Приложение

1. Что они думают о Стендале

Обвинители и защитники с 1815 года до наших дней

В критике, посвященной Стендалю, нет места безразличию - это бросается в глаза. Если у одних писатель вызывает горячую симпатию - по причинам далеко не всегда сходным, - то другие при одном упоминании его имени выхватывают пистолет. Очевидно, по отношению к нему трудно сохранить позицию "умеренных", если выражаться в понятиях, бытовавших в годы Июльской монархии. Либо за, либо против, либо с восторгом, либо с яростью.

Нельзя сказать, что память о нем - исключительная принадлежность какого-то определенного круга; те, кто его любит - от Барреса до Арагона,- часто весьма далеки друг от друга. И все же, несмотря на исключения, которые подтверждают правило, я имею слабость думать, что водораздел, пролегающий между теми, кто за Стендаля, и теми, кто против него, в основном совпадает с водоразделом социальным: те, кто открыто обвиняет его или считает в глубине души, уже не смея сегодня сказать об этом вслух, филистером, дурным человеком, негодяем, безнравственным и опасным, принадлежат к одному социальному лагерю. Их раздражает якобинец, и аристократизма вкусов этого литератора мало, чтобы они с ним смирились.

Я предлагаю несколько образчиков суждений об Анри Бейле, начиная с тех, что были высказаны еще при жизни писателя, и до наших дней. Может, разумеется, удивить, что я извлекаю из забвения давно погребенных в нем критиков, которые отнюдь этого не заслуживают, но я делаю это, во-первых, потому, что в эпоху, когда один из наших величайших писателей был почти неизвестен, они представляли литературный "истеблишмент", моду и господствующую идеологию. И во-вторых, чтобы показать, что автор "Красного и черного" был объектом - и не без оснований - обвинений политического, в широком смысле слова, характера.

Можно пожалеть, что Гюго - великий Гюго - появится на мгновение в качестве свидетеля обвинения, но его неприязнь была главным образом реакцией оскорбленного самолюбия и ответом на эпиграммы, зачастую несправедливые, отпускавшиеся в его адрес этим негодником Анри Бейлем. (Играли, естественно, роль и разногласия литературного порядка, представление о которых я уже дал, приведя два рассказа о битве при Ватерлоо. Виктора Гюго как раз восхищала "неопределенная вершина лесов" Шатобриана...) Можно пожалеть также, что Клодель (Клодель Поль (1868-1955) - французский поэт, драматург, эссеист. Член Французской академии.) извергает на него бурлескные проклятия, однако удивляться тут нечему, поскольку Клодель был живой иллюстрацией удивительной возможности сосуществования в одном человеке литературного таланта и своего рода теоретического кретинизма. При всем том оскорбления, как и похвалы, - к чести Стендаля, ибо в противоположность большинству своих посредственностей- цензоров он остается и останется живым.

МЕРИМЕ: "Законченный аристократ".

Бейль, оригинальный во всем - немалая заслуга в нашу эпоху стертых монет! - гордился своим либерализмом, а в глубине души был законченным аристократом.

Всю жизнь преобладающей его чертой было воображение, и если он что делал, то только внезапно и под влиянием сильного чувства. Тем не менее он хвалился, что всегда поступает сообразно рассудку. "Нужно во всем руководствоваться логикой" - говорил он, отделяя паузой первый слог от остальных, но никак не мог примириться с тем, что логика других людей не всегда совпадает с его собственной. Впрочем, он никогда не пытался их переубедить. Люди, плохо его знавшие, приписывали чрезмерной гордости то, что, возможно, было лишь уважением к чужим взглядам. "Вы кот, я крот", - говаривал он иногда, чтобы положить конец спору.

У него не было никаких религиозных убеждений, а если и были, то состояли они из гнева и злобы против провидения. "Оправдать бога, - говорил он, - может только то, что он не существует". Однажды у г-жи Паста он изложил нам следующую космогоническую теорию. Бог был очень ловким механиком. Он трудился день и ночь, мало говорил и непрестанно что-нибудь изобретал, то солнце, то комету. Ему говорили: "Да запишите же ваши изобретения! Нельзя, чтобы это пропадало даром..." "Нет, - отвечал он, - это все еще не то, чего я хочу. Вот усовершенствую свои открытия, тогда..." В один прекрасный день он скоропостижно скончался. Побежали за его единственным сыном, который учился у иезуитов. Это был кроткий и прилежный юноша, ничего не смысливший в механике. Его привели в мастерскую покойного родителя. "Ну-ка, за работу! Надо же управлять миром..." Юноша в смущении; он спрашивает: "А как это делал мой отец?" - "Да вот поворачивал это колесо, делал то, делал это..." Он начинает вертеть колеса, и все идет вкривь и вкось...

Мы любили слушать его рассказы о кампаниях, которые он проделал с императором.

Однажды утром, уже в окрестностях Березины, он явился к Дарю, выбритый и тщательно одетый. "Вы побрились, - сказал Дарю. - Ну, вы и Бергонье, аудитор Государственного совета, говорил мне, что спасением своей жизни обязан Бейлю, так как тот, предвидя перегрузку мостов, заставил его перейти Березину вечером накануне разгрома. Пришлось почти что применить силу, чтобы вынудить его сделать эти несколько сотен шагов. Г-н Бергонье с высокой похвалой отзывался о хладнокровии Бейля и его здравом смысле, не изменявшем ему даже в такие минуты, когда и записные смельчаки теряли голову.

О любви Бейль говорил еще красноречивее, чем о войне. Он постоянно был влюблен или воображал себя влюбленным...

Я верю, что какой-нибудь критик XX века обнаружит книги Бейля среди литературного хлама XIX века и воздаст им справедливость, которой они не нашли у современников. (""А. Б." сочинение одного из сорока" (Статья Проспера Мериме о Стендале впервые была опубликована анонимно в Париже в октябре 1850 г. отдельным изданием в количестве 25 экземпляров. Сейчас статья известна под названием "Стендаль".), 1850 г.)

ГЁТЕ: "Он привлекает, отталкивает, занимает, выводит из себя; короче, от него нельзя оторваться".

Эти подробности взяты из необыкновенной книги ("Рим, Неаполь и Флоренция", сочинение г-на Стендаля, кавалерийского офицера, Париж, 1817), которую ты непременно должен раздобыть. Имя заемное: этот путешественник - француз, полный живости и огня, страстно любящий музыку, танец, театр. По этим двум образчикам (два длинных пассажа, о композиторе Майре и об итальянской музыке) ты сможешь судить о его вольном и дерзком пере. Он привлекает, отталкивает, занимает, выводит из себя; короче, от него нельзя оторваться. Сколько ни перечитывай эту книгу, она каждый раз чарует по-новому; некоторые места хочется выучить наизусть. Автор как будто один из тех людей, кого - в качестве офицера ли, чиновника или шпиона, а может быть, и того, и другого, и третьего вместе - метла войны швыряла то туда, то сюда; он многое видел своими глазами, очень хорошо умеет использовать то, что ему рассказывают другие, а главное, умеет присваивать чужие сочинения. Он переводит куски из моего путешествия по Италии и заявляет, что услышал эту историю от некоей "маркезины". Одним словом, это книга, которую мало прочесть, ее надо иметь у себя. (Письмо Целътеру от 8 марта 1818 г.)

ФРАНЦУЗСКАЯ ПОЛИЦИЯ: "Толстый малый"

Это толстый малый тридцати одного года, проживает по улице Нёв-дю-Люксамбур, №3... В свете бывает очень редко... Много ходит по театрам и постоянно живет с какой-нибудь актрисой. Когда он не занят служебными делами, то по четыре-пять часов в день работает над историческими выписками и своими путевыми заметками. Переписчиком у него мошенник по имени Фужоль. Он долго жил с одной актрисой из opera buffa (Комическая опера (итал.)), но как будто с ней порвал. Он не пропускает ни одного представления в operabuffa. Вечера проводит там или в Комеди Франсез. Завтракает всегда в кафе "Фуа", обедает у "Провансальских братьев". Покупает много книг. Возвращается каждый вечер в полночь (Это донесение, подлинность которого историки долгое время не ставили под сомнение, скорее всего, вышло из-под пера самого Стендаля в бытность его аудитором Государственного совета. Желал ли он заранее принять меры предосторожности? Или просто предавался одному из своих любимых занятий? Надо думать, и то и другое.). (Генеральное управление полиции королевства, Париж, 31 мая 1814 г.)

АВСТРИЙСКАЯ ПОЛИЦИЯ: "Безбожный, безнравственный, опасный".

Этот иностранец известен как автор неблагонамеренного сочинения "Рим, Неаполь и Флоренция" г-н де Стендаль. В оном сочинении он не только лишь изложил самые пагубные политические идеи, но, сверх того, лживыми поношениями немало повредил репутации многих лиц, проживающих в сих провинциях и в прочих итальянских государствах; он возымел даже дерзость рассуждать самым предосудительным образом противу австрийского правительства... Он известен как безбожный, безнравственный и опасный неприятель законной власти... состоящий в самых дружеских сношениях с самыми неблагонадежными нашими либералами. (Донесение начальника миланской полиции, январь 1828 г.)

БАЛЬЗАК: "Один из самых замечательных умов нашего времени".

Господин Бейль, более известный под псевдонимом Стендаль, является, по-моему, одним из выдающихся мастеров литературы идей... Господин Бейль написал книгу, прелесть которой раскрывается с каждой главой. В том возрасте, когда писатели редко находят значительные сюжеты, и после того, как им написано уже два десятка в высшей степени умных книг, он создал произведение, которое могут оценить только души и люди поистине выдающиеся. Он написал современную книгу "О князе" - роман, который написал бы Макиавелли, живи он, изгнанный из Италии, в девятнадцатом веке... Хотя герцогиня, граф Моска, Фабрицио, принц, его сын, Клелия, хотя книга и ее персонажи - это сама страсть со всеми ее неистовствами; хотя перед нами Италия такая, какая она есть, с ее хитростью, притворством, коварством, хладнокровием, упорством, высокой политикой, - "Пармская обитель" целомудреннее самого пуританского романа Вальтера Скотта. Создать благородный, величественный, почти безупречный образ герцогини, которая сделала графа Моску счастливым и ничего от него не скрывает, образ тетки, которая обожает своего племянника Фабрицио, - разве это не верх искусства? Федра Расина, эта величайшая роль французской сцены, которую даже янсенизм не посмел осудить, не так прекрасна, не так совершенна, не так вдохновенна. ("Этюд о Бейле". "Ревю паризьен", 25 сентября 1840 г.)

Это один из самых замечательных умов нашего времени, но он недостаточно заботился о форме; он писал, как птицы поют... (Письмо Ромену Коломбу, 30 января 1846 г.)

Г-Н ГИЗО, министр Луи-Филиппа: "Это повеса".

ЖОРЖ САНД: "Не думаю, что он был злым человеком".

Один из самых замечательных писателей нашего времени... (Жорж Санд, очевидно, читала статью Бальзака) Он блистал остроумием... Тучный, но черты лица под одутловатой маской очень тонкие. Когда ни взглянешь на Бейля, он неизменно саркастичен и язвителен... Он особенно презирал всякое тщеславие и у каждого собеседника старался отыскать какие-нибудь неосновательные притязания, чтобы уничтожить их непрерывным огнем своих насмешек. Но я не думаю, что он был злым человеком: слишком уж много усилий он прилагал, чтобы таким казаться. ("Histoire de ma vie")

МЮССЕ: "Острый ум".

Моему брату, возвратившемуся из Италии

 ...Ты видел древний порт не раз, 
 Где речью, мертвою для нас, 
 Рокочут волны, 
 Где синекурою едва ль
 Был занят острый ум - Стендаль, 
 Раздумий полный... (Перевод М. Касаткина)
                             Март 1844
 

ПАПСКИЙ ЛЕГАТ:"Его постигла Божья кара".

Должен уведомить Ваше высокопреосвященство, что наш столь дурно известный Бейль, французский консул, умер на улице от апоплексического удара... Великое учение, оплеванное им в романах, распространяемых под ложным именем Фредерика Стендаля, побуждает нас сожалеть о способе, коим его постигла Божья кара. (Стефано Росси, папский легат в Чивитавеккъе, - кардиналу Ламбрускини.)

РЕМИ ДЕ ГУРМОН (Гурмон Реми де (1858-1915) - французский поэт-символист, литературный критик.): "Гений без лицемерия ".

Стендаля можно определить так: гений без лицемерия. Но именно этого ему никогда не простят. Он нарушил договор. Он сообразовывал свои сочинения со своей жизнью и не полагал себя обязанным восхвалять добродетели, которыми сам не обладал.

Его поведение во всем противоположно Шатобриану, который прожил одну жизнь, а описал другую. ("Chronique Stendhalienne")

ФЛОБЕР: "Я совершенно не понял... "

Выписал из библиотеки "Пармскую обитель", прочту ее очень внимательно; я читал "Красное и черное"; вещь, по-моему, плохо написана и мало понятна в отношении характеров и замысла. Я прекрасно знаю, что люди со вкусом не разделяют моего мнения. Удивительная каста эти люди со вкусом, у них имеются свои божки, которых никто не знает...

Прочитав "Красное и черное" Бейля, я совершенно не понял, почему Бальзак восторгается подобным писателем. (Письмо Луизе Коле (Коле Луиза (1808-1876) - французская писательница, близкий друг Флобера.) 22 ноября 1852 г.)

ЭМИЛЬ ФАГЕ (Фаге Эмиль (1847-1916) - французский литературный критик, профессор Сорбонны, академик, автормногих книг по истории французской литературы.): "Он был неумен... "

Стендаль был неумен... Это удешевленный Сен-Симон... Он ни во что не верит; если восхищение - это род веры и если поискать, чем же восхищался Стендаль, то окажется - только силой... Любовь, энергия, сладострастие и насилие, безумие страсти и удар кинжала - это мир читателя общедоступной библиотеки или завсегдатая театра "Амбигю" (Театр "Амбигю" (или "Амбигю-Комик") - один из старейших парижских театров, основан в 1769 г. В нем играл известный французский актер Фредерик Леметр.)...

Чрезвычайная слабость "Пармской обители" - в чрезвычайном ничтожестве главного героя и недостатке интереса к нему. К прискорбию... половину книги читать невозможно. Для меня все приключения Фабрицио после убийства актера и затем его пребывание в крепости - смертная скука. Тут самое очевидное отсутствие выдумки и самое удручающее однообразие. ("Ревю блё" 1891 г., и "Ревю де дё монд" январь 1892 г.)

КНЯЗЬ ДЕ ВАЛОРИ: "Тлетворный писатель и низкий человек".

В одно прекрасное утро 1840 года Бальзак воскликнул, что Стендаль - великий гений, чья прелесть раскрывается с каждой главой. Но все пропустили мимо ушей эту оглушительную лесть. Или Бальзак был пьян, когда сочинял эти лживые гиперболы? Весьма вероятно... Если бы еще Стендаль просто обладал умом, падким на запутанные парадоксы, выдумки, капризы и фантазии, если бы он был писателем тлетворным неумышленно, можно было бы проявить снисхождение; но это был низкий человек, злонамеренно низкий и готовый на любую клевету.

Конечно, благородная душа должна взвиваться от обиды; мы все не святые, и для нас дело чести - проучить бездельника, который нас задевает. Но сознательно, ежедневно и без причины оскорблять тех, кого якобы собираешься прославлять, - значит бесчестить самого себя. Этот изготовитель парадоксов сам был ходячим парадоксом. Этот утонченный ценитель прекрасного был урод, коротышка, толстяк. Этот изысканный мастер стиля и ораторских эффектов был грубиян и сквернослов... ("Фигаро", 27 сентября 1888 г.)

"ВИ ПАРИЗЬЕН": "Скучный шарлатан".

Если Стендаль видит с неба, как мы издаем его наброски и неоконченные романы, он должен быть доволен:- ведь теперь уже невозможно сомневаться, что Стендаль был попросту шарлатан, только самой противной породы - скучный. Но я могу предложить вниманию почтеннейшей публики главу, в которой Ламьель - это женское имя! - желая узнать, что такое любовь, дает двадцать франков сельскому почтальону, чтобы он ей объяснил! А после того, как урок усвоен, она говорит: "И это все!" - и дает ему еще пять франков! Нет, Стендалю нас больше не взять своим скептицизмом! (22 февраля 1889 г.)

"ПЕЛ-МЕЛ ГАЗЕТ": "Негодяй".

"Дневник" был тошнотворен, оставлял дурной вкус во рту. "Воспоминания эготиста" еще тошнотворнее и оставляют еще худший привкус. Стендаль, мешая презрение с отвращением, называет эти мемуары "ужасным эготизмом", и слово выбрано точно.

Есть что-то ужасное в болезненном тщеславии, мелочной ревности, мрачных, скучных и непристойных похождениях писателя, который был на четверть гением, а на три четверти - негодяем. Если "культ Я", который г-н Морис Баррес старается навязать умирающему веку, скучноват, то "вечные Я", на которые Стендаль был так щедр в начале века, куда более утомительны. Что ни говори, исповедь исповеди рознь. (28 ноября 1892 г.)

МОРИС БАРРЕС: "Учитель энергии"

Сочинения Бальзака и Бейля служат отличными букварями, по которым молодежь вот уже четверть века учится укреплять волю (что, впрочем, неизбежно влечет за собой некоторые неудобства) , - потому что они полны той энергии, какую Бонапарт с помощью всех французов четырнадцать лет распространял по свету. В последней книге Стендаль, напротив, крайне сурово судит высокие примеры пошлости, преподанные нации правительствами времен Реставрации и Луи-Филиппа, которые руководствовались единственно пошлыми соображениями выгоды. (Le Journal, 4 mai 1894, "Causerie stendhalienne...")

НИЦШЕ:"Этот удивительный человек, так далеко опередивший свое время".

Если искать нечто противоположное неопытности и неискушенности немцев in voluptate psychologica (В сладострастии психологизирования (лат.).) - свойства, весьма тесно связанные с той скукой, какую источает в Германии светская жизнь, - если искать самое совершенное выражение чисто французских качеств, любознательности и проницательности в этой области легчайшего трепета, - то следует назвать Анри Бейля, этого удивительного человека, так далеко опередившего свое время, этого предтечу, который, как пионер, как первооткрыватель, наполеоновским шагом промерял всю Европу, многовековое царство европейской души. Понадобилось два поколения, чтобы с грехом пополам его догнать, чтобы вслед за ним разгадать кое-какие из загадок, составлявших его муку и его наслаждение; удивительный эпикуреец, любитель трудных задач, последний из великих французских психологов. ("По ту сторону добра и зла", 1886 г.)

ТОЛСТОЙ: "Я обязан ему тем, что понял войну".

Стендаль? Я хочу видеть в нем лишь автора "Пармской обители" и "Красного и черного": это два несравненных шедевра. Я обязан ему более чем кто-либо: я обязан ему тем, что понял войну. Перечитайте в "Пармской обители"рассказ о битве при Ватерлоо. Кто до него так описал войну, то есть такой, какой она бывает на самом деле?., во всем том, что я знаю о войне, мой первый учитель - Стендаль. ("Три дня в Ясной Поляне" (Три дня в Ясной Поляне" - записи бесед с Толстым французского ученого-русиста Поля Буайе (1864- 1949). Впервые публиковались в газете "Тан" в 1901- 1902 гг., отдельной книгой вышли лишь в 1950 г.), "Тан", 28 августа 1901 г.)

ВИКТОР ГЮГО: "Как вы могли это читать?"

"Я попробовал это читать, - сказал мне Виктор Гюго, - как вы могли продвинуться дальше четвертой страницы?" (Анри Рошфору (Рошфор Анри (1831-1913) - французский публицист и политический деятель, известный своими памфлетами против Второй империи.) о". Красном и черном".)

Иные критики - но можно ли их назвать критиками? - принимают чувства, которых у них нет, за совершенства, которых лишены другие. Когда Стендаль (тот самый, что ставил "Мемуары" маршала Гувьон-Сен-Сира выше Гомера и каждое утро читал по странице Гражданского кодекса, чтобы познать тайны стиля), когда Стендаль высмеивает Шатобриана за это чудесное выражение, столь точное в своей зыбкости: "неопределенная вершина лесов", - Стендаль в простоте душевной не понимает, что ему не дано ощущения природы и что он похож на глухого, который воскликнул бы, глядя на поющую Малибран: "Что это за гримасы?" ("Post-Scripturn de ma Vie", "OEuvres posthumes", "Revue de Paris", 1901)

ИППОЛИТ ТЭН: "Расточитель, затыкающий щели в стенах золотыми слитками".

Я считаю "Пармскую обитель" шедевром литературного психологизма, величайшим из когда-либо появившихся на каком-либо языке...

Глубокие мысли следуют одна за другой с частотой ружейных залпов в перестрелке. При первом чтении они ускользают, потому что разбросаны повсюду, но нигде не выпячены; при втором их оказывается великое множество, и, сколько ни перечитывай, все будешь находить новые и новые. Бейль их раскидывает пригоршнями в виде связок, диалогов, мелких событий... Его хочется сравнить с расточителем, затыкающим щели в стенах золотыми слитками (К концу жизни, после Коммуны, Тэн круто изменил свои политические взгляды, а заодно и мнение о Стендале, полагая, что это дурной учитель.) (Приводятся выдержки из статьи Ипполита Тэна (см. коммент. к с. 59) "Стендаль", впервые появившейся в 1864 г. и затем вошедшей в сборник "Новые критические опыты" (1865).).

ЭМИЛЬ ЗОЛЯ: "Логик в области идей, путаник в стиле".

Психолог из самых замечательных... еще никто так кропотливо не исследовал человеческий мозг... [Но] этот логик в области идей становится путаником в композиции и в стиле. ("Романисты-натуралисты", 1881 г.)

АЛЬБЕР ТИБОДЕ : "Стендаль вошел".

"Если оно войдет, я уйду", - говорил в Академии Руайе-Коллар (Руайе-Коллар Пьер Поль (1763-1845) - французский политический деятель эпохи Реставрации, либерал, один из идеологов конституционной монархии; член Французской академии.) по поводу слова, которое он не хотел включать в словарь. "Когда уйдет красивая фраза, я войду", - думал Стендаль, хорошо зная, что она не уйдет еще долго - по его расчетам, до 1885 года. Она так и не ушла, но Стендаль вошел. ("Histoire de la littérature française")

АЛЕН (Ален (наст, имя Эмиль Огюст Шартье, 1868-1951) - французский философ, эссеист, педагог. Среди его монографических работ - "Стендаль" (1935), "С Бальзаком" (1937), "Читая Диккенса" (1945).): "Никогда не обольщаться".

Неверующий редок. И не потому, что трудно ни во что не верить. Трудно - никогда не обольщаться и при этом всегда сохранять веру в человека. Это значит любить человека таким, каким его видишь. Способность к всеобъемлющему дружелюбию, свободному от какого бы то ни было ослепления, делает Стендаля в ту эпоху, возможно, единственным в своем роде. ("Stendhal")

ПОЛЬ КЛОДЕЛЬ: "Толстокожее животное".

Тупой филистер, сделавший из этой крови чернила, не увидел в жалком трупе, предоставленном ему гренобльскими присяжными (Речь идет явно о бывшем семинаристе Антуане Б., приговоренном к смертной казни судом присяжных Гренобля и гильотинированном в двадцать пять лет за убийство жены одного из именитых граждан Дофине. Как известно, Стендаль отталкивался от этого факта в "Красном и черном".), ничего, кроме повода воскресить бойца за осуществление собственных любовных домогательств; как и домогательств солидного числа себе подобных, неудовлетворенных, подобно ему самому, и обеспечивших успех его рапсодии. Число неудачников и отвергнутых в любви велико, особенно характерно это для многих интеллигентов - пускай они берут в вымысле реванш за действительность.

Ниже Клодель называет Стендаля "толстокожим животным, которому мы (якобы) обязаны одним из наших национальных шедевров". ("Le Drame de Brangues", 16 août 1942)

ПОЛЬ ВАЛЕРИ: "Со Стендалем уже не покончить".

До тех пор мне не доводилось читать о любви ничего, что не навевало бы на меня ужасную скуку, не казалось бы нелепым или ненужным. Моя юность ставила любовь так высоко и так низко, что в самых прославленных произведениях я ничего не находил ни достаточно сильным, ни достаточно правдивым, ни достаточно суровым, ни достаточно нежным. Но в "Левене" поразительная тонкость, с которой нарисован портрет г-жи де Шастеле, благородство и глубина чувства героев, самое его нарастание и превращение во всевластную любовь под покровом своего рода безмолвия, и это удивительное умение сдерживать ее, сохранять в состоянии неуверенности в себе самой - все это пленило меня и заставило перечитать роман...

Стендаль visse, scrisse e amo (Жил, писал и любил (итал.).) при полном религиозном отливе. Появляется "Гений христианства", и я догадываюсь, какое впечатление могла произвести на него эта скучнейшая и имевшая такое важное значение книга. Шатобриан положил этим произведением начало романтическому и живописному мистицизму, литературные и даже религиозные последствия которого ощущаются и по сей день. Но Стендаль хранит в себе все необходимое, чтобы не плениться этим освежением красот и добродетелей чувства, вызываемого верой и религией. У него неприятные воспоминания о набожных людях, которые отравили его детство. Он сберег редкостное доверие к мысли энциклопедистов и, возможно, не утратил великих надежд, присущих второй половине XVIII века, когда полагали возможным свести знание человека к системе точных законов, ясно написанных, поддающихся логическим комбинациям, выстроив ее по образцу тех красивых и чистых аналитических конструкций, в которых люди, подобные Клеро (Клеро Алекси Клод (1713-1765) - математик и астроном, в 18 лет стал академиком.), Д'Аламберу и Лагранжу (Лагранж Жозеф Луи (1736-1813) - математик и механик.), представили физический мир, такой, каким его видели в их эпоху. Будучи абстрактным сенсуалистом, Стендаль довольно полно воплощает протест 1760 года против 1820 года с его ханжеским пустословием...

И однако, Стендаль, такой, каков он есть, и каким бы он ни был, стал вопреки музам, вопреки своему перу и как бы вопреки себе самому одним из полубогов нашей литературы, мэтром той абстрактной и пылкой, более сухой и легкой, чем всякая другая, литературы, отличающей Францию. Этот род литературы не считается ни с чем, кроме поступков и идей, презирая обстановку, пренебрегая гармонией и уравновешенностью формы. Он весь в штрихе, тоне, отточенности и меткости слова. Он щедр на сжатые формулы и превыше всего ценит быстроту ума. Этот род литературы всегда динамичен, намеренно дерзок; он как бы без возраста и, можно сказать, без плоти; он до крайности субъективен, ориентирован на автора и приводит в замешательство, подобно игре, где теряешься под градом ответных ударов; он отторгает от себя все догматическое и все поэтическое, которые равно ему ненавистны.

Со Стендалем уже не покончить. Большей похвалы я не знаю. ("VariétéII")

АРАГОН: "Свет истории".

Роман "Красное и черное" является, несомненно, оружием для наступающих июльских дней 1830 года, и Стендаль, написавший его в эпоху расцвета романтизма, выступает здесь как критический реалист. Черпая материал из действительности (известно, что, будучи реалистом, он иногда сам попрекал себя за "натурализм"), он, однако, отражал жизнь не наподобие зеркала - независимо от того, что он мог говорить или в чем хотел убедить по этому поводу. Он действует при помощи "отборочного зеркала"; обращаясь к XVI веку, он находит историю, через которую показывает Италию назавтра после битвы при Ватерлоо; в событиях, происходивших в 1818 и 1827 годах, он находит персонажей и происшествия, при помощи которых объясняет события 1830 года. Он критический реалист потому, что, вопреки собственным утверждениям, не рассматривал отражение действительности как простую забаву художника; он объясняет действительность, критикует, способствует ее преобразованию - конечно, не в духе социализма, а в духе либеральной демократии. И он тут же оказался свидетелем того, как быстро зашагал французский народ, как факты обогнали мысли, заложенные им в роман... как возникла опасность, что могут уже оказаться непонятыми "факты" и "идеи", которые он собирался встряхнуть и которые оказались сметенными народным ураганом.

По существу говоря, роман "Красное и черное", как и все произведения, глубоко вникающие в современность, не устарел в сравнении с так называемыми вечными романами. По существу говоря, он, возможно, понятнее, чем когда бы то ни было, именно теперь, в 1954 году, когда его собираются экранизировать, да еще, возможно, в искаженном виде. И по существу говоря, если этот роман, по словам Барреса, был моден в 1883 году и устарел в 1907-м, то только в глазах француза, "достигшего степени совершенства, то есть своего среднего этапа - этапа буржуазного...", который был Барресу так дорог. За истекшие сорок семь лет народился новый тип читателя Стендаля. Возможно, что его еще и не заметили даже, возможно, что и сам этот читатель еще смущен различными противоречиями, которые он обнаруживает между самим собой и писателем прошлого века - Стендалем, который знал много одних вещей и не понял многих других, составляющих сейчас как бы подсознательный багаж его нового читателя. Вполне возможно, что новый читатель, появившийся после 1907 года, после первой мировой войны еще отрицавший Стендаля и ставший его читать только после второй мировой войны, - что этот читатель сам не понимает, насколько необычен и знаменателен этот факт сам по себе, не понимает того, что в самом этом факте заложено будущее.

Объясняется это просто: дело не в том, что Стендаль сейчас в моде, а в том, что он превратился в писателя будущего, что без него не обойтись ни читателям, ни писателям будущего. Можно изобрести другие источники света для освещения исторических событий, свет все равно останется светом. И свет Стендаля, озаривший события 1830 года, не утратил своего значения для освещения событий нашей эпохи. Со времен Священного союза до Атлантического пакта с ним происходит то же, что произошло в мрачные сороковые годы с Гюго и Пеги. История снова придает жгучую актуальность тому, что было написано когда-то по поводу других исторических обстоятельств. Под этим углом зрения ныне стоит читать и перечитывать Стендаля - и не только роман "Красное и черное", но и "Пармскую обитель", и "Люсьена Левена", и "Ламьель"...

Если теперь разбушуется "народный ураган", он уже не повредит их успеху. Наоборот, ибо этот ураган сокрушит именно то, что пытался подорвать Стендаль, именно то, на что падал свет Стендаля. Торжество этого урагана прольет свет истории на все события. ("Свет Стендаля", сентябрь 1954 г.)