12. Мы, участвовавшие в отступлении из Москвы...

Существует столько же идеалов прекрасного, сколько разных форм носа...

"Аббат Делиль был в высшей степени романтичен для века Людовика XV. То была поэзия, как раз созданная для народа, который при Фонтенуа, сняв шляпы, говорил английской пехоте: "Господа, стреляйте первыми". Конечно, это очень благородно, но как такие люди имеют дерзость говорить, что они восхищаются Гомером?

Древние очень посмеялись бы над нашей честью.

И после этого требуют, чтобы такая поэзия нравилась французу, который участвовал в отступлении из Москвы!" ("Расин и Шекспир", гл. III.)

В брошюре "Расин и Шекспир" Стендаль четко определяет свое место среди враждующих лагерей, классиков и романтиков, символами которых служат эти два имени. Но делает он это на свой лад, выдвигая в защиту искусства современного особые доводы, которые не укладываются в манифесты ни того, ни другого стана.

Дело еще больше осложняется тем обстоятельством, что в эпоху Реставрации либеральное общественное мнение, то есть оппозиция, к которой Стендаль себя причисляет, ратует за классицизм и подражание античности под знаком Расина, за строгое соблюдение трех единств и александрийский стих, тогда как романтики, новаторы, почитатели Шекспира - в политическом плане роялисты, отстаивающие божественное право монарха и желающие вернуть французское общество в то состояние, в каком оно было до 1789 года.

Положение складывается парадоксальное: ультрароялистские круги и газеты поддерживают литературных бунтовщиков, а поборники свободы защищают традиционное искусство. Для либеральной молодежи любить Корнеля, Расина, Наполеона во времена реакции и торжествующей посредственности - это способ восславить утраченное величие нации. А роялистской молодежи свойственны ностальгия по живописной роскоши королевского двора, поиски прибежища в религиозной ортодоксальности, в мистицизме и легендарном прошлом.

Но, как это обычно бывает, разделительную черту провести не так уж просто. И у романтиков, во всяком случае у лучших из них, можно встретить протест против нового порядка, основанного на грубой силе и власти денег. Они взывают к добрым чувствам, к великодушию и одновременно отмежевываются от глашатаев легитимизма в литературе. Настолько резко, что те начинают беспокоиться и сурово их одергивают - как делает, к примеру, академик Лакретель (Лакретель Жан Шарль Доминик де (1766-1855) - историк и публицист, член Французской академии. Тененциозность трудов Лакретеля по истории Французской революции давала основание Стендалю говорить о его лживости.) в декабре 1823 года: "Писатели-роялисты, сердца, исполненные преданности и пыла, остерегайтесь вставать под чужие знамена, когда мы по-прежнему ревностно боремся с нечестивыми учениями, с революционными безумствами".

Стендаль отстаивает дело романтизма - который он называет романтицизмом, чтобы не смешивать с течением, отмеченным у истоков социальной реакционностью, - поскольку считает, что искусство неизбежно должно меняться вместе с миром. Он за свободу в политике и за свободу в искусстве.

"Романтицизм, - пишет он, - это искусство давать народу такие литературные произведения, которые при современном состоянии их обычаев и верований могут доставить им наибольшее наслаждение.

Классицизм, наоборот, предлагает им литературу, которая доставляла наибольшее наслаждение их прадедам" (Там же.).

Его иронию вызывают не классики Древней Греции или Франции XVII века, а их бездарные эпигоны, тщетно силящиеся им подражать и навязывать их в качестве вечного образца. Все писатели были романтиками своего времени, будь то Софокл, Еврипид, Гомер или Расин. Первые - потому что они предлагали грекам трагедии, соответствовавшие нравам этого народа, последний - потому что "дал маркизам при дворе Людовика XIV изображение страстей, смягченное модным в то время чрезвычайным достоинством, из-за которого какой-нибудь герцог 1670 года даже в минуту самых нежных излияний родительской любви называл своего сына не иначе, как "сударь"". На древних греков это не очень похоже.

Чтобы быть романтиком, нужна смелость - ведь надо открывать новые пути, рисковать, изобретать, в отличие от осторожного классика, который шагу не может ступить без оглядки на священные правила и цитат из великих предков.

Стендаль, в юности любивший Расина ("Каждый вечер перед сном, как бы я ни был утомлен, я прочитываю по действию из расиновской пьесы, чтобы научиться говорить по-французски" (Письмо Полине, 22 января 1803 года.)), мало-помалу охладевает к человеку, которого называет - с долей преувеличения - "пошлым лицемером" и "низким угодником" Людовика XIV.

Но в "Расине и Шекспире" он воздерживается от таких раздраженных суждений, отчасти чтобы не умалять весомости своих доказательств - иначе он вызвал бы вопль негодования, отвлекающий от сущности дела, - но отчасти и потому, что в глубине души, при всем предпочтении, отдаваемом Шекспиру, он еще любит Расина, несмотря на брань по его адресу. Любопытно (заметим мимоходом), что в "Красном и черном" этот хулитель "отвратительной напевности александрийского стиха" ("Воспоминания эготиста", гл. VII.) находит способ вставить строку из Расина, правда несколько ее изменив. "Предел стыдливости я перешла уже", - говорит г-жа де Реналь, очевидно читавшая "Федру" ("Стыдливой гордости перейдена граница" ("Федра", акт III, сц. I. Перевод М. Донского.)).

Так или иначе, в своем манифесте, защищающем романтицизм, Стендаль не ведет лобовую атаку на Расина, а только объясняет, почему писать трагедии в подражание ему больше не соответствует духу времени: "Что же касается Расина, то я очень рад, что вы назвали этого великого человека. Имя его приводят, когда хотят выбранить нас. Но слава его незыблема. Он навсегда останется одним из величайших гениев, вызывающих удивление и восторг людей. Делает ли Цезаря менее великим полководцем то, что после его войн с нашими предками галлами был изобретен порох? Мы утверждаем лишь одно: если бы Цезарь вновь вернулся в мир, первой его заботой было бы завести в своей армии пушки".

Шекспир был велик потому, что сумел передать жестокое величие своего века, "кровавые события гражданских войн" и "множество тонких картин сердечных волнений и нежнейших оттенков страсти". "Мне казалось, что, читая Шекспира, я возрождаюсь, - рассказывает Стендаль в "Анри Брюларе". - Прежде всего его огромным преимуществом было то, что родные не хвалили и не рекомендовали мне его, как, например, Расина... Обаяние Шекспира было особенно сильным еще потому, что, мне кажется, отец дурно отзывался о нем в моем присутствии". Но у него есть и более серьезная причина любить Шекспира - достоверность, с которой тот рисовал нравы своего века и страсти человеческого сердца: "Все-таки он самый правдивый художник, какого я знаю" (Письмо Полине, 23 июля 1804 года.).

Примечательно: Стендаль, полагающий, что настоящий писатель должен отображать свое время, еще с юности задумывается над вопросом о непреходящей ценности искусства и пытается так разрешить его в письме к сестре:

"Меняются нравы, но отнюдь не страсти; меняются с нравами лишь проявления страстей.

Раз страсти остаются неизменными, то не могут устареть и трагедии в том случае, если они изображают наиболее сильные страсти, живущие в сердцах людей, чьи умы познали максимум существующих истин... Комедии стареют, потому что все в них, относящееся к нравам, тоже в свою очередь стареет; комедии изображают: 1) нравы; 2) страсти; а ведь не стареют только страсти" (Письмо Полине, август 1804 года.).

Восхищаясь Шекспиром за то, что он изобразил страсти и нравы своего века, Стендаль вовсе не требует, чтобы его слепо копировали: "Романтики никому не советуют непосредственно подражать драмам Шекспира.

То, в чем нужно подражать этому великому человеку, - это способ изучения мира, в котором мы живем, и искусство давать своим современникам именно тот жанр трагедии, который им нужен...

Даже в тех кружках, где Стендаль был завсегдатаем, друзья его не понимали. Превозносить Шекспира в тот момент, когда либеральная пресса громко негодует против заезжей английской труппы, играющей Шекспира в театре Порт-Сен-Мартен, - это значит снова идти против течения. Патриотизм и ненависть к Священному союзу не заставляют Анри Бейля, подобно тем школярам, что освистывают английских актеров, смешивать разные вещи и принимать "Шекспира за адъютанта Веллингтона (Веллингтон Артур Уэлсли (1769-1852) - герцог, английский фельдмаршал. В битве при Ватерлоо 18 июня 1815 г. командовал соединенными англо-голландскими войсками.)".

Еще его упрекают в том, что он отмежевывается от обоих классов, борющихся за власть, в том, что ни буржуазия, ни аристократия не пользуются его благосклонностью. Эта позиция, опережающая свое время, обрекает Стендаля на одиночество и неизбежно вызывает раздражение. "Бейль - самый непоследовательный из людей, - заявляет Делеклюз (Делеклюз Этьен Жан (1781-1863) - французский художник и художественный критик влиятельных журналов"Ревю де дё монд",'Журналь де деба". В его салоне в эпоху Реставрации собирался небольшой кружок романтиков-либералов и деятелей оппозиции. В 1821-1830 гг. Стендаль был частым гостем Делеклюза.). - Он с глубочайшим и нескрываемым презрением относится ко всему буржуазному, а с другой стороны, осыпает аристократию эпиграммами в духе радикального либерализма".

Тем не менее в "Расине и Шекспире" Стендаль развенчивает идею "вневременной" литературы, подчиняющейся незыблемым, всегда и повсюду остающимся в силе правилам:

"Мы совсем не похожи на тех маркизов в расшитых камзолах и больших черных париках стоимостью в тысячу экю, которые около 1670 года обсуждали пьесы Расина и Мольера.

Эти великие люди хотели угодить маркизам и работали для них.

Я утверждаю, что отныне нужно писать трагедии для нас, рассуждающих, серьезных и немного завистливых молодых людей года от воплощения божия 1823. Эти трагедии должны писаться прозой. В наши дни александрийский стих большей частью есть лишь покров для глупости".

Главная мысль, которая вытекает из этой брошюры в пятьдесят страничек, напечатанной тремя сотнями экземпляров, состоит в том, что литература зависит от идеологии класса, ее породившего, что драматическое искусство есть зеркало Истории и что не может быть некоего универсального изображения человека, которое не зависело бы ни от времени, ни от общественных условий: "Существует столько же идеалов прекрасного, сколько разных форм носа и разных характеров".

В 1823 году такие доводы исторгают вопли негодования у академиков и представителей официальной литературы. Но с тех пор эти идеи успели глубоко укорениться в умах.