Я. Богданов. Мастер и его герои

Судьба обошлась с Анри Бейлем по-своему корректно: она предупредила его, прежде чем поставить последнюю точку в его жизни. Все произошло так, словно некто задал Доминику (один из любимых "эпистолярных" псевдонимов Анри Бейля) вопрос, на который он давно готов был ответить. В "Жизни Анри Брюлара" читаем: "Я готов прожить в страшных муках еще пять, десять, двадцать или тридцать лет, остающихся мне до смерти, и все же в эту минуту я не сказал бы: "Я не хотел бы повторить свою жизнь". Прежде всего, это счастье - прожить мою жизнь. Человек посредственный, ниже посредственного, если угодно, но добрый и веселый, или, вернее, в то время счастливый сам собою, - вот тот, с кем я прожил свою жизнь". Когда кровоизлияние в мозг в апреле 1841 года вынудило его "врукопашную схватиться с небытием", он не стал суетиться, беречься, цепляться за уходящие минуты, часы, дни. Оставшиеся ему одиннадцать месяцев он провел так, будто собирался жить еще и еще. Он даже не дал себе труда закончить хотя бы одну из начатых вещей: "Suora Scolastica", над которой он работал еще 21 марта, обрывается на полуслове.

Скорее всего, Доминик не очень сожалел об этом в свое последнее мгновение в этом мире; он успел сказать все, что хотел, главные книги уже написаны, и душа полна сладостно-горькой уверенностью, что в очередной раз Доминик оказался прав: тот, кого не понимают современники, почти всегда берет самый крупный выигрыш в лотерее славы - его будут читать через 100 лет.

А мы уже знаем, что ему суждена вечность.

Но все-таки почему? Что делает Анри Бейля, 1783 года рождения, больше известного по литературному псевдониму Фредерик Стендаль, консула его величества короля Франции в Чивитавеккье, - что его делает современником поколения видеомагнитофонов и нейтронной бомбы? Рене Андрие с полным основанием видит главную заслугу Стендаля и его преимущество даже перед такими гигантами, как Бальзак и Гюго, в том, что он проанализировал и понял свое время. Опередив лучшие умы своей эпохи, Стендаль стал одним из немногих, кто уже тогда осознал важность класса не только как основы социального поведения личности, но и как определяющего фактора движения истории. Все в книгах Стендаля, в том числе и любовь, есть функция от общества - такова исходная посылка и одновременно итог солидной тематической "инвентаризации" творчества Стендаля, предпринятой опытным журналистом, использующим лучшее из того, что было накоплено стендалеведением за многие годы.

Название книги "Стендаль, или Бал-маскарад" заставляет вспомнить широко известные жизнеописания, принадлежащие перу Андре Моруа ("Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго", "Прометей, или Жизнь Бальзака" и др.), однако первые же главы убеждают нас, что Р. Андрие далек от следования биографическому методу. Не склонен он и к отвлеченно-психологическим рассуждениям "в свободной манере", к которым охотно прибегают многие французские литературоведы, нередко предпочитающие жонглирование парадоксами основательной аналитической работе. Социально-политический поворот стендалевских тем и четко просматривающийся прочный методологический фундамент исследования в немалой степени способствовали тому, чтобы книга Р. Андрие стала необычным, а следовательно, заметным явлением в потоке монографий, выпущенных к 200-летию со дня рождения Стендаля. Последовательно выдержанная ориентация на самые широкие круги читателей помогает автору решать не только популяризаторские задачи, хотя и они делаются все более важными в глазах тех, кто встревожен судьбами культурного наследия прошлого в "обществе потребления". Коммунист Р. Андрие не ограничивается простой констатацией "современности" Стендаля, а стремится актуализировать его творчество. Поэтому временами книга становится похожей на своеобразное интервью с классиком, и такой подчеркнуто неакадемический, публицистический подход к хрестоматийному на первый взгляд материалу позволяет "подключить" автора "Красного и черного" к разговору о проблемах сегодняшней Франции. Далекий от того, чтобы считать свою точку зрения единственно возможной, Р. Андрие предоставляет слово многочисленным "прокурорам и адвокатам" Стендаля.

И все же, при ее несомненных достоинствах, книге Р. Андрие чего-то не хватает. Причиной ли тому подспудная полемическая заостренность изложения (вполне, впрочем, объяснимая и зачастую уместная) или, наоборот, свойственная почти всем работам "просветительского" характера какая-то инстинктивная установка на "бесспорность", но, перевернув последнюю страницу, мы не можем отделаться от ощущения, что автор невольно лишил себя - и нас - возможности - и радости! - сделать шаг вперед в решении той "сверхзадачи", которая неизбежно возникает при общении с любым великим писателем. Нет, ни один из поставленных в книге вопросов не остался без ответа, но значит ли это, что исчерпаны все "как" и "почему"? Может быть, какие-то важные вопросы просто не были заданы?

Итак, "Стендаль, или Бал-маскарад": это название весьма точно и емко выражает основную коллизию жизни Стендаля и позволяет обнаружить "пружину" его творчества. Перед нами явное противопоставление художника и его времени, одаренной личности, созданной для счастья, и общества, деградировавшего до состояния непрерывно разыгрываемого дешевого фарса, где все роли и реплики известны заранее. Ситуация властно требует выбора: либо ты надеваешь маску и принимаешь условия игры, либо вступаешь в открытый конфликт и становишься изгоем. Но как быть, если неприемлемыми кажутся оба пути, если совесть запрещает брататься с гнусностью и мерзостью, а разум отчетливо сознает невозможность пробить стену лбом, перешибить обух плетью? Признать ли себя побежденным, даже не пытаясь начать борьбу, или заведомо идти на гибель, не изменив себе, но и не изменив ничего вокруг себя? В глазах младших современников Стендаля, поэтов-романтиков 30-х годов, убежденных в неограниченности прав свободной личности на самовыражение и самоутверждение, дилемма стояла еще более категорично: постулируя разрыв индивидуума и общества (в обличье буржуазного строя) как вечный и потому отвергая всякую возможность "сотрудничества", романтическое сознание может предпочесть открытому бунту только добровольный уход из мира реального в мир воображаемый, иными словами, выбрать из двух мученических смертей ту, что медленнее и мучительнее. Сумасшедший дом, пистолеты, намыленная веревка - многим из молодых романтиков не удалось избежать трагической развязки.

Стендаль был гораздо старше к тому времени, когда деспоты и иезуиты, а за ними циники-банкиры и продажные политики стали навязывать свои условия молодым искателям счастья. Свидетель возникновения и становления нового общественного строя, непосредственный участник великих событий, способный ученик де Траси и Кабаниса, ставший романистом и превзошедший своих учителей-"идеологов", "человек, - по словам М. Горького, - сильный духом и настроенный исторически", Стендаль действительно глубже многих проанализировал и понял свое время. Р. Андрие убежден даже, что автор "Люсьена Левена" предвосхитил марксовский анализ Июльской монархии. Но это еще не все: Стендаль сумел взглянуть прямо в глаза правде, которую он называл "горькой правдой", и затем нашел в себе мужество не уклониться от ответов на поставленные его временем вопросы: зачем жить? как жить? Поэтому можно назвать романы Стендаля социально- политическими, психологическими, даже документальными, и все эти определения будут верны, но они недостаточны, если забыть, что невидимым цементом, благодаря которому разные пласты его книг "схватываются" в единое целое, является выражение и утверждение определенной жизненной позиции через образ главного героя. Не в этом ли секрет непреходящей "современности" автора "Пармской обители"?

В романе "Арманс" главные стендалевские темы едва намечены - по сути дела, это проба сил. С одной стороны, как начинающий романист, автор в первую очередь озабочен тем, чтобы максимально полно воплотить свои литературно-философские теории, изложенные в книге "История живописи в Италии" и в памфлетах "Расин и Шекспир": на фоне сатирически, в мольеровском стиле изображенных нравов эпохи Реставрации дать детально разработанный ( à la Лабрюйер) и социально обусловленный образ современного идеального героя. Стендаль стремится все описать, как историк, и все уловить, как психолог. С другой стороны, очевидно, что Стендаль не бесстрастный наблюдатель - его пером водит чувство глубочайшего презрения к выморочной монархии: преследуемый властями, вынужденный печататься в английских журналах (это была для него единственная возможность говорить правду), он ощущает себя изгнанником в своем времени и в своей стране.

Почему же все-таки первый роман Стендаля проигрывает в сравнении с "Красным и черным", например, или "Пармской обителью"? На наш взгляд, причиной тому неудачный образ главного героя. Он "сделан" по всем правилам, нет никаких сомнений в том, что перед нами "социальный продукт", молодой аристократ из Сен-Жер- менского предместья середины 20-х годов XIX века. Но эта сверхточная социальная мотивированность, как ни странно, приводит к тому, что Октав де Маливер становится чужаком не только для "своих" - он перестает быть героем Стендаля. Да, Октав благороден, но это некая мистика превосходства, навязанная герою его окружением. Все его старания сохранить благородство души нам не симпатичны, мы не любим его за то, что этот рыцарь совершенства умеет сражаться лишь за свое совершенство. Он обречен заниматься только одним делом - блюсти себя. Физическая неполноценность Октава здесь выступает не только как символ угасающего класса, на что справедливо указывает Р. Андрие, - это также символ его моральной ущербности. Всю силу своего презрения к окружающей его мерзости Стендаль передал Октаву, но при этой транспозиции презрение поднялось на такую недосягаемую моральную высоту, что стало высокомерием, холодным, ледяным чувством, стерильно чистым и бесплодным. Борющееся, человеческое презрение Стендаля неожиданно превратилось в презрительную гримасу аристократа, а надевать эту маску у Анри Бейля никогда не было желания. Недаром Октав, единственный из героев Стендаля, кончает жизнь самоубийством: он "невозможный", абсурдный герой, этот благоразумный бунтарь, который не может предложить ничего, кроме величественного молчания и вялого самопожертвования. "Если я не ясен, значит, рушится весь созданный мною мир" - эти слова из письма Бальзаку Стендаль вполне мог бы сказать о своем первом романе.

И все же "Арманс", "книгу презрения", нельзя считать полной неудачей Стендаля: писатель ошибся в выборе героя, но не ошибся в его предназначении - вершить суд над обществом. Аристократ Октав не имел на это морального права, его получил сын плотника Жюльен Сорель. Точнее, он это право завоевал, ведь Жюльен вылеплен из того же теста, что и Наполеон: духовное самовоспитание в юности, пылкое воображение, бедность, заставляющая ежедневно бороться с нуждой, - все это раздувает в герое душевный огонь, пробуждает "ужасающую энергию". Вот ключ к характеру Жюльена, то, чего не хватало Октаву, - клокочущая энергия и талисман-воспоминание об одном безвестном артиллерийском офицере, который стал "великим человеком". Жюльен отдает себе отчет в том, что времена изменились. Теперь те, кто когда-то достигал вершин лишь благодаря личной доблести и честолюбию, побеждены. Жюльен принадлежит к этой партии побежденных, но не сломленных духом. Он, которому общество уготовило роль изгоя, вечного слуги, поднимается до высот Судьи. Он ставит себя вне законов этого общества, вне его прогнившей сословной морали. Стендалю необычайно важно разобраться в этой "предельной" ситуации, ему хочется верить в то, что можно обладать благородством и абсолютной душевной чистотой и быть при этом вне буржуазной морали. Демонстративно отвергая христианские заповеди, которые на его глазах втихую преступаются едва ли не каждым из презираемых им ничтожеств, Жюльен беспрекословно следует лишь требованиям личного кодекса чести; какой-то инстинкт предохраняет его от всего, что на языке этого кодекса называется низостью. Делая ставку на "черное", а не на "красное", Жюльен поступает, как тот, кто побежден обманом и вынужден прибегнуть к такому же обману, чтобы продолжить борьбу. Он прокладывает себе дорогу не шпагой, а лицемерием, но это не униженное, смирившееся, а агрессивное, наступательное лицемерие. Похожая ситуация возникает в одной из драм Мюссе, но там ведущий двойную игру Лоренцаччо истощает все силы в борьбе с собственной совестью: постоянная ложь оказывается медленно действующим ядом. Жюльен же словно обладает противоядием, он подобен алмазу, единожды ограненную поверхность которого ничем нельзя повредить. Именно такой герой позволяет Стендалю превратить "Красное и черное" в политический роман- обличение. Благодаря Жюльену-"побежденному", Жюльену-лицемеру поневоле, Жюльену-рыцарю чести Анри Бейль получает возможность излить всю накопившуюся в нем ненависть к иезуитскому режиму Реставрации, точно указать на главных врагов. "Сволочь! Сволочь! Сволочь ! " - это мог бросить в лицо всем столпившимся у трона только Жюльен Сорель, двадцатилетний сын плотника из несуществующего городка Верьер.

Но Стендаль не стал бы для нас Стендалем, если бы вся столь ценимая им в человеке энергия разбудила в его герое лишь разрушительные силы. Жюльену мы обязаны тем, что "Красное и черное" объединяет в себе роман ненависти, презрения и роман любви и счастья. По сути дела, этот второй роман тоже начинается с прихода Жюльена в дом Реналей, просто мы не сразу догадываемся, что перед нами не только молодой честолюбец, но и духовный сын Руссо, романтический влюбленный, упивающийся мгновениями чистого блаженства. Он и сам прозревает лишь в тюрьме, после краха своих химерических планов, когда искрящиеся любовью, заплаканные глаза г-жи де Реналь говорят ему на языке, понятном только им двоим, что единственное, ради чего стоило жить и страдать, - это те дивные летние вечера, когда они были вместе и их сердца готовы были разорваться от приступов неизъяснимого восторга. (В главе "О любви" Р. Андрие удачно определяет это состояние героев Стендаля как "обретение счастья в пароксизме страсти".) Этот второй голос, голос любви, вдруг зазвучавший в полную силу в измученной душе Жюльена, не открывает ему ничего нового в людях - он успел в полной мере постичь их подлость, - но открывает ему самого себя. Так обе развязки "Красного и черного" подготавливают одна другую.

По двум направлениям идет развитие образа главного героя и в романе "Люсьен Левен", с той разницей, что здесь молодому "искателю счастья" нет нужды пускаться в головокружительные авантюры в угоду безудержному честолюбию: он лишь дал себе труд родиться и сразу же оказался почти у цели. Ему стоит только пожелать, и вот он уже если не первый консул, то, как минимум, генерал или министр. Может ли вообще в подобной ситуации возникнуть проблема нравственного выбора? Люсьен Левен, волею судеб оказавшийся сыном одного из сильных мира сего, доказывает нам, что герой Стендаля, как всякий честный человек ("Я уверен в своей полнейшей честности" - слова Анри Брюлара), просто не может жить, когда все вокруг легко, когда с деревьев падают райские плоды. Он совестью своей чувствует, что это неправда, что жизнь не такова, что это заговор с целью заставить его, рыцаря чести, закрыть глаза на низость и гнусность, которая то тут, то там показывает свои ослиные уши. Люсьен Левен, исключенный из Политехнической школы "за то, что некстати вышел прогуляться" в день похорон генерала Ламарка, а затем попадающий младшим офицером в дальний гарнизон, чем-то напоминает того юного принца, который бежит из дворца, переодевшись в простое платье. Встретив прекрасную принцессу, он всем сердцем влюбляется в нее, но роковое вмешательство злых чар надолго отодвигает тот счастливый момент, когда героям полагается жить-поживать и добра наживать.

Да простит нам Стендаль это сказочное переложение его сюжета, тем более, что если оно и возможно, то только до разлуки Люсьена с г-жой де Шастеле. Действительно, если в первой части романа основное внимание Стендаль уделяет истории любви, заполняя остальную часть картины своего рода "моральным пейзажем" (что не мешает этому "фону" быть одновременно вполне самодостаточной, блестяще выполненной сатирической панорамой провинциальной жизни с преобладанием, как это всегда бьюает у Стендаля, политических тонов: не просто французская провинция, а легитимисты и республиканцы в провинции), то с возвращением Люсьена в Париж акценты резко переставляются.

Не случайно в книге Р. Андрие большое внимание уделено отношению Стендаля к Июльской монархии: дело в том, что автор "Красного и черного" к середине 30-х годов с тревогой замечает, как на взрыхленной Июльской революцией французской политической почве, словно из зубов дракона, вырастает и крепнет новая "сволочь" - двуличные "умеренные" политики и алчные министерские чиновники. По сравнению с ними все это разноцветное монархическое отребье, которое окружает Люсьена в Нанси, не более чем сборище буйнопомешанных: Люсьен давится от смеха, соглашаясь от нечего делать поиграть с ними в бирюльки. Настоящая же низость начинается там, где появляются места и местечки. Люсьен предупрежден о том, что в эшелоны власти можно проникнуть, только сделавшись прохвостом, но как завоевать моральное право презирать этот режим, этих людей, не испив до дна чашу познания мерзости? Мы понимаем, что, вступая в схватку с врагом еще более коварным и опасным, чем прежний, Стендаль метит ему точно в голову, но нанести удар он может лишь при условии, что его герой временно отложит принятие окончательного решения и согласится до поры носить маску циника-карьериста. На этой стезе "конформизма понарошку" Люсьену предстоит немало испытаний,, нравственный подтекст которых очевиден: вспомним хотя бы символическую сцену, когда возмущенная толпа забрасывает комьями грязи Люсьена- функционера, верша свой скорый суд не за благие намерения, а за подлые дела и принимая в простоте душевной черное за черное. Да, дорогой ценой достаются горькие истины, но обиднее всего, когда они долго пропадают втуне: неоконченный и зашифрованный Стендалем роман увидел свет лишь почти столетие спустя.

"Люсьен Левен" не просто неоконченный роман - это роман с пробелами. Заряжая ружье то дробью иронии, то картечью презрения, Стендаль в азарте почти не имеет времени на то, чтобы перевести дух, настроиться на прозрачно-чистую мелодию любви и счастья. Во второй части романа он оставляет пустые места там, где должны были быть описаны сцены в Нанси и встречи Люсьена с г-жой де Шастеле в Париже. Этим пробелам не суждено было заполниться, потому что, когда Стендаль дождался прилива вдохновения и смог 52 дня кряду импровизировать в манере любимых им Моцарта и Чимарозы, из-под его пера вышел новый шедевр. "Пармская обитель" - это произведение мастера, прежде всего потому, что в нем он выразил себя полностью, без остатка.

История триумфального восхождения к вершинам власти Александра Фарнезе, ставшего папой Павлом III, сама по себе, как биография реального исторического лица, поначалу представлялась Стендалю просто любопытной, не более того. Но как только события, изложенные в манускрипте XVI века, были перенесены силой стендалевского воображения в Италию эпохи Священного союза, за ними стала просматриваться одна из главных его тем: поиски счастья в мире, устроенном по предписаниям Венского конгресса. Фабрицио, возвращающийся из-под Ватерлоо, объективно находится в том же положении, что и Жюльен Сорель: он побежденный, он чужой в своем доме. Но там, где Жюльен стискивал зубы, а Люсьен скептически усмехался, Фабрицио ведет себя совершенно естественно, даже беззаботно. Да и сам тон повествования - веселый, искрометно-иронический - наводит на мысль о том, что здесь идет какая-то игра. Стендаль словно вспоминает о своей юношеской мечте стать комическим поэтом, уже в "Люсьене Левене" ощущается дух высокой комедии, когда парламентская мышиная возня вдруг превращается в политическую буффонаду. В "Пармской обители" могущественные злодеи низведены до уровня паяцев, кривляющихся посреди декораций из картона и папье-маше. Поодиночке эти лилипуты безобидны, но их много, они повсюду, и Стендаль постоянно напоминает, что пока еще в их власти бросать в тюрьмы, обрекать на страдания, убивать.

И какими бы смешными они ни казались в своем ничтожестве, все-таки именно они диктуют правила игры. Любимые герои Стендаля вновь вынуждены надевать маски, но эта уступка противнику для них несущественна, так как не влияет на их способность быть счастливыми (не будем забывать, что в глазах Стендаля итальянцы - цельные натуры). Никакие тираны на свете не могут лишить их внутреннего благородства, нежности, смелости - это для Стендаля аксиома. Правда, "маркезино" Фабрицио, герцогиня Сансеверина, граф Моска, дочь генерала Клелия Конти - люди не бедные, но, случись им терпеть лишения, они не пали бы духом, ибо их счастье в них самих и в том, что они вместе. Кроме заповедей "религии счастья", они не верят ни во что, и, хотя эта типично "эготистская " позиция по логике должна привести их к моральной изоляции, по законам сердца, по законам врожденной доброты их островок " немногих счастливцев" тысячей нитейлюбви соединен со всем человечеством. ("Странный эготизм", - замечает по этому поводу Р. Андрие.) Не признают они лишь тех, кто так или иначе несет ответственность за то, что миром правят несправедливость и жестокость. К ним нет пощады, в борьбе с ними все средства хороши - недаром герцогиня чувствует свое духовное родство с карбонарием Ферранте Палла. Пусть организация побега Фабрицио из тюрьмы не похожа на настоящий заговор, пусть убийство принца выглядит не столько тираноборческим актом, сколько применением крайнего средства самообороны, все равно Стендаль стремится убедить нас * в. том, что его герои не виноваты, если они не видят иных способов сражаться за свое достоинство. Главное то, что в них жива отвага, решимость, энергия, которую они сберегли в себе именно и только потому, что жили по неписаным законам своей маленькой Утопии. Не случайно о смерти героев в конце романа сказано как бы шепотом: автору "Пармской обители" крайне важно не спугнуть в нас хрупкое впечатление-воспоминание о чудном оазисе, где нашли приют несколько чистых, непорочных душ...

"Стендалия" на века завещана потомкам - так ее творец и законодатель бросает вызов Времени. Он не пророк, которому дано постигать тайнопись скрижалей истории. Он не поэт, в тоске устремляющий взор в пустые небеса и упрямо сжимающий тонкими пальцами, прежде знавшими лишь прикосновения к струнам лиры, шершавый посох духовного пастыря человечества. Он из породы мастеров, чья сила в том, что они верят в простые вещи - в правду, в любовь, в счастье, верят в себя и в людей. И общение с ними будет доставлять радость и через сто, и через двести лет - в этом еще раз убеждаешься, прочитав новую книгу Р. Андрие.

Я. Богданов