15. Извилистые пути добродетели

"Ну вот, я соучастник государственного преступления", - ликуя, говорил он себе.

Моска ("Пармская обитель")

Всю жизнь Стендаль страдал оттого, что был некрасив. Коренастый, плотный; в школе у него было прозвище "таран", а когда он весьма посредственно сдал экзамены за первый год обучения в Центральной школе Гренобля, дед, задетый в своем самолюбии, ему сказал: "[У доски] ты только и сумел показать нам свой толстый зад!" Такая внешность и безденежье еще усиливали застенчивость, от которой он так до конца и не избавился, даже когда прослыл человеком острого ума и таланта, что заставляло забывать обо всем прочем.

Своих героев, любимцев женщин - Жюльена, Люсьена, Фабрицио, - он наделил красотой, о которой мечтал для себя. Он одарил также их всех, а Фабрицио в особенности, той юной легкостью, тем умением переносить жизненные испытания с беззаботным изяществом, что по ту сторону Альп зовется disinvoltura(Непринужденность (итал.).).

Фабрицио, Жюльен и Люсьен молоды. Граф Моска из "Пармской обители" составляет среди них исключение: это человек средних лет. Но и он тоже воплощает стендалевские мечты о самом себе: ему неотразимости придает власть. Фабрицио выказывает disinvolturaв погоне за счастьем, а он - в исполнении своих высоких обязанностей. Это честолюбец, честолюбец странный, почти поневоле, на стендалевский лад; он играет в министра, как играл бы в шахматы, готов каждый раз все поставить на кон и пожертвовать карьерой ради любви.

Подобно Люсьену Левену, он пробирается через грязное болото с высокомерным любопытством стороннего наблюдателя. Для вящей сложности Стендаль делает его министром полиции у жестокого монарха. Моска плетет интриги скорее из чистой любви к искусству, чем в неусыпной заботе приумножить свое состояние.

Бывший офицер наполеоновской армии в Испании, он сначала сражался ради славы, а потом решил занять одно из первых мест, потому что "был возмущен надменностью тех, кто стоял выше его". Поскольку он не крал, то к концу войны оказался в Парме с единственным источником существования - пенсией командира эскадрона. Он завоевывает доверие принца (который живет в двойном страхе: стать жертвой покушения и показаться смешным) тем, что "благодаря его дипломатической ловкости принцу не приходится при нем краснеть" ("Это сам Моска в качестве главы полиции настаивает на необходимости заглянуть под кровати, диваны, столы, кресла и, как говорят в Парме, даже в футляры контрабасов. А принц противится этому и высмеивает своего министра за такое чрезмерное усердие".).

"Граф не поклонялся добродетели, - пишет Стендаль. - Можно добавить, что добродетель, как ее понимают либералы (то есть стремление к счастью большинства), казалась ему лицемерием. Он считал себя обязанным прежде всего добиваться счастья для графа Моски делла Ровере, но он был преисполнен чувства чести..."

Он преисполнен чувства чести, но выражается это не в строгом соблюдении привычных правил. Этот искусный и осторожный политик при случае способен на любое безрассудство для тех, кого любит. Благоразумен он только с виду. Он служит повелителю, которого презирает, стараясь не чинить несправедливостей; но тирания ему не по душе, и он готов предать принца без малейших угрызений совести, если того требуют любовь или дружба. Все взвесив и учитывая все обстоятельства, надо признать, что это не совсем обычная разновидность добродетели.

Человек, лишенный иллюзий, но не великодушия, который "стыдится своего высокого положения", он не настолько ценит богатство и почести, чтобы стать их рабом. Он всегда умеет смотреть на себя со стороны. Он остается свободен в своем дворце, подобно тому как Фабрицио наперекор очевидности свободен в тюрьме.

Этого эпикурейца жизнь захватывает глубоко, но не лишает здравого смысла; он жаден до наслаждений, предпочитает опасность скуке. В Парме ему, как и герцогине Сансеверине, нравится "придворный мирок, в котором всегда надо опасаться бури".

Но прежде всего он человек больших страстей. При первой встрече с очаровательной графиней он понимает, что "это сама искренность, никогда она не думает о благоразумии, вся отдается впечатлению минуты...". В нем сразу же вспыхивает любовь- страсть, и всемогущий пармский министр с радостным удивлением сознает, что впервые за двадцать пять лет испытывает настоящую робость: "...он с наслаждением отдавался своему безрассудству. "Старость, - говорил он себе мысленно, - прежде всего сказывается в том, что человек уже не способен на такие восхитительные ребячества"".

Но вместе с любовью является ревность, неистовая, бешеная ревность, терзающая его, когда он, пятидесятилетний, начинает догадываться, какие нежные чувства внушает Джине ее юный племянник Фабрицио:

"Жестокая мысль, как клещами, сдавила сердце графа: "Заколоть его тут же, перед нею, а потом покончить с собой".

Он прошелся по комнате, едва держась на ногах, но судорожно сжимая рукоятку кинжала. Те двое не обращали на него никакого внимания. Он сказал, что пойдет отдать распоряжение своему лакею. Слов его даже не расслышали: герцогиня смеялась ласковым смехом тому, что ей говорил Фабрицио. Граф подошел в первой гостиной к лампе и посмотрел, хорошо ли отточен клинок кинжала. "Нужно быть приветливым и бесконечно любезным с этим молодым человеком", - думал он, возвратившись в большую гостиную и подходя к ним.

У него мутилось в голове - ему показалось, что они склонились друг к другу и целуются на его глазах".

Там, где начинается царство страсти, уже нет места отрешенности постороннего, хорошему вкусу и disinvoltura. Граф расспрашивает горничную - которой он дал столько золота, что она испугалась,- точно ли " у герцогини любовь с монсиньором" (Так называли тех, кто готовил себя к духовному званию. Они носили фиолетовые чулки, но могли их снять и вступить в брак.). Он оживает, лишь услышав от своих агентов про связь Фабрицио с крошкой Мариеттой, актрисой бродячей труппы.

После такого нисхождения в ад к Моске возвращаются хладнокровие и "мужество внять голосу рассудка, тщетно твердившего ему целый месяц, что всякий раз, как достоинства любовника тускнеют в глазах возлюбленной, этому любовнику следует отправиться в путешествие". Он уезжает в Болонью, но у него хватает благородства - и героизма, - чтобы вернуться в Парму, получив донесение, что Фабрицио подвергается серьезной опасности, на сей раз из-за ревнивого покровителя Мариетты, актера Джилетти, который грозится убить Фабрицио. Когда яростная буря подозрений стихает в душе графа, он вновь обретает самообладание и великодушие, поколебленные было на какую-то минуту: "Он принадлежал к числу тех редких людей, которые вечно будут мучиться угрызениями совести, если они могли совершить великодушный поступок, но воздержались от него..." (Та же мысль высказана в "Красном и черном" применительно к г-же де Реналь: "Это была именно та благородная и романтическая натура, для которой видеть возможность великодушного поступка и не совершить его является источником столь тяжких угрызении совести, как если бы она уже была повинна в преступлении".)

Граф обладает настоящими добродетелями, когда не охвачен смятением страсти, но его добродетель, как мы видели, не совпадает с нормами привычной морали. Можно даже сказать, что эти нормы нарушаются с легким сердцем. Герцогине, озабоченной будущим племянника, которого она прочит в офицеры, Моска без труда доказывает, что его монарх никогда не доверит должность, имеющую хоть какое-нибудь значение, молодому человеку, который 1) склонен к восторженным порывам, 2) так восхищался Наполеоном, что отправился сражаться в его войсках при Ватерлоо. Что же делать? Третьего пути не дано, поскольку, "к несчастью, дворянин не может быть ни врачом, ни адвокатом, а наш век - это век адвокатов". Остается только церковь, и Моска спокойно предлагает сделать Фабрицио где-нибудь епископом, а затем и архиепископом Пармским. Герцогиня содрогается от такого плана, и граф пытается ее утешить. "Заметьте, - говорил ей граф, - что я не намерен сделать из Фабрицио примерного и заурядного священнослужителя. Нет, он прежде всего должен быть вельможей. При желании он может оставаться полным невеждой и все-таки станет епископом и архиепископом, если только принц по-прежнему будет считать меня полезным для себя". Сам Фабрицио сначала отвергает это предложение, заявляет, что поедет в Нью-Йорк и станет в Америке республиканским солдатом, но в конце концов уступает доводам тетки: он понимает, что от него не требуют стать "каким-то бедным священником, более или менее примерным и добродетельным, как аббат Бланес", он должен быть вельможей, "заранее предназначенным стоять во главе своего сословия", ему "за всю ... жизнь ... придется сплутовать только один раз, и то ради весьма важной цели". К тому же вовсе не обязательно верить в то, чему его будут учить, при условии, что он ничему не будет противоречить: "...тебе простят любовную интрижку, если ты умно поведешь ее, но сомнений не простят: с возрастом любовный пыл угасает, а сомнения растут".

Но это происходит на поверхности их жизни, втиснутой в тесный мирок пармского двора. Истинная страсть превыше всего, и любовь Фабрицио и Клелии скоро покажет смехотворность таких суетных забот. Что до графа Моски, то привязанность к герцогине заставляет его идти на любой риск, чтобы спасти Фабрицио, который заключен в башню Пармской крепости и находится под угрозой смерти. Он даже говорит своей возлюбленной, что готов убить Расси, вождя враждебной партии, подозреваемого в намерении отравить узника: "Больше того, я вам предложу средство, к которому для себя лично я никогда бы не прибегнул. С тех пор, как я получил власть в этой стране, я не лишил жизни ни одного человека; вы ведь знаете, в этом отношении я такой глупец, что до сих пор в сумерках мне вспоминаются два шпиона, которых я сгоряча приказал расстрелять в Испании. Ну вот, хотите, я избавлю вас от Расси?"

Моска снова рискует всем, когда он, первый министр, вместе с герцогиней устраивает, при помощи отряда преданных ему полицейских и горсточки изгоев под предводительством Ферранте Паллы, побег Фабрицио, посаженного в тюрьму по приказу государя. Самое примечательное тут - наслаждение, испытываемое графом во время этой вылазки, которая может стоить ему положения в обществе и жизни. Когда побег благополучно совершился, "граф, оставшись один, еще два часа бродил вокруг крепости и, убедившись, что в ней все спокойно, ушел пешком. "Ну вот, я соучастник государственного преступления", - ликуя, говорил он себе".

Трижды плевать на все, кроме самоуважения. Моска верен этому стендалевскому девизу.

Странными добродетелями наделены и героини Стендаля: и отважные воительницы, такие, как Сансеверина или Матильда де Ла Моль, и скромницы, как г-жа де Шастеле, г-жа де Реналь или Клелия. Как ни велика на первый взгляд разница между ними, их роднит необычайная склонность к самоотверженной преданности и столь же безрассудное отвращение ко всякой лжи и лицемерию. Склонность, благодаря которой и те и другие в любви слепо повинуются велениям страсти, останавливаясь лишь перед утратой уважения к себе.

Но одни сами отправляются на поиски счастья, вооруженные, как Диана-охотница, а другие живут в затаенном ожидании любви, которая перевернет их судьбу, опалит им душу и тело. Блистательная, неизменно оживленная и полная интереса ко всему происходящему, любящая светскую игру герцогиня Сансеверина - свободная женщина, которая, "приняв какое-нибудь решение ... уже не подвергала его обсуждению". Она одного племени с очаровательной г-жой д'Окенкур из "Люсьена Левена", про которую Стендаль рассказывает, что у нее была дурная репутация, потому что она не задумываясь меняла любовников: "У этой юной маркизы вовсе не было аристократической чопорности, она была от природы кокетлива, беспечна и весела. Она не желала притворяться ни в чем, даже в самом малом... Она ездила на прогулку в коляске вместе с любовником и с мужем... Это было беззаботное существо; она жила лишь нынешним днем".

Презирать лицемерие, веселиться, жить нынешним днем: вот мы и в царстве эготизма.

И все же проникнуть в суть стендалевского понимания страсти помогают г-жа де Шастеле и Клелия. У них обеих "холодность соседствует с пламенем и, кажется, может перейти в доброжелательность и даже восторженность, если только суметь внушить их" ("Люсьен Левен", гл. XVI.).

Г-жу де Шастеле не любят в Нанси, потому что ее сдержанность принимают за высокомерие. Она слывет "какой-то печальной и странной, только когда она говорит о Генрихе Пятом, то вся загорается". Ее называют "чудачкой", "нелюдимкой"; "часто ... она велит закладывать карету, а через час или два ожидания лошадей распрягают...". Желая заглянуть поглубже в душу своей героини, Стендаль говорит, что главной ее чертой была "полная беспечность. Под внешней серьезностью, которой ее красота придавала нечто величественное, скрывался счастливый и даже веселый характер. Ее высшим удовольствием было мечтать". О чем может мечтать молодая женщина? Такой вопрос, конечно, ответа не требует.

В этом смысле г-жа де Шастеле удивительно напоминает Клелию, дочь генерала Фабио Конти, коменданта Пармской крепости.

В отличие от герцогини Сансеверины Клелия "казалась спокойной, недоступной волнениям, - то ли от презрения ко всему окружающему, то ли от тоски по какой-то несуществующей химере". Невозмутимость покидает ее только во время одинокой прогулки, "когда она, например, растрогается при виде нищеты какого-нибудь грязного мужлана".

Как и Клелия, г-жа де Шастеле равнодушна к богатству и чувствительна к чужому горю: "...в самое утро бала г-н де Понлеве сильно разбранил ее за то безразличие, с каким она прочла письмо, извещающее ее об одном банкротстве. А немного времени спустя ее до слез взволновала встретившаяся ей на улице маленькая старушка, нищенски одетая, в выглядывавшей из-под лохмотьев рваной рубашке, с почерневшей от солнца кожей".

Клелия с ранних лет была "ярая либералка", потому что принимала всерьез разглагольствования отца. Но убедившись, что у него все это служило лишь завесой честолюбию, она стала испытывать глубокое презрение ко всякого рода искательству. Этим объясняется и ее бегство в мечтательное одиночество - еще одна разновидность эготизма, - и ее "отвращение к браку": "Ее приводила в ужас мысль подчинить отраду своего уединения и свои заветные мысли прихотям какого-нибудь молодого человека, который на правах мужа будет вторгаться в ее внутреннюю жизнь". Одно время она даже подумывает уйти в монастырь.

Ее не прельщает блеск пармского двора. Она терпеть не может балов и ездит на них только ради отца, чтобы не вредить его честолюбивым планам. Тем не менее она отваживает самых блестящих претендентов на ее руку, к великому огорчению генерала, рассчитывающего на выгодный брак дочери для поправки собственного состояния.

Пылкая любовь к Фабрицио, нависающая над ним смертельная опасность пробуждают эту спящую красавицу. Придворное общество, где властвуют "вежливые убийцы", внушает ей все больший ужас. Чтобы спасти возлюбленного, она готова на все, даже на то, чтобы предать отца и убить пармского тирана собственными руками: "О самодержавие! Когда же Италия сбросит твой гнет? О продажные, низкие души! А я сама? Дочь тюремщика!.. Я заколола бы принца кинжалом, как героическая Шарлотта Корде!"

Эта добродетель хотя и подлинная, но не та, какую проповедуют благотворительные общества, заботящиеся о спасении душ. В нежность Клелии к Фабрицио вплетаются все муки страсти: "...она считала, что герцогиня любит его, и душу ее терзала убийственная ревность". Это чувство такое могучее, что кроткая Клелия изумлена, испугана грозными силами, тайно от нее гнездившимися в ее собственном сердце, она больше не узнает саму себя: "Клелия почти уже не обманывала себя: она ненавидела г-жу Сансеверину".

Когда до нее долетают светские сплетни - впрочем, ложные - о том, что у герцогини появилась новая привязанность, ей требуется много мужества и великодушия, чтобы не намекнуть на это в записке, которую она посылает Фабрицио. Но она слишком благородна, чтобы долго блуждать по таким темным закоулкам: "Какая это низость с моей стороны!.. Дурно говорить Фабрицио о любимой им женщине!.. "

Пути добродетели извилисты, и страсть не безобидна. Как пишет Стендаль о яростном взрыве ревности у другого своего героя: "В его любви было что-то свирепое" (Там же, гл. XXV.).