайно в конце избирательной кампании, направлять которую ему было поручено министром внутренних дел, Люсьен задумывается: "Что сказала бы госпожа де Шастеле, расскажи я ей о своем поведении?" Саму же г-жу де Шастеле глубоко волнуют мысли Люсьена об эгоизме двухсот тысяч привилегированных: "Вы на меня влияете, быть может, в худшую сторону. Когда я остаюсь одна, я ловлю себя на том, что начинаю верить, будто в монастыре Сердца Иисусова меня нарочно учили всяким нелепостям". И однако! Можно сказать, что ей пришлось проделать для этого долгий путь. "Только два чувства могли до сих пор повергнуть ее смущение: робость при представлении какой-нибудь высочайшей особе да глубокое негодование против якобинцев, стремившихся пошатнуть трон Бурбонов... Бурбоны были несчастны, и она думала только о том, как им послужить. Она воображала, что все перед ними в долгу".

Несколько слов где-нибудь в тексте романа напоминают вдруг читателю о народе: "У крестьян, попадавшихся навстречу, был жалкий и пришибленный вид. "Вот она, прекрасная Франция!" - думал Люсьен". А описание операции уланского полка против рабочих, организовавших профессиональный союз, - такой беспощадный залп по правительству и классам, на которые оно опирается, что этот текст необыкновенного смыслового наполнения необходимо привести почти полностью:

"Через день Люсьена в четыре часа утра разбудил приказ немедленно садиться на коня. Вся казарма была в волнении. Артиллерийский унтер- офицер торопливо раздавал уланам патроны. По слухам, рабочие города, расположенного в восьми - десяти лье от Нанси, организовались и создали союз.

Полковник Малер обходил казарму и говорил офицерам так, чтобы его слышали уланы:

- Надо задать им хороший урок, чтоб запомнили. Никакого снисхождения к этим сукиным детям! Можно будет заработать ордена.

... Седьмому эскадрону, в котором был Люсьен, непосредственно предшествовала артиллерийская полубатарея с зажженными фитилями. Колеса повозок и орудий сотрясали деревянные дома Нанси и внушали дамам ужас, смешанный с удовольствием.

Люсьен поклонился г-жам д'Окенкур, де Пюи-Лоранс, де Серпьер, де Марсильи. "Хотел бы я знать, - думал Люсьен, - кого они больше ненавидят - Луи-Филиппа или рабочих? А госпожа де Шастеле не могла разделить любопытство всех этих дам и проявить ко мне хоть немного внимания! Вот и я еду рубить ткачей, как изящно выражается господин де Васиньи. Если дело будет жарким, полковник получит орден Почетного легиона, а меня будет мучить совесть".

Двадцать седьмому уланскому полку понадобилось шесть часов, чтобы пройти восемь лье, отделявшие Нанси от Н. Полк задерживала артиллерийская полубатарея. Полковник Малер трижды получал эстафеты и каждый раз приказывал сменить лошадей, тащивших пушки. Спешивали улан, лошади которых казались более подходящими для упряжи.

На половине дороги супрефект, г-н Флерон, крупной рысью догнал полк; он проехал вдоль всего полка, чтобы поговорить с полковником, и имел удовольствие вызвать насмешки улан...

Однако вскоре супрефект был отомщен. Едва уланы въехали в узкие, грязные улицы Н., их встретили свистом и гиканьем жены и дети рабочих, глядевшие из окон бедных домишек, и сами рабочие, появлявшиеся время от времени на углах самых узких улочек. Везде поспешно закрывались лавки. Наконец полк выбрался на большую торговую улицу; все магазины были закрыты, в окнах - ни души, всюду - гробовое молчание.

Выехали на очень длинную, неправильной формы площадь, обсаженную пятью-шестью чахлыми тутовыми деревьями и пересеченную во всю длину вонючей канавой, полной городских нечистот. Вода в ней была синяя, так как канава служила также стоком для нескольких красилен.

Белье, вывешенное на окнах для просушки, ужасало своим убожеством, ветхостью и грязью. Стекла в окнах были маленькие и грязные, а многие окна вместо стекол были заклеены старой исписанной бумагой. Всюду вставал живой образ нищеты, от которой щемило сердце, но не то сердце, которое надеялось заслужить крест, действуя саблей в жалком городке...

Люсьен заметил, что все уважающие себя офицеры хранили глубокое молчание и имели очень серьезный вид. "Вот мы и встретились с врагом", - думал Люсьен. Он наблюдал за собою и находил, что он так же хладнокровен, как во время химических опытов в Политехнической школе. Это эгоистическое чувство значительно ослабляло его отвращение к подобного рода службе.

Высокий рябой лейтенант, о котором говорил ему подполковник Филото, обратился к Люсьену, ругая рабочих. Люсьен не ответил ни слова и посмотрел на него с невыразимым презрением. Когда лейтенант удалялся, несколько голосов произнесли довольно громко: "Шпион! Шпион!"

Люди ужасно страдали, двое или трое вынуждены были спешиться. Послали дневальных к большому водоему. В огромном бассейне нашли три или четыре трупа недавно убитых кошек, от крови которых покраснела вода. Струйка теплой воды едва сочилась; чтобы наполнить бутылку, нужно было несколько минут, а полк насчитывал триста восемьдесят человек под ружьем. Супрефект вместе с мэром уже несколько раз проезжали через площадь, ища, как говорили в рядах, где бы купить вина.

- Если мы продадим вам, - отвечали ему торговцы, - наши дома разграбят и разрушат.

...С наступлением темноты раздался пистолетный выстрел, но никто не был ранен. "Не знаю почему, - думал Люсьен, - но я готов держать пари, что этот выстрел был произведен по приказу супрефекта" (Несколько дальше Стендаль замечает: "В Нанси ходили слухи... будто в Н. рабочие выстрелом из пистолета убили молодого уланского офицера" ("Люсьен Левен", гл. XXVII).).

Около десяти часов вечера рабочие исчезли, в одиннадцать часов прибыла пехота, которой передали пушки и гаубицу, а в час ночи уланский полк отправился обратно, в Нанси, причем люди и кони умирали с голоду... Интересующиеся военными, стратегическими, политическими и прочими подробностями этого дела могут обратиться к газетам того времени. Полк покрыл себя славой, а рабочие выказали редкое малодушие".

Но вы, кажется, утверждали, что Стендаль ненавидел примешивать к литературе политику?