Письмо III

Вена, 24 мая 1808 г.

 Natura il fece e poi ruppi la stampa.

Ariosto *

^* (

Создав его, природа разбила форму.

Ариосто. 2.)

Франц-Иозеф Гайдн родился в последний день марта 1732 года в городке Рорау, расположенном в пятнадцати милях от Вены. Его отец был каретником, а мать до замужества служила кухаркой в замке графа Гарраха, местного землевладельца.

Отец Гайдна сочетал со своим ремеслом каретника обязанности приходского пономаря. У него был прекрасный тенор, он любил свой орган и вообще всякую музыку. В одно из странствий, столь часто совершаемых немецкими ремесленниками, он, очутившись во Франкфурте-на-Майне, научился там немного играть на арфе; по праздничным дням, после службы, он садился за арфу, а жена напевала. Рождение Иозефа ничуть не нарушило привычек этой мирной четы. Маленький семейный концерт по-прежнему происходил каждую неделю, и мальчик, стоя перед родителями и держа в руках два деревянных бруска - один из них служил скрипкой, а другой смычком,- всегда аккомпанировал пению матери. Нередко в моем присутствии Гайдн, уже в преклонном возрасте и увенчанный славой, вспоминал ее простые напевы: эти первые мелодии произвели неизгладимое впечатление на его столь музыкальную душу. Один из двоюродных братьев каретника, по имени Франк, школьный учитель в Хаймбурге, однажды в воскресенье приехал в Рорау и присутствовал на концерте этого трио. Он заметил, что мальчик, которому едва исполнилось шесть лет, отбивает такт с поразительной уверенностью и точностью. Франк понимал толк в музыке; он предложил родителям взять ребенка к себе и обучить его этому искусству. Те с радостью приняли предложение, надеясь, что если Иозеф будет знать музыку, ему легче будет стать священником.

Итак, он отправился в Хаймбург. Там он уже через какие-нибудь две - три недели разыскал у своего родственника два тимпана^*, нечто вроде барабанов. В результате настойчивых и терпеливых попыток ему удалось извлечь из этого инструмента, у которого всего два тона, некую мелодию, и все те, кто захаживал к школьному учителю, обратили на нее внимание.

^* (Два тимпана...- Во французском тексте Стендаль совершает ошибку при переводе с итальянского языка. Следует: "литавры".)

Надо признаться, друг мой, что во Франции среди таких простых и бедных людей, как родители Гайдна, о музыке и не думают.

Природа наделила Гайдна звучным и нежным голосом. В Италии в ту пору такое преимущество могло бы стать для крестьянского сына трагичным: Маркези*, пожалуй, приобрел бы в его лице достойного соперника, но Европе и поныне пришлось бы ожидать своего симфониста. Франк, давая своему малолетнему родственнику, по выражению самого Гайдна, больше тумаков, чем лакомых кусочков, вскоре научил юного тимпаниста не только играть на скрипке и на других инструментах, но и понимать латынь и петь в местном церковном хоре, причем так, что ребенок стал известен во всей округе.

^* (Маркези, Луиджи (1755-1829) - певец-кастрат (сопрано), в конце XVIII века почитавшийся лучшим певцом Италии.)

Случайно к Франку заехал Рейтер, регент собора святого Стефана в Вене. Он подыскивал для своего хора мальчиков с хорошими голосами. Школьный учитель предложил ему послушать своего родственника; тот пришел, и Рейтер заставил его спеть канон прямо с листа.

Точность, чистота звуков, brio^*, с каким мальчик пел, приводят регента в изумление; но более всего он восхищен красотой голоса. Он лишь заметил, что мальчик не делает трелей, и, смеясь, спросил его, почему это так. Тот пылко возразил: "Откуда вы хотите, чтоб я знал, как делать трели, когда мой дядя - и тот не умеет?" "Поди сюда, я тебя этому научу",- ответил Рейтер. Он притягивает мальчика к себе, ставит между колен и показывает ему, как нужно быстро сближать два звука, задерживать дыхание и вибрировать язычком. Ребенок сразу же научился делать трели, причем очень чисто. Придя в восторг от успехов своего ученика, Рейтер берет тарелку отборных вишен, которые Франк распорядился подать для своего знаменитого собрата, и ссыпает их все до одной в карман мальчика. Легко себе представить, как тот был рад! Впоследствии, в разговоре со мной, Гайдн не раз вспоминал об этом и, смеясь, добавлял, что всякий раз, как ему случалось делать трели, он мысленно видел перед собой эти чудесные вишни.

^* (Я прошу извинения за то, что мне приходится пользоваться итальянским, или, скорее, испанским, термином, который я не могу точно перевести: "петь с теплотой, проникнутой чувством веселья" передало бы весьма неполно то, что разумеют в Италии, говоря: "cantar con brio". По ту сторону Альп portarsi con brio является похвалой, во Франции это показалось бы чрезвычайно смешным. Brio è quella vaghezza spiritosa che risulta dal galante portamento, о dall'allegra aria della persona^**.)

^** (Врио - это та живая прелесть, которая вызывается смелыми поступками или бодрым видом человека.)

Рейтер, само собой понятно, возвратился в Вену не один: с ним был и новый мастер трелей. В ту пору Гайдну было около восьми лет. В его скромной удаче нет ничего незаслуженного, не видно ни малейшего содействия со стороны какого-нибудь влиятельного богача. Все дело в том, что народ в Германии любит музыку, что отец Гайдна понемногу обучает ей своего сына, что кузен его отца Франк дает ему еще кое-какие уроки и что, наконец, на него обратил внимание регент первой церкви во всей империи. Это лишь простое сцепление фактов, характерное для быта страны, где музыкальное искусство пользуется любовью.

Гайдн рассказывал мне, что с той поры, насколько он помнит, ему никогда не приходилось работать меньше, чем по шестнадцать часов в день, а то и по восемнадцать. Следует заметить, что он всегда сам распоряжался своим временем и что мальчики, певшие в хоре собора св. Стефана, были заняты всего лишь два часа. Мы оба старались уяснить себе причины этого поразительного усердия. Он говорил, что с самого раннего детства музыка доставляла ему необычайное удовольствие. Слушать, как играют на любом инструменте, было для него отраднее, чем бегать со своими сверстниками. Когда, резвясь с ними на площади по соседству с собором св. Стефана, он внезапно слышал звук органа, он тотчас же расставался с ними и входил в церковь.

В том возрасте, когда он начал сам сочинять, у него уже выработалась привычка к труду; композитор, впрочем, обладает существенным преимуществом по сравнению со всеми другими мастерами: его произведения уже закончены с того момента, как он их мысленно себе представил.

Гайдн, находивший в музыке такое множество прекрасных идей, всегда ощущал огромное удовольствие от самого процесса творчества, которое, бесспорно, относится к числу наивысших наслаждений, доступных человеку. Это преимущество известно в равной степени и поэту и композитору, но музыкант при этом может работать быстрее. Стоит прекрасной оде. чудесной симфонии возникнуть в воображении автора, как в душе его рождается тот тайный восторг, который один способен заполнить жизнь большого художника.

В отличие от этого воину, зодчему, ваятелю, живописцу мало одной творческой фантазии, чтобы почувствовать полное самоудовлетворение: им нужны еще усилия иного порядка. Самый совершенный их замысел может оказаться неудачным при выполнении. Наиболее удачно задуманная картина может быть плохо написана; все это оставляет в душе художника тень известного сомнения, известной неуверенности в успехе и омрачает радость творчества. Гайдн же, создавая в своем воображении симфонию, бывал всегда полностью счастлив; ему оставалось лишь испытать чисто физическое наслаждение - услышать, как ее исполняют, и чисто духовное - увидеть, как ей рукоплещут. Я часто наблюдал, как он, отбивая такт своей собственной музыкальной пьесы, не мог удержаться от улыбки, когда приближался один из тех отрывков, которые он находил наиболее удачными. Мне приходилось также видеть, как на больших концертах, даваемых порою в Вене, кое-кто из любителей музыки, которым не хватает лишь способности ее почувствовать, нарочно садился так, чтобы видеть лицо Гайдна, и, сообразуясь с его улыбкой, не скупился на восторженные рукоплескания, стремясь показать ближайшим соседям всю глубину своего восторга. Смехотворная попытка! Эти люди так далеки от ощущения прекрасного в искусстве, что они даже не подозревают о том, насколько стыдливы бывают подлинно восприимчивые натуры. Замкнутый кружок наших дам, надеюсь, поблагодарит меня за то, что я преподношу эту небольшую истину из области чувств. Я попутно расскажу об одном эпизоде, который послужит одновременно и образцом умения выражать восторг и извинением на тот случай, если кому-нибудь из бесчувственных людей захочется отпустить ироническое замечание или скверную шутку.

В одном из лучших римских театров давали однажды "Артаксеркса" Метастазио, положенного на музыку Бертони; несравненный Паккьяротти^*, насколько мне помнится, пел партию Арбаса; на третьем представлении, в знаменитой сцене суда, где композитор вставил несколько музыкальных тактов после слов:

^* (Паккьяротти, родившийся в 1750 году неподалеку от Рима, славился в патетических ролях. Он еще жив как будто и удалился на покой в Падую.)

 Eppur sono innocente *,

^* (И все ж я не виновен (итал.).)

красота самой сцены, музыки, выразительность певца привели в такой восторг музыкантов, что оркестр после этих слов Паккьяротти не вступил. Заметив это, раздраженный артист бросает взгляд на дирижера: "Ну, что с вами случилось?" А тот, словно очнувшись от экстаза, с рыданием в голосе простодушно отвечает: "Мы плачем". В самом деле: ни один из музыкантов не думал о своем отрывке, и все они со слезами на глазах смотрели на певца.

В 1790 году в Брешии я встретил итальянца, на редкость восприимчивого к музыке. Все его дни уходили только на то, чтобы ее слушать; когда она ему нравилась, он незаметно для самого себя снимал с ног башмаки, а когда восхищение его доходило до крайнего предела - бросал их через плечо на сидящих сзади зрителей.

Прощайте. Длина моего письма пугает меня. Рассказ словно растягивается под моим пером: я собирался послать вам три - четыре письма, самое большее, а теперь и конца не видно. Пользуюсь любезным предложением г-на К..., который будет отныне переправлять мои письма вам в Париж бесплатно; я этому очень рад. Заметь кто-либо, что вы получаете по почте из-за границы такие огромные пакеты, можно было бы подумать, что мы с вами заняты куда более важными делами. А когда у человека есть сердце, лучше, чтобы его жизнь не бросалась в глаза.

 Vale et me ama*.

^* (Прощай и люби меня (лат).)