|
Письмо II
Вена, 15 апреля 1808 г.
Слава богу, мой дорогой Луи, я провожу много времени в музыкальных обществах, с которыми знакомишься здесь на каждом шагу. То сочетание благоприятных обстоятельств, о которых я упоминал вам в последнем письме, связало, наконец, мою кочующую жизнь с Веной и привело к пристани.
Me peregrino errante, e fra gli scogli,
E fra l'onde agitato e quasi assorto
Tasso, c. I, ott. 4*.
* (
Меж скал блуждал я, странник, и по волнам
И чуть пучиной не был поглощен.
Тассо "Освобожденный Иерусалим", песнь I, окт. 4.)
В отношении того, что я могу вам сообщить о Гайдне, у меня есть надежные источники; прежде всего основные биографические факты я услышал от него самого, а затем от лиц, подолгу общавшихся с ним в различные периоды его жизни. Назову вам барона ван Свитена, маэстро Фриберта, маэстро Пихля, виолончелиста Бертойю, советника Гризингера, маэстро Вейгля, г-на Мартинеса, м-ль фон Курцбек, на редкость одаренную ученицу Гайдна и его друга, и, наконец, добросовестного переписчика его нот. Простите мне все эти мелочные подробности: ведь речь идет об одном из тех гениев, которые, развивая свои способности, помышляли лишь о том, чтобы доставить людям как можно больше наслаждений и дать им неведомые отрады, отвлекающие их от горестных забот. Такие гении поистине величественны, однако глупцы и невежды предпочитают им тех, кто составил себе имя, столкнув в драке друг с другом тысячи подобных жалких ротозеев.
Музыкальный Парнас насчитывал уже множество известных композиторов, когда в одной из австрийских деревушек родился творец симфонии. Все занятия, весь талант предшественников Гайдна были направлены на развитие вокальной партии, которая, по существу, и является главным источником отрад, доставляемых нам музыкой; они прибегали к инструментам лишь как к некоему приятному вспомогательному средству: таково, например, назначение пейзажа в исторических картинах или орнамента в архитектуре.
Музыка была своего рода самодержавным государством: пение в ней господствовало единовластно; аккомпанемент был от него в полной зависимости. Род музыки, куда не вводится человеческий голос,- эта республика самых различных и вместе с тем согласованных звуков, где каждый инструмент может поочередно привлечь к себе внимание,- стал только-только появляться к концу восемнадцатого века. Насколько мне помнится, симфонии, которые мы также зовем увертюрами, изобрел Люлли; но даже в симфониях, как только кончалась фугированная* часть, снова ощущалось монархическое начало.
* (
Братец Жак, что ты спишь?
Встань, звони к обедне!
Это своего рода фуга. Фуги, как правило, делают музыкальную пьесу более шумной, чем приятной; вот почему они более уместны для хора, чем в каких-либо других случаях; а так как их главное достоинство заключается в том, чтобы заставить прислушаться к основной мелодии или теме, непрерывно переводимой ради этого из одного голоса в другой, то все внимание композитора должно быть направлено на отчетливое звучание этой темы, и другие голоса не имеют права ни заглушать ее, ни смешиваться с ней.
Удовольствие, доставляемое такого рода сочинением, всегда посредственно, а потому можно сказать, что прекрасная фуга - это неблагодарный шедевр искусного мастера в области гармонии (Руссо, 1, 407).
Все слышали, конечно, как Дюссек играет на фортепьяно вариации к "Мальбруку" или песенку "Прелестная Габриель". В этом дрянном музыкальном отрывке несложный напев, который нередко портят с такой претенциозностью, можно назвать темой, основной мыслью, ведущим мотивом. Перечисленные слова употреблены здесь именно в этом значении.)
Партия скрипки содержала основную мелодию, а другие инструменты служили ей лишь аккомпанементом, точно так же как в вокальной музыке они все еще сопровождают партию сопрано, тенора или контральто, которым одним поручено передать мелодию - основную мысль музыкального произведения.
Симфонии, таким образом, представляли собой всего лишь арию, которую играла скрипка, вместо того чтобы ее исполнял певец. Ученые сообщат вам, что у греков, а затем и у римлян иной инструментальной музыки и не было. Доподлинно известно, что в Европе, до появления симфоний Люлли, были знакомы только с той музыкой, которая необходима для танца; да и эта несовершенная музыка, где мелодия передавалась всего одним голосом, в Италии исполнялась лишь небольшим количеством инструментов. Паоло Веронезе сохранил для нас изображение тех из них, которые были при нем в ходу, на своей знаменитой "Вечере" из церкви Сан-Джорджо - самой большой и одной из наиболее приятных картин Парижского музея. На переднем плане, со стороны внутренней выемки стола, имеющего форму подковы, где сидят приглашенные на брак в Кане Галилейской, Тициан играет на контрабасе, Паоло Веронезе и Тинторетто - на виолончели, человек с крестом на груди - на скрипке, Бассано - на флейте, а раб-турок - на трубе.
Когда композитору хотелось сделать свою музыку более шумной, он добавлял к этим инструментам прямые трубы. Орган, как правило, звучал соло. Большинство инструментов, которыми пользовались провансальские трубадуры, так и не стало известным за пределами Франции и дожило лишь до пятнадцатого века. Наконец, когда Виадана* изобрел генерал-бас и музыка в Италии начала с каждым днем успешно развиваться, скрипки, называвшиеся в ту пору виолами, постепенно вытеснили все остальные инструменты, и к середине семнадцатого века состав оркестра определился в том виде, в каком мы застаем его в наши дни.
* ()
Разумеется, в ту эпоху даже люди наиболее восприимчивые к музыке не могли представить себе даже в самых сладостных грезах такой ансамбль, как замечательный оркестр Одеона*, составленный из множества инструментов, причем каждый из них ласкает слух тонкими оттенками звуков и играет в полнейшем согласии со всеми остальными. Самая прекрасная увертюра Люлли, сыгранная в том составе, в каком слушал ее Людовик XIV в окружении своих придворных, заставила бы вас бежать на другой конец Парижа. Мне это напоминает некоторых немецких и французских композиторов, решивших доставить нам удовольствие ударами в литавры; но оркестр тут уже ни при чем. Каждый из музыкантов, входящих в состав оркестра Оперы, взятый порознь, играет прекрасно; они, пожалуй, лишь слишком умелы, это-то и позволяет нашим жестоким сочинителям музыки терзать наш слух.
* ()
Эти композиторы забывают, что в искусстве не умирает лишь то, что является постоянным источником наслаждения. Им без труда удалось пленить значительную часть публики, которая не испытывает непосредственного удовольствия от музыки и ищет в ней, как и в других изящных искусствах, только повод к тому, чтобы говорить красивые фразы и предаваться восторгам. Эти равнодушные краснобаи сумели сбить с толку кое-кого из подлинных любителей; но вскоре этот кратковременный эпизод из истории музыки будет прочно и заслуженно забыт, и произведения наших теперешних великих мастеров лет через пятьдесят окажутся в одном ряду с сочинениями Рамо, которыми мы так восхищались полвека назад; а ведь Рамо украл в Италии множество очаровательных мелодий, которых его варварское искусство не смогло окончательно погубить.
Впрочем, секта музыкантов, которая так досаждает вам в Париже и на которую вы так усиленно жалуетесь в вашем письме, существует уже много лет; она является естественным следствием терпеливого прилежания, сочетающегося с холодной душой и злополучным намерением принести пользу искусству. Люди этой разновидности наносят вред и живописи. Это они, по свидетельству Вазари*, наводнили Флоренцию бездушными рисовальщиками и стали теперь подлинным бедствием для вашей школы живописи. Уже со времен Метастазио немецкие музыканты старались подавить певцов шумом своих инструментов; певцы же, стремясь вернуть себе былую власть, стали устраивать, как говорил этот великий поэт, вокальные концерты. Таким-то образом, в результате полного извращения вкуса, голоса стали подражать музыкальным инструментам, пытавшимся их заглушить, и мы услышали таких певцов и певиц, как Агьяри, Маркези**, Марра, Габриелли***, Данци, Биллингтон, которые делали из своего голоса флажолет, бросали вызов инструментам и превосходили их по трудности и причудливости пассажей. Чтобы получить удовольствие, бедные любители были вынуждены ожидать, когда этим божественным талантам наскучит блистать. Подвергаясь гонению со стороны инструментов, пение их в бравурных ариях свелось только к одному из двух составных элементов изящных искусств, где для успеха у публики подражание страстности должно сочетаться с ощущением преодоленных трудностей. Когда налицо лишь этот последний элемент, слушатели остаются равнодушными; и хотя на какую-то минуту им присуще тщеславное стремление сойти за любителей музыки, все же они весьма походят на любезных господ, о которых рассказывает Монтескье: зевая до боли в скулах, те дергали друг друга за рукав и восклицали: "Боже мой! Какое это удовольствие! Как это превосходно!"****. От таких вот превосходных вещей наша музыка и деградирует все быстрее.
* ()
** ()
*** ()
**** ()
Во Франции и в музыке и в литературе авторы необычайно гордятся, если им удалось вызвать удивление какой-нибудь диковинной фразой: доверчивая публика вовсе не- замечает, что автор, по сути дела, ничего не сказал; наоборот, она находит в его творении нечто оригинальное и рукоплещет. Но, наградив должными аплодисментами две - три подобных оригинальных выдумки, она начинает зевать, и этим печальным зрелищем оканчиваются все наши концерты.
Отсюда - мнение, столь характерное для страны с низким уровнем музыкальной культуры: музыку нельзя слушать больше двух часов подряд, не умерев от скуки. В Риме, в Неаполе, среди настоящих любителей, которые заботятся о строгом подборе произведений, музыка без особого труда пленяет вас целый вечер. Стоит лишь напомнить об очаровательных концертах у герцогини Л..., и я уверен, что все, имевшие в свое время счастье попасть на них, поддержат меня.
Возвращаясь к немного скучной истории инструментальной музыки, напомню вам, что изобретение Люлли, хотя и вполне отвечавшее поставленной им цели - служить торжественным вступлением к спектаклю, нашло так мало подражателей, что на протяжении долгих лет в Италии его симфонии исполнялись перед операми только самых больших композиторов, ибо эти мастера не желали тратить время на увертюры; мастерами этими были Винчи*, Лео, божественный Перголезе. Старик Скарлатти был первым, кто начал сам писать увертюры; они имели большой успех, и примеру его последовали Корелли, Перес, Порпора, Каркано, Бонончини и другие. Все эти симфонии, написанные в духе увертюр Люлли, включали в себя только основную, басовую партию и ничего более. Трехголосные партии в них были введены впервые Саммартини**, Палладини, Бахом-старшим***, Гаспарини****, Тартини и Иомелли.
* ()
** ()
*** ()
**** ()
Лишь изредка они пытались отказаться от одного и того же такта во всех партиях. Таковы были те слабые проблески, которые возвестили миру о появлении солнца инструментальной музыки. Корелли создавал дуэты, Гасман - квартеты; но достаточно лишь бегло проглядеть эти строгие, ученые и холодные, как лед, сочинения, чтобы понять, что подлинным создателем симфонии был Гайдн; и он не только создал этот род музыки, но и довел его до такой степени совершенства, что преемникам его остается либо воспользоваться его трудами, либо снова впасть в варварство.
Опыт уже показывает, что это смелое утверждение справедливо.
Плейель уменьшил количество аккордов и стал менее щедр на модуляции: в его сочинениях меньше величия и внутренней силы.
Когда Бетховен* и сам Моцарт перегружали свои произведения нотными знаками и философскими мыслями, когда они добивались большего количества и необычности модуляций, их ученые и изысканные симфонии не оказывали на слушателей никакого впечатления, тогда как, идя по стопам Гайдна, эти композиторы пленяли все сердца.
* ()
|