14. Слова его племени

(Цитата из стихотворения Стефана Малларме "Гробница Эдгара По", в котором речь идет об уделе поэта. Буквальный перевод этой знаменитой строчки: "Придать более чистый смысл словам своего племени". - Прим. перев.)

Погоня за счастьем, кристаллизация, воображение, вывернутое наизнанку, любовь-страсть, эготизм, слишком высоко расставлять свои сети...

Немногие писатели могут гордиться тем, что созданные ими слова и выражения вошли в литературный язык. Стендаль из их числа, и это представляется случаем исключительным - ведь его так мало читали при жизни.

Отсылка к прустовской "мадлене", так долго служившая высоким знаком отличия в культуре (Имеется в виду эпизод романа "В сторону Свана" (из цикла "В поисках утраченного времени", 1913-1927) французского писателя Марселя Пруста (1871-1922): рассказчик пьет чай с пирожным "мадлен", вкус которого вызывает в нем непонятную радость, заставляя его с необычайной остротой вновь пережить одно из ощущений детства. Роман Пруста повлиял на распространение техники "потока сознания" в романе XX века.), сегодня кажется уже чуть-чуть не ко времени. Напротив, "Фабрицио при Ватерлоо" не просто вышел невредимым из разгрома, едва ли не самого страшного в нашей истории; теперь, чтобы не отстать от века, необходимо хоть однажды пережить вместе с юным маркизом дель Донго все, что он испытал в своей отчаянной вылазке. Тут дело не в одних поветриях моды; рассказ Стендаля и недоумение Фабрицио, действительно ли он участвовал в сражении, остаются в своей вызывающей наготе неподражаемым образцом подлинно выразительного красноречия, которое умеет обходиться без красноречия. Толстой подтверждал, что обязан Стендалю пониманием войны, "какой она бывает на самом деле". Более почетную похвалу трудно вообразить.

Отныне невозможно говорить о любви без упоминания о той мособой деятельности ума, который из всего, с чем он сталкивается, извлекает открытие, что любимый предмет обладает новыми совершенствами"; для нее Стендаль придумал ставшее знаменитым слово "кристаллизация". И конечно, нельзя забыть образ, поясняющий это явление:

"Дайте поработать уму влюбленного в течение двадцати четырех часов, и вот что вы увидите.

В соляных копях Зальцбурга, в заброшенные глубины этих копей кидают ветку дерева, оголившуюся за зиму; два или три месяца спустя ее извлекают оттуда, покрытую блестящими кристаллами; даже самые маленькие веточки, которые не больше лапки синицы, украшены бесчисленным множеством подвижных и ослепительных алмазов; прежнюю ветку невозможно узнать" ("О любви", гл. II.).

Любовь, как, впрочем, и ненависть, проходит через "кристаллизацию", но ей свойственно и противоположное состояние - "воображение, вывернутое наизнанку": все, что еще вчера казалось красотой и сулило блаженство, внезапно становится источником отчаяния, тоски, бесконечного отвращения. Эти чувства испытывает Жюльен, думая, что Матильда его презирает:

"...Его она тоже любила, но теперь поняла, что он ничего не стоит.

"Да, в самом деле, какие у меня достоинства? - с чувством глубочайшего убеждения твердил себе Жюльен. - Я существо совершенно незначительное, заурядное, в высшей степени скучное для окружающих и очень неприятное для самого себя". Ему до смерти опротивели и все его блестящие качества, и все то, что когда-то воодушевляло и увлекало его; и вот в таком-то состоянии, когда воображение его как бы вывернулось наизнанку, он пытался разобраться в жизни при помощи своего воображения. В такое заблуждение мог впасть только недюжинный человек".

"Погоня за счастьем", "любовь к любви", "любовь-страсть", "энергия", "лицемерие", "пистолетный выстрел посреди концерта", "красота есть лишь обещание счастья", "слишком высоко расставлять свои сети" - все это излюбленные предметы стендалевских размышлений, породившие множество самых пылких и порой противоречивых толкований.

Это Стендаль ввел во французский язык два английских слова: "эготист, с тем особым значением, которое он ему придал в "Воспоминаниях эготиста" (1832), и "турист", широко распространившееся во Франции после публикации "Записок туриста" в 1838 году.

Влияние Стендаля не сводится к словарю. Даже те писатели, кого он втайне раздражал, как, скажем, Андре Жид, не брезговали заимствовать у него кое-какие присущие его стилю приемы - правда, забывая в этом признаться. Так, Лафкадио из "Подземелий Ватикана", который легонько колет себя кинжалом в руку всякий раз, когда полагает, что совершил поступок, несовместимый с его весьма своеобразными представлениями о морали, явно навеян воспоминаниями о Жюльене Сореле (Такое сопоставление Р. Андрие делает вслед за Арагоном, который в книге "Свет Стендаля" (см. коммент. к с. 29) упрекает Андре Жида в эпигонстве ("Достаточно оказалось одной крохи художественного вымысла Стендаля, чтобы эпигон мог сойти за истинного психолога").), подвергающем себя телесному наказанию за то, что в нарушение данного самому себе обета прилюдно воздавал хвалы Наполеону. Тяга к Стендалю, как видим, перехлестнула границы его племени.