Письмо V

Баден, 28 августа 1808 г.

Друг мой!

Невзгоды, пришедшие со временем, нарушили скромное благополучие Гайдна. Голос его изменился, и в девятнадцать лет он ушел из класса сопрано собора св. Стефана, вернее,- чтобы сразу же не впасть в панегирический стиль,- его оттуда выгнали. Отличаясь несколько неумеренной резвостью, как все юноши с живым характером, он вздумал однажды отрезать полу кафтана у одного из своих товарищей; проступок этот сочли непростительным. В соборе св. Стефана он пел одиннадцать лет; в тот день, когда он оказался за дверью, все его богатство заключалось в молодом, крепнущем таланте; но если ваш талант никто не признает, то это слабое утешение. И все же у Гайдна оказался поклонник. В поисках жилья он случайно столкнулся с парикмахером Келлером, который, бывая в соборе, часто восхищался голосом юноши; теперь он с готовностью приютил его у себя, принял, как сына, и разделил с ним свой скромный стол, поручив жене заботу о его платье.

Избавившись от всех житейских мелочей и найдя приют в скромном домике парикмахера, Гайдн мог теперь всецело отдаться своим занятиям, и те быстро пошли на лад. Однако пребывание в этой семье повлияло роковым образом на всю его дальнейшую жизнь: немцы одержимы манией брака. У этого народа, кроткого, нежного и застенчивого, семейные радости стоят на первом месте. У Келлера было две дочери; и ему и жене его вскоре пришло на ум просватать одну из них за молодого музыканта; они заговорили с ним об этом. Гайдн, целиком углубившийся в свои творческие размышления и совершенно не думавший о любви, не стал возражать, В дальнейшем с присущей ему порядочностью - основной чертой его характера - он сдержал слово, но союз этот оказался для него далеко не счастливым.

Первыми произведениями молодого композитора были несколько сонат для фортепьяно, которые он продавал по грошовой пене своим ученицам (ему удалось найти несколько уроков); он писал также менуэты, алеманды и вальсы для Ridotto^*. Ради собственного удовольствия он сочинил серенаду для трех инструментов, которую он ясными летними ночами исполнял в сопровождении двух своих друзей в различных кварталах Вены. Директором Каринтийского театра^***** был в ту пору Бернардоне Курц, знаменитый арлекин, умевший восхищать публику своими каламбурами. Бернардоне привлекал в театр толпы зрителей своим чудачеством и хорошими комическими операми. К тому же у него была хорошенькая жена; это побудило наших неугомонных полуночников исполнить свою серенаду под окнами арлекина. Курца так поразило своеобразие этой музыки, что он вышел на улицу и спросил, кто ее сочинил. "Я",- отважно ответил Гайдн. "Как ты? В твои-то годы?" "Нужно же когда-нибудь начинать!" "Черт возьми! Забавно! Идем со мной!" Гайдн поднимается по лестнице вслед за арлекином, его представляют хорошенькой женщине, и, уходя от них, он уносит либретто оперы под названием "Хромой бес". Музыка была написана за несколько дней, имела колоссальный успех, и автору было уплачено двадцать четыре цехина. Но некий вельможа, по-видимому, не блиставший красотой, догадался, что под именем "Хромого беса" высмеивают его самого, и добился запрещения пьесы.

^* (Театральное фойе (итал.).)

^** (Каринтийский театр был расположен у Каринтийских ворот, отчего и получил свое название. Это демократический венский театр, где давались спектакли на немецком языке - комедии с музыкой, фарсы, народные сценки.)

^*** (Самый популярный из всех трех венских театров.)

Гайдн нередко припоминает, что ему было гораздо труднее изобразить в этой опере напор разбушевавшихся волн, чем впоследствии сочинять фуги с двумя темами. Курцу, человеку с умом и со вкусом, угодить было трудно. Ни тому, ни другому из авторов не приходилось видеть моря и бури. Как же изобразить то, чего не знаешь? Если бы можно было постичь это чудесное искусство, то, пожалуй, многие из наших политиков удачнее рассуждали бы о добродетели. Курц, как одержимый, носился по комнате и твердил композитору, сидевшему за фортепьяно: "Представь себе, вот поднимается гора, а под ней провалилась долина, потом опять гора, и снова долина; горы и долины быстро мелькают одна за другой, и поминутно вершины и пропасти сменяют друг друга".

Однако это прекрасное описание ничуть не помогало. Тщетно добавлял к нему арлекин и гром и молнию. "Послушай! Изобрази же мне эти ужасы, но так, чтобы отчетливо почувствовать эти горы и долины!" - повторял он без умолку.

Гайдн быстро перебирал пальцами клавиши, пробегал по полутонам, не щадил септим, перескакивал с самых низких на самые высокие звуки. Курц по-прежнему оставался недоволен. Но вот, окончательно выйдя из терпения, юноша разводит руки по обоим концам клавесина и, быстро соединив их посередине клавиатуры, восклицает: "Черт бы побрал эту бурю!" "Вот она, вот она!" - кричит арлекин, бросается ему на шею и душит в объятиях. Гайдн добавлял, что много лет спустя, когда при переправе через Па-де-Кале его застал шторм, он от души смеялся в течение всего пути, вспоминая о буре из "Хромого беса".

"Но каким образом,- спрашивал я его,- можно звуками передать бурю, да к тому же совершенно отчетливо?" И, так как этот великий человек был полом снисходительности, то я обычно добавлял, что при наличии таланта можно, разумеется, путем подражания характерным интонациям, свойственным людям в минуты ужаса или отчаяния, вызвать у слушателя такие ощущения, которые он испытал бы при виде бури; но, заявлял я, музыка так же неспособна изобразить бурю, как и сказать: г-н Гайдн живет у Шенбруннской заставы. "Может быть, вы и правы,- отвечал он мне,- но не забывайте все же о том, что слова и декорации направляют воображение зрителя".

Когда Гайдн написал эту бурю, ему было девятнадцать лет. Известно, что Моцарт, этот поистине чудо-музыкант, написал свою первую оперу в Милане тринадцати лет от роду; он тогда выступал на конкурсе с Гассе^*, который, прослушав подряд все репетиции, заявил присутствовавшим: "Из-за этого мальчика всех нас позабудут". Гайдн не имел такого большого успеха; музыка для театра не была его призванием; и хотя он впоследствии создал оперы, от которых бы не отказался любой маэстро, тем не менее они были значительно ниже "Милосердия Тита" и "Дон-Жуана".

^* (Гассе, Иоганн Адольф (1699-1783) - один из наиболее значительных оперных композиторов XVIII века.)

Год спустя после создания "Хромого беса" перед Гайдном открылась настоящая карьера; он выступил с шестью сочиненными им трио. Своеобразный стиль и привлекательная, свежая манера письма сразу же создали им необычайную популярность. Но степенные немецкие музыканты сильно ополчились на те новшества, которые встречались в этих трио на каждом шагу. Немцы, всегда питавшие слабость к науке, сочиняли камерную музыку в строгих правилах фугированного контрапункта^*.

^* (Надо сказать, что нет ничего более нелепого и педантичного, чем правила самого восхитительного из всех искусств. Музыка ждет своего Лавуазье^**. Я убедительно прошу разрешить мне не вдаваться в объяснения тех причудливых слов, которыми мне порою приходится пользоваться: для этого имеется "Музыкальный словарь" Руссо. Постигнув с большим трудом, что такое, например, контрапункт, вы приходите к выводу, что при известной последовательности рассуждений о музыке достаточно каких-нибудь двадцати строк, чтобы дать представление об этом слове. Все природные тела, начиная с камня, служащего для мощения парижских улиц, и кончая одеколоном, имеют, несомненно, гораздо более разнообразные свойства, чем те, какие можно подметить в двух - трех звуках, спетых один за другим или одновременно; тем не менее самый слабый воспитанник Политехнической школы, прослушав двадцать лекций Фуркруа, отчетливо запоминал классификацию всех физических тел: дело в том, что до 1804 года преподавание в этой школе было в высшей степени разумным; царившая там атмосфера разума не мирилась со всем, что казалось мало-мальски неясным или неправильным.)

^** (Лавуазье (1743-1794) - выдающийся французский химик один из создателей современной химии.)

Музакальная академия,учрежденная в Вене знаменитым царственным контрапунктистом (я имею в виду императора Карла VI),была еще всемогуща. Этот сумрачный монарх, который, говорят, никогда не смеялся, принадлежал к числу самых страстных любителей музыки своего времени; окружавшие его ученые композиторы-педанты негодовали по поводу всего, что походило скорее на развлечение, чем на науку. Восхитительные выдумки молодого музыканта, темпераментность его стиля, допускаемые им порою вольности восстановили против него всех Пахомиев обители гармонии. Они упрекали его за ошибки в контрапункте, за еретические модуляции, за слишком смелый ритм. По счастью, весь этот шум не причиняет ни малейшего вреда нарождающемуся таланту; повредить ему, собственно, могло только одно презрительное молчание, а первым выступлениям Гайдна сопутствовали совершенно иные обстоятельства.

Надо сказать, мой друг, что до Гайдна никто не имел представления об оркестре, состоящем из восемнадцати разновидностей инструментов. Он изобрел prestissimo, одна мысль о котором повергала в трепет дряхлых венских горе-музыкантов. В музыке, как, впрочем, и во всем другом, мы имеем весьма слабое представление о том, что было сто лет назад: allegro, например, напоминало по темпу andantino.

В области инструментальной музыки Гайдн совершил переворот как в частностях, так и в целом: именно он заставил духовые инструменты исполнять pianissimo.

Всего двадцати лет от роду он создал свой первый квартет в В фа (в шестидольном размере), и все меломаны немедленно разучили его наизусть. Я не сумею вам сказать, почему Гайдн покинул дом своего приятеля Келлера; можно лишь утверждать, что известность молодого композитора, сулившая ему с самого начала радужные перспективы, не вывела его из нужды. Он поселился у некоего г-на Мартинеса, предложившего ему приют и стол с тем условием, что Гайдн будет давать уроки фортепьянной игры и пения двум его дочерям. В ту пору именно и оказалось, что в одном и том же доме, неподалеку от церкви св. Михаила, в комнатах, расположенных друг над другом, одна - в третьем, а другая - в четвертом этаже, живут первый поэт своего столетия и первый симфонист мира.

Метастазио тоже квартировал у Мартинеса; но, будучи поэтом императора Карла VI, он жил в достатке, тогда как бедняга Гайдн, у которого не было дров, не вылезал в зимние дни из кровати. Вместе с тем общество римского поэта пошло ему на пользу. Благодаря нежной и необычайно впечатлительной натуре Метастазио обладал неоспоримым вкусом во всех областях искусства; он страстно любил музыку, прекрасно знал ее и своей глубоко гармоничной душой оценил исключительные способности молодого немца. Ежедневно обедая с Гайдном, Метастазио развивал перед ним общие законы изящных искусств и попутно обучал его итальянскому языку.

Эта борьба с нуждой, неизбежная спутница почти всех художников с именем, неотступно сопровождала Гайдна в течение целых шести лет. Стоило какому-нибудь богатому магнату отыскать его и, назначив пенсию в сто луидоров, отправить года на два в Италию - и талант композитора достиг бы полного развития. Но ему не так повезло, как Метастазио, и он не дождался своего Гравины^*. Наконец ему удалось обосноваться, и в 1758 году он уезжает от Мартинеса и поступает на службу к графу Морцину.

^* (Гравина (1664-1718) - римский юрист, ученый и критик, сыгравший большую роль в судьбе молодого Метастазио, которого он первый заметил и выдвинул.)

У графа устраивались музыкальные вечера и имелся собственный оркестр. На одном из концертов, который, кстати, начинался симфонией Гайдна (D, ля, соль, ре, в размере ³/₄), случайно присутствовал старый князь Антон Эстергази, страстный любитель музыки. Он был так восхищен этим небольшим произведением, что немедленно стал просить графа Морцина уступить ему Гайдна, желая сделать того вторым дирижером своего оркестра. Морцин дал согласие. К сожалению, автор был нездоров и не мог присутствовать на концерте. А так как причуды князей, если их тотчас же не выполняют, заставляют себя порою долго ждать, то шли месяцы, а Гайдн, необычайно желавший перейти на службу к самому богатому магнату в Европе, не слышал ничего для себя утешительного.

Композитор Фридберг, состоявший при особе князя Антона и ценивший растущие способности нашего юноши, выискивал всевозможные средства, чтобы напомнить о нем его светлости. Он додумался" наконец, заказать Иозефу симфонию, которую предполагали исполнить в Эйзенштадте, резиденции князя, в день его рождения. Гайдн написал ее, оказавшись при этом на должной высоте. Торжественный день настал. Князь, окруженный своими приближенными и сидя на троне, присутствует на традиционном концерте.

Начинают играть симфонию Гайдна: не успел оркестр дойти до середины первого allegro, как князь прерывает музыкантов и спрашивает, кто автор этого прекрасного произведения. "Гайдн",- отвечает Фридберг и подводит бедного юношу, который дрожит всем телом. "Как! - говорит князь при взгляде на него.- Музыку написал этот мавр (цвет лица Гайдна, по правде*** говоря, отчасти оправдывал это обидное прозвище)? Так вот, мавр, отныне ты у меня на службе. Как тебя зовут?" "Иозеф Гайдн". "Я как будто вспоминаю это имя; ведь ты уже служишь у меня. Почему же я тебя до сих пор не видал?" Гайдн молчит, смущенный великолепием, которое окружает князя. Тот добавляет: "Ступай и изволь одеться капельмейстером; я не желаю видеть тебя таким, как ты сейчас: у тебя слишком низкий рост и невзрачная физиономия. Надень новое платье, парик с буклями, кружевной воротник и туфли на красных каблуках; но я хочу, чтобы каблуки были повыше, чтобы твой рост был вровень с твоими познаниями, слышишь? Ступай, тебе выдадут все необходимое".

Гайдн поцеловал князю руку и снова забился в дальний угол оркестра, слегка сокрушаясь, по его словам, что ему придется распроститься со своей прической и изящной внешностью молодого человека. На следующий день он явился к утреннему выходу его светлости, одетый в предписанный ему строгий костюм. Он получил звание второго капельмейстера, но его новые приятели окрестили его попросту "Мавром".

Через год князь Антон умер, и титул его перешел к князю Николаю, являвшемуся - если это только возможно - еще более горячим поклонником музыкального искусства. Гайдну пришлось сочинять множество пьес для баритона^*, инструмента очень сложного и ныне вышедшего из моды, тембр которого (промежуточный между тенором и басом) весьма приятен. Он был излюбленным инструментом князя, который играл на нем и требовал, чтобы каждый день на его пюпитре были новые ноты. Большая часть того, что Гайдн написал для баритона, погибла от пожара; все уцелевшее сейчас нигде не исполняется. Композитор нередко говаривал, что необходимость писать для этого необычного инструмента во многом расширила его музыкальные познания.

^* (Баритон - струнный инструмент, уже в начале XIX века вышедший из употребления, типа басовой виолы д'аморе.)

Прежде чем перейти к подробному перечню остальных произведений Гайдна, мне нужно в нескольких словах упомянуть о событии, надолго нарушившем мирный ход его жизни. Как только он получил средства к сносному существованию, он выполнил не забытое им обещание, данное в свое время давнишнему другу, парикмахеру Келлеру, и женился на его дочери. Та оказалась honesta^* и, кроме своей неуживчивости, отличалась особым пристрастием к попам и монахам. Дом несчастного композитора вечно кишел ими. Непрерывная трескучая болтовня мешала ему работать; кроме того, во избежание скандалов с женой, он был вынужден писать мессы и мотеты для обителей всех этих преподобных отцов.

^* (Честная, порядочная женщина (исп.); здесь иронически - ханжа.)

Подневольный труд, на который идешь под угрозой непрерывных семейных сцен,- это полная противоположность тому, что нужно людям, привыкшим работать лишь по собственному влечению. Бедный Гайдн пытался найти утешение в приятном обществе м-ль Бозелли, придворной певицы князя. Мир в семье, разумеется, от этого прочнее не стал. В конце концов Иозефу пришлось расстаться с женой, с которой в материальном отношении он обошелся совершенно безупречно.

Итак, друг мой, перед вами спокойная юность, без особых заблуждений, проникнутая разумным началом,- юность человека, упорно идущего к своей цели.