9. Республиканские мечты

По временам он бывал подлинно красноречив - когда говорил о счастливом будущем Франции и о той блаженной поре, когда все служебные обязанности будут выполняться безвозмездно и наградой за это будет только почет.

"Люсьен Левен"

Ну, а что станет с героем в этом грязном болоте? Как он себя поведет в погоне за счастьем? Пример Люсьена Левена тем яснее показывает ход стендалевской мысли, что этого юношу автор от рождения наделил всем, чего тщетно желал для самого себя.

Как подметил Жан Прево (Прево Жан (1901-1944) - французский писатель и литературовед. Участник Сопротивления, убит фашистами в Веркоре. Его книга "Стендаль. Опыт исследования литературного мастерства и психологии писателя" (рус. пер. 1960) представляет собой диссертацию, защищенную им в Лионе в 1942 г.) Люсьен родился из "мечты о компенсации" (Прево Ж. Стендаль. Опыт исследования литературного мастерства и психологии писателя.). В отличие от Анри Бейля у Люсьена богатый отец, который его любит, понимает и поддерживает. Его мать жива и окружает его нежной заботой. Он красив, изящен, вызывает зависть. Сильные мира сего с ним считаются, помня о миллионах его отца. Наконец - это главное, - его любит Матильда, вернее, Батильда: так зовут г-жу де Шастеле, литературную ипостась великой любви Стендаля.

Итак, с самого начала все условия как будто сходятся для того, чтобы жизнь Люсьена сложилась блистательно и счастливо. Но к тому есть серьезное препятствие. Люсьен заражен "болезнью чрезмерной рассудочности", и общество, каким он его видит, не слишком его воодушевляет. Он испытывает потребность в самоуважении и, как мы могли убедиться, не настолько "плут", чтобы с легким сердцем принять нравы развращенного света.

Тут и разгадка странных метаний этого сына миллионера. Ключ к ней Стендаль дает с первых же фраз романа:

"Люсьена Левена выгнали из Политехнической школы за то, что он некстати вышел прогуляться в день, когда, подобно всем своим товарищам, находился под домашним арестом: это было в один из прославленных июньских, апрельских или февральских дней 1832 или 1834 года.

Несколько молодых людей, достаточно безрассудных, но обладавших немалым мужеством, намеревались низложить короля, и воспитанники Политехнической школы, этого питомника смутьянов, бывшие в немилости у владыки Тюильри, были посажены под строгий арест в своем собственном помещении. На другой день после прогулки Люсьен был исключен как республиканец".

"Прогулка" Люсьена, на которую здесь так осторожно намекается, - та, что привела его 5 июня 1832 года на похороны генерала Ламарка. Старый солдат Революции и Империи, волонтер 1792 года, генерал Ламарк снискал себе популярность тем, что был в оппозиции к Бурбонам и Луи-Филиппу. Его похороны стали поводом к настоящему восстанию против Июльской монархии, закончившемуся после двух суток яростной битвы расправой над последними бунтовщиками у монастыря Сен-Мерри. Убитых и раненых насчитывалось около восьмисот. Хотя в восстании принимали участие и карлисты (Карлисты. - Здесь, видимо, имеются в виду не только Сторонники изгнанного из Франции короля Карла X (см. коммент. к с. 32), но и вообще приверженцы доиюльской монархической системы.) республиканское течение заметно преобладало. "В ходе борьбы возник союз между молодыми буржуа, принадлежавшими к республиканским кружкам, и членами рабочих корпораций... Рядом с трехцветным знаменем появляется красное знамя, а кое-где "люди с обнаженными руками" (Виктор Гюго) размахивают черным знаменем, на котором вьется надпись белыми буквами: "Свобода или смерть". И все же больше всего над баррикадами трехцветных знамен. Во всяком случае, важная роль рабочих неоспорима. Установлено, что среди повстанцев их было 66 процентов" (Histoire de la France contemporaine, tome II, chap. XII. Livre Club Diderot.).

Это те баррикады, на которых погибли Гаврош Виктора Гюго и Мишель Кретьен, герой-республиканец, поразивший воображение монархиста Бальзака (Мишель Кретьен - герой второй части романа "Утраченные иллюзии" (1837-1843), а также новеллы "Тайны княгини де Кадиньян" (1839), погибает на баррикадах у монастыря Сен-Мерри на Монмартре во время республиканского восстания 6-6 июня 1832 г. Ф. Энгельс в письме к М. Гаркнесс (апрель 1888 г.) назвал его одним из "настоящих людей будущего".).

Что до Люсьена Левена, то он на баррикадах не погибнет, но будет исключен из Политехнической школы, и, если бы не салон и деньги отца, он никогда, по его словам, "не избавился бы от опалы, до которой нас довел республиканский дух, вынесенный нами из Политехнической школы".

Он не погибнет на баррикадах, но след от них останется, и не только на репутации Люсьена. В предисловии, написанном для "господ из полиции", Стендаль сам будет оправдываться за выбор столь неподходящего героя. Оправдание своеобразное, за которое, потребуй королевское правосудие автора к ответу, полагалось бы самое суровое наказание, ибо столь изощренная ирония едва ли может служить смягчающим обстоятельством:

"Расин был подлым и хитрым лицемером - ведь он изобразил Нерона; подобно тому и Ричардсон, желчный типографщик-пуританин, был, без сомнения, отъявленным соблазнителем, коль скоро он создал Ловеласа. Автор романа, который вы прочтете, о благосклонный читатель, если у вас достанет терпения, - республиканец, восторгающийся Робеспьером и Кутоном. Но в то же время он страстно желает возвращения старшей ветви и воцарения Людовика XIX. Мой издатель заверил меня, что мне припишут все эти замечательные свойства, и не по злобе, а из-за малой толики внимания, которую француз в XIX веке уделяет всему, что читает. Довели его до этого газеты".

С самого начала романа Стендаль спешит предуведомить читателя (если только эти слова не обращены к "господам из полиции"), что Люсьен больше думает о "сигарах" и "новых сапогах", чем о республике, "заставлявшей ждать себя слишком долго". Но автор тут же делает оговорку на полях: "По мнению нашего безрассудного героя, который со временем исправится". Исправится ли? Люсьен разрывается между презрением к родившемуся в Июле буржуазному обществу - этому "привалу в грязи", отвращением к честолюбию служаки со всеми теми низостями, на которые оно толкает, и своей неспособностью найти выход, примиряющий утонченность его вкусов с его чувством справедливости.

Кто я такой? Что мне делать? Как жить, не презирая самого себя, но и не томясь от скуки? Эти вопросы определяют все действие романа. Люсьен недостаточно испорчен для повседневного мошенничества в мире политики и недостаточно легкомыслен, чтобы спокойно убивать время на "вечерах с девицами", тратя деньги, которыми его щедро оделяет отец. Люсьена мучит ощущение собственной бесполезности. Одному из своих не столь щепетильных друзей, уговаривающему его взяться за ум и делать карьеру ("Ты взял на себя труд появиться на свет как княжеский сынок (Перефразируются обращенные к аристократам слова Фигаро из комедии Бомарше "Безумный день, или Женитьба Фигаро" (акт V, сцена 3).). Твой отец содержит тебя; что стало бы с тобой без него?"), он отвечает: "Вижу, ты сто раз прав... но я поистине достоин сострадания. Мне внушает омерзение дверь, в которую надо войти; на ее пороге слишком много навоза".

Как и сам Стендаль, его герой - якобинец, полагающий, что Французская революция была решающей вехой на пути к новому времени и завоеванию счастья для народов. Он с насмешливым удивлением смотрит на тех, кто вздыхает по старому порядку и оплакивает нынешнее падение Франции: "Ничего не могло быть смешнее этого утверждения в глазах Люсьена, считавшего, что именно с 1786 года Франция стала понемногу выходить из того варварства, в которое она отчасти погружена еще и до сих пор".

Но Революция вылилась в "Империю с ее низкопоклонством", и старые генералы Наполеона, еще вчера так храбро сражавшиеся за отечество, превратились в придворных или полицейских: "Счастливы герои, умершие до 1804 года!" Наполеон в день подписания конкордата (Конкордат (договор) с папой Пием VII был подписан первым консулом Наполеоном 15 июля 1801 г. В стране устанавливалась свобода религии, отделение церкви от государства уничтожалось. Подписанием конкордата Наполеон открыл себе путь к императорской власти. "Я восстанавливаю религию для себя", - говорил он.) изгоняет одного из своих генералов после такого короткого разговора:"Прекрасная церемония, Дельмас! Поистине великолепно! - сказал император, возвращаясь из Нотр-Дам. - Да, генерал, не хватает лишь двух миллионов человек, пожертвовавших жизнью, чтобы уничтожить то, что вы восстанавливаете". А то, что последовало за Империей, заслуживает еще большего презрения. Реставрация с эмигрантами, возвращающимися в обозах Священного союза (Священный союз - политический союз Австрии, Пруссии, России и ряда других европейских государств, созданный после падения наполеоновской империи для обеспечения незыблемости решений Венского конгресса 1814-1815 гг., закрепившего результаты войн коалиций европейских держав с Наполеоном I, и борьбы с революционным и национально-освободительным движением в Европе.) белый террор, торжество мракобесия. И наконец, Июльская монархия с Робером Макером на троне и с Банком, который раскидывает свои сети, набивает свои несгораемые шкафы и осуществляет подлинную власть.

Родившись слишком рано или слишком поздно, Люсьен Левен не знает, что предпринять: "По правде... я не знаю, чего хочу". Несомненно только, что он не принимает нового государственного устройства, в котором видит лишь убожество, низость, сделки с совестью и "убеждение в том, что гуманность к простому народу - почти преступление". Конечно, республиканские мечты, которые однажды уже привели его, юного студента, на похороны генерала Ламарка, оставили свой след. В полку, кишмя кишащем доносчиками и соглядатаями, его симпатии принадлежат романтическим заговорщикам, которые, угадав в нем благородное сердце, посылают ему дружеское письмо, чтобы поведать о своих республиканских убеждениях.

"В глубине души мы исповедуем эти священные убеждения, в один прекрасный день мы прольем за них нашу кровь и смеем верить, что вы готовы в свое время и в надлежащем месте принести ту же жертву. Когда наступит великий день пробуждения, положитесь, сударь, на друзей, которые чувствуют себя равными вам только в силу глубокой жалости к несчастной Франции.

Марций, Публий, Юлий, Марк. За всех этих господ - Vindex (Мститель (лат.).), который убьет Маркена (Это один из офицеров-шпионов в полку.)".

Если это письмо и само присутствие в полку, офицеров, настроенных, хоть втайне, революционно, подбадривают Люсьена, то дальше движений сердца эта радость у него не идет. Как и сам Стендаль, которого он здесь представляет, Люсьен уверен, что Июльская монархия не сможет долго сдерживать разлив народного возмущения, но в плане политическом он еще только ищет - безуспешно - свою партию. "Как учредить республику, когда нет республиканцев?" - замечает писатель в другом романе ("Пармская обитель", гл. XXIV.). "Публий! Vindex! Бедные друзья! Вы были бы правы, если бы вас было сто тысяч; но вас всего две тысячи человек, быть может, рассеянных по всей Франции, и Филото, Малеры, даже Девельруа (Филото и Малер - полковники, у которых Люсьен под началом, Девельруа - его кузен, исполняющий важные обязанности при Июльском режиме.) прикажут на законном основании расстрелять вас, если вы сбросите с себя маску, и их поддержит подавляющее большинство".

Это пессимизм совершенно оправданный, почти пророческий. Конечно, несколькими годами позже, в феврале 1848 года, шесть лет спустя после смерти Стендаля, мощь народного движения, ядром которого будут республиканцы, опрокинет Июльскую монархию, но в очередной раз плоды победы достанутся не тем, кто ее ковал, ибо нация не готова следовать за своим авангардом. В июне того же года первая пролетарская революция будет утоплена в крови - с одобрения большинства; Маркс отметит, что рядом с пролетариатом не было никого. Через два десятка лет из негаснущей мечты родится благородная Коммуна, но ее подавление, еще более кровавое, чем в июне 1848 года, снова будет одобрено огромным большинством. Хочется зажать нос, чтобы не стошнило, перечитывая заявления, которые делали в те дни многие писатели, включая и лучших из них, - кроме разве что одного Гюго. И тут убеждаешься, что показная любовь к народу сменяется гневом и ненавистью в ту самую минуту, как этот народ перестает быть послушным слугой и поднимается, чтобы потребовать своей доли.

Люсьен Левен не может знать, что мечтаниям его славных, немного шальных республиканцев придет конец через несколько десятилетий под пулями версальцев, у стены парижского кладбища. У стены, носящей ныне их имя.

Но, испытывая отвращение к действующей системе, Люсьен задается вопросом о той, что могла бы прийти ей на смену. Во Франции он не видит никаких возможностей в ближайшем будущем. Итак? Следует ли отправиться в Америку вместе с Публием, Vindex'oм и их друзьями? Люсьен колеблется. Он полагает, что у него "слишком мало суровой доблести", что ему "стало бы скучно в Америке, среди людей, может быть, безукоризненно справедливых и рассудительных, но грубых и думающих только о долларах... а я предпочитаю говорить о красноречии господина Ламенне или о таланте госпожи Малибран и сравнивать последний с талантом госпожи Паста. Я не могу жить с людьми, не способными мыслить утонченно, как бы они ни были добродетельны. Я сто раз отдал бы предпочтение изысканным нравам какого-нибудь развращенного двора... я испытываю потребность в развлечениях, возможных только при наличии старой цивилизации".

Он понимает, что зашел в тупик, и судит себя без снисхождения: "Но в таком случае, несчастный, мирись с развращенностью правительств, продуктом этой старой цивилизации; только глупец или ребенок может одновременно питать противоположные желания".

Однако именно в такой противоречивости желаний и сказывается суть стендалевского героя. Он сам не может разрешить это противоречие; разрубить гордиев узел рано или поздно придется Истории. Люсьен с негодованием отвергает современное ему общество, но у него нет ни возможностей, ни склонности, ни подлинного стремления заменить это общество другим, очертания которого кажутся ему слишком расплывчатыми - или, напротив, слишком резкими. Исторические условия в начале XIX века еще не предлагают ясной перспективы. Но Люсьен умеет распознать своих за пределами собственного класса, хотя речь пока идет скорее о движениях сердца, чем о твердом политическом выборе.

Осознав то, что сам он считает слабостью своего характера, он устанавливает себе двойственный диагноз: "Значит, я не республиканец; но мне внушает отвращение подлость Малеров и Маркенов".

Он сочувствует кучке мужественных людей, которые "боготворят будущее", подобно тому как легитимисты "боготворят прошлое", но ему не дано знать, что они станут героями 1848 года и Парижской коммуны. И что, следовательно, именно они будут двигать вперед Историю. Вот как, к примеру, он оценивает господина Готье, "жреца Республики": "... сквозь его увлечение идеей самоуправляющейся Франции в нем можно было разглядеть прекрасную душу... не помышляя ни о каком воровстве, [он] жил только на свое жалованье землемера кадастра. Что же касается его газеты "Орор", она стоила ему пятьсот-шестьсот франков ежегодно да, сверх того, не один месяц тюрьмы... По временам он бывал подлинно красноречив - когда говорил о счастливом будущем Франции и о той блаженной поре, когда все служебные обязанности будут выполняться безвозмездно и наградой за это будет только почет".

Для Люсьена нет вопроса, кто воплощает благородство и честность в развращенном обществе Июльской монархии: "3а исключением моих бедных одержимых безумием республиканцев, я не вижу ничего такого на свете, к чему стоило бы относиться с уважением: все известные мне почтенные репутации в какой-то мере основаны на шарлатанстве. Республиканцы, быть может, люди помешанные, но по крайней мере не подлецы".

Они помешаны - ведь их только малая горсточка, а они отправляются на штурм неба, тогда как подавляющее большинство охотно позволило бы их расстрелять - и действительно позволит на следующий день после падения Коммуны. Между безумцами, мечтающими изменить мир, хотя это не в их силах, да и никто их на то не уполномочил, и мошенниками, сидящими в правительстве и в Банке, - какой сделать выбор? "... Если французам нравится, чтобы ими управлял монарх под барабанный бой, к чему их тревожить?" И снова - на уровне сердечных порывов проблема решается легко. А в политическом плане? Тут исторический тупик: во Франции 1830-х годов республика кажется Люсьену всего лишь отдаленной мечтой, а американская демократия, которая иной раз представляется ему прибежищем, в конечном счете его отвращает, потому что несет с собой "необходимость угождать простолюдинам" и культ "одного божества - Доллара". В этом Люсьен недалек от истины - американское общество, современное Июльской монархии, от нее коренным образом не отличается: за (и над) "двухпалатной системой" - денежный мешок, удерживающий реальную власть благодаря извращению народной воли.

Что же остается делать герою, как не пытаться сберечь свою честность, - раз для порядочного человека путь закрыт? Опять-таки замкнуться в эготизме. "... В сущности, я смеюсь над всем, кроме собственной чести", - думает Люсьен. По здравом размышлении это означает, что он ни над чем не смеется. Но такой взгляд на вещи сначала приводит его к отказу вступать в игру; он не хочет ни побеждать, как Растиньяк, ни смиряться, как Фредерик Моро, герой флоберовского "Воспитания чувств". Он хранит верность духу противостояния: "Я, плебей и либерал, могу иметь кое-какое значение среди этих тщеславных людей только при условии, что не уступлю своих позиций". Когда министр внутренних дел дает ему весьма сомнительное поручение, Люсьен его принимает, только чтобы проверить, испытать себя, решить для себя самого (пока ему это неясно), способен ли он что-то сделать - и при этом не запятнать себя. Пробраться через грязное болото, не замаравшись, подобно тем акробатам, что, не оступаясь, проходят по туго натянутому канату, - такая задача его по-своему воодушевляет. Им движет любопытство, желание узнать самого себя, а не честолюбие: от успеха своей миссии он не ждет ни повышения по службе, ни прибавки жалованья, ни синекуры - только удовлетворения оттого, что он "хорошо управлял своей ладьей". С этой точки зрения он неизменно остается свободным человеком, туристом, дилетантом в стендалевском смысле этих слов.

Люсьен Левен - это история человека, который питает утопические мечты о республике и, не дождавшись их осуществления, старается жить, не теряя самоуважения в обществе, чьи правила он отвергает, хотя по видимости пользуется в нем всеми привилегиями. Это история одиночества, от которого и его тоже может спасти только любовь.